Гости замерли в метре от своего обгоревшего приятеля и стали негромко шушукаться. Из глубины коридора выплыла толстая санитарка, взялась за поручни и столкнула каталку с места. Голова Нетакова дёрнулась, ребятам показалось — сейчас он очухается, но этого не произошло: Денис по-прежнему производил впечатление если и не мёртвого, то глубоко спящего. Женщина направила каталку к закрытым дверям, протаранила их отработанным ударом и исчезла вместе со своим грузом в комнате с надписью «Процедурная», где уже, кажется, кто-то был. Во всяком случае, безнадзору показалось, что из помещения донеслась не очень разборчивая речь. Впрочем, это могло быть и радио.
Борона вышел из кабинета серьёзным и грустным. Он поманил ребят за собой и, выйдя на железобетонное больничное крыльцо, остановился в печальной задумчивости.
— У Нетакова обгорело более восьмидесяти процентов поверхности тела. В таких случаях редко удаётся спасти пострадавшего, — Данилыч глядел куда-то поверх голов своих спутников. — Тем более что больница практически бедствует: здесь нет ни инструментов, ни медикаментов для нормальной работы. Правда, у нас с вами есть одно утешение: тот неизвестный мужчина, который привёз сюда Дениску, оставил тысячу долларов на все необходимые траты и обещал прислать ещё денег. Я сейчас пойду сдавать кровь: у нас с Нетаковым оказалась одна группа, а вы бегите по своим делам и не забывайте про товарища.
Понурые посетители пошли к больничным воротам. Борона ещё стоял на крыльце, когда вдруг заметил странную фигуру в заношенной стройбатовской форме. Конечно, это был Следов. Он бежал и что-то кричал, а когда его голос стал не только слышен, но и понятен. Борона различил слова «отец», «брат», «мать».
— Отец погиб, Фёдор Данилович, а брат где-то здесь, вы его видели? — Борис тяжело дышал, судорожно хватая почерневшим ртом воздух. — Мать тоже погибла, его мать, а мальчик жив. Где он? Вы видели? Да вы и раньше его видели, и я видел, я ещё подумал…
— Боренька, успокойся! — Борона положил свои тяжёлые руки на плечи измождённому бегом Следову. — О ком ты говоришь? Какой мальчик? Дениска? Так он не брат тебе. Ты же знаешь его отца, Трошку Ленина. Он сейчас в КПЗ по обвинению в убийстве своей жены, Палашки Шаманки…
— Да нет, Фёдор Данилович, Олег, Олежка, где он? Да вы же сами были с Лолитой, когда он про своего отца рассказывал, — так это и мой отец. А вы что, не знали? — Борис недоверчиво посмотрел Фёдору в глаза. — Моя мама ведь с вашей супругой в одном классе училась, и отец в нём учился. Так вы что, не знали, да?
— Что-то я, конечно, знал, но, пожалуй, никак не больше твоего, — Борона взял Следова под локоть и отвёл в сторону от парадного входа, около которого стали собираться заинтересованные люди. — Видишь ли, они с Колькой уже убежали решать свои насущные вопросы, но мы их сегодня же найдём: ты ведь знаешь, какая у нас разведка. Где им быть-то: на одной из тусовок, правильно? Вот мы их там и поищем. Только подожди меня немного, мне надо ещё зайти в больницу.
— Фёдор Данилович! Ведь это мой брат! У меня один брат, понимаете?! А мать мне, представьте себе, ничего не рассказывала. Ну, то есть не договаривала, — Следов покорно шёл рядом с Бороной, который вёл его теперь по направлению к бежевому микроавтобусу «фольксваген», припаркованному около больничной ограды. — Отца мне очень жалко. Мать говорила, что он пил, но он мне всё же отец и я не должен на него теперь сердиться…
Глава 47Воспоминания на Невском проспекте
Алексей повернул от Дворцовой площади на Невский, остановился у Малой Морской на красный свет светофора и подумал о том, что, наверное, на всём белом свете существует очень мало людей, не имеющих своих особых памятных мест. Для одного это — городской парк, где произошло первое свидание, для другого — старый дом, обнесённый строительными лесами, в котором он когда-то родился и вырос, ещё кто-то с умилением узнаёт двери роддома, откуда выносил своё первое чадо.
У Скунса, как ему было ни странно самому себе в этом сознаться, тоже имелись здесь свои знаменательные места. Так, приближаясь к улице Зодчего Росси, он неизменно испытывал юношеское волнение перед выходом на ринг, вновь испивая коктейль, смешанный из робости и азарта.
На этой улице, во дворе Хореографического училища, в двухэтажном флигеле, когда-то находился боксёрский клуб, в который в начале семидесятых пришёл испытать свои бойцовские качества выпускник детдома.
Парню повезло. Он попал к одному из лучших тренеров, а в прошлом и боксёров, Юрию Куприяновичу Лупцову. Губительной бедой его блестящего наставника была, правда, неодолимая тяга к рюмке. Говорили, что Лупцов начал пить после того, как перестал выступать.
Юрий Куприянович был похож на героических и властных испанцев с картин Веласкеса. У него было мужественное лицо, украшенное неизменной добродушно-лукавой улыбкой. При этом он был невысокого роста, плотный, а своей обманчивой неуклюжестью напоминал росомаху. С когтистым зверем легендарного боксёра роднили также реакция и подвижность. Те, кого Куприяныч удостаивал чести постоять с ним «на лапах», убеждались в этом довольно быстро: стоило незадачливому бойцу на мгновение расслабиться или отвлечься, как по его лицу или корпусу тотчас скользила рука тренера, обутая в тяжёлую кожаную лапу.
Снегирёв пришёл в клуб на Зодчего Росси после того, как его, причислив к неперспективным, отфутболили в двух предыдущих секциях, причём в одной ему так и заявил тренер с заячьей губой: «Ты — старик! — (он произносил: „фтарик!“) и, болезненно ухмыльнувшись, добавил: — Для бокфа».
Юрий Куприянович, смерив новичка тёмно-карими, диковато горящими глазами, спросил: «По харе не боишься получить?» — «Раньше не боялся», — ответил невысокий, худой юноша. «Стасик, проверишь его в конце тренировки!» — мягко скомандовал Лупцов рослому парню с заметно опухшим, словно от слёз, лицом. Стас выглядел тяжелее и мускулистее Алексея, на его губах поигрывала полуулыбка — возможно, он пытался подражать Лупцову.
В конце занятия двое парней действительно оказались на ринге. После команды «бокс» Стас бросился на Снегирёва и стал дубасить его, как молоточек дубасит колоколец в механизме будильника.
Алексей, не ведавший доселе премудростей спортивного кулачного боя, не понимал, каким образом на него сыплются удары, и не знал, что предпринять против столь агрессивного противника. Попадания в корпус были не особенно чувствительными, а вот каждый удар в голову вызывал обиду и бессильную злобу. После того как Стас угодил Снегирёву в нос, чем вызвал непроизвольные слёзы и кровотечение, Алексей так взбесился, что плюнул на правила ведения боя и ринулся на соперника, манипулируя руками, словно заправский жонглёр. Стас от столь неожиданной метаморфозы опешил и, прижав перчатки к лицу, а локти к бёдрам, ушёл в глухую защиту.
Нанеся пару десятков бестолковых ударов, Снегирёв выдохся и опустил руки с намерением отступить. Стас в этот момент вынырнул у него из-под правой руки и провёл мощный удар левой сбоку. В голове у Алексея завертелось «чёртово колесо», и сквозь густой шум, заложивший уши, он различил бодрый голос Лупцова: «Время!» Это означало конец раунда.
— Ну что, Лешка, нужен тебе этот бокс? — спросил Куприяныч Снегирёва, когда тот стоял у зеркала и изучал своё опухшее лицо.
— Нужен, — ответил новичок и без обиды посмотрел на тренера: — Можно мне у вас заниматься?
Уже через три месяца знаменитый тренер выставил своего безвестного ученика на первенство завода, к которому относился клуб, и, как бы странно ему самому это ни казалось, Алексей победил, причём у боксёра, проведшего, согласно словам комментатора, двадцать девять боёв, из которых он в двадцати шести победил, к тому же в трёх — с нокаутом.
Через полгода Снегирёв выступал уже по первому разряду, но той же осенью его призвали в армию. Ведал ли тренер, какую славную роль сыграли для его подопечного изнурительные тренировки в небольшом боксёрском зале и удушливые кроссы по загазованной набережной реки Фонтанки до Пряжки и обратно.
Вряд ли тогда кто-то мог предположить, что через несколько месяцев завершится судьба новобранца Снегирёва и начнётся судьба диверсанта по кличке Горчичник.
Алексей притормозил напротив памятной ему подворотни и, ещё не остановив машину, подумал, не выйти ли ему и не посмотреть ли на то, как выглядит теперь флигель, в котором Снегирёв научился не бояться ударов и побеждать.
О том, что клуб давно переехал на одну из центральных улиц, Скунс не только знал, но и дважды заходил туда. Первый раз вскоре после переезда клуба, второй — незадолго до смерти Куприяныча, которую тот встретил в лесу, собирая осенние грибы. У него случился инфаркт.
Что осталось после Куприяныча? Ученики? Конечно, но этого мало: нет записей его методик, анализа боёв, составленной биографии. Был снят, правда, один фильм, вроде бы детектив, в котором Лупцов играет тренера по боксу, можно сказать, самого себя. Снегирёв смотрел этот фильм пару раз, но названия, к сожалению, не запомнил.
Сегодня путь Скунса лежал на Литовский проспект, в район Московского вокзала. Здесь обитал заказанный киллеру объект — некто Виктор Казимирович Сучетоков по кличке Носорог.
Те, кто заказал Носорога, считали, что этот растлитель малолетних и Людоед Питерский, который давно терроризирует город, — одно и то же лицо. На это, согласно приватным источникам Скунса, указывали двое: завсегдатай Козьего рынка, шестёрка клоповцев, Парамон Синевол и уже знакомый Снегирёву бизнесмен и политик Игорь Кумиров.
Информация, которую получил Алексей на Сучетокова, была чисто официальной, хотя и несла в себе семя, из которого можно было прорастить дальнейшую судьбу Носорога. Виктор Казимирович был в своё время известным педагогом, одним из зачинателей реформирования народного образования. В зените своей карьеры, будучи директором знаменитого дерзким новаторством детского дома и депутатом Городского собрания, Носорог стал центральным персонажем крупного уголовного дела о различных насильственных действиях в отношении несовершеннолетних воспитанников, вплоть до заражения их венерическими заболеваниями. Сучетоков был взят под стражу и вроде бы навсегда канул в лагерную бездну, но оказался вдруг решительно оправдан и вскоре вновь появился в среде радетелей за безоблачное детство.