над Зума-Бич и открыть ресторан, так и назвать – “Дом Ли Грант”. Кэтрин, Джин и я могли бы по очереди готовить, а Джон, Брайан и Конрад – по очереди трудиться официантами. Этот план дауншифтинга в Малибу не сбылся, поскольку Кэтрин и Конрад расстались, Брайан дописывал роман, а мы с Джоном отправились в Гонолулу переделывать сценарий фильма. В Гонолулу мы трудились очень усердно: ни один человек в Нью-Йорке не мог толком усвоить разницу во времени, поэтому в дневные часы нас порой ни разу не отвлекал от работы звонок. Однажды в семидесятые мне захотелось купить там дом, и я показала Джону несколько вариантов, но ему, видимо, обосноваться в Гонолулу так прочно казалось менее привлекательной перспективой, чем селиться в “Кахале”.
Конрад Холл уже умер.
Брайан Мур уже умер.
От огромной развалины на авеню Франклина в Гонолулу, которую мы арендовали прежде – с множеством спален, и залитых солнцем веранд, и авокадо, и заросшим кортом, все вместе за 450 долларов в месяц, – осталось помещенное в рамку стихотворение, которое Эрл Макграт[38] написал нам на пятую годовщину свадьбы:
Жил-был Джон Грегори Данн
Женатый на миссис Дидион Ду
И проживавший на Франклин-авеню.
С прекрасной дочерью Кинтаной
Она же Дидион Ди
Дидион Данн
И Дидион Ду
И Кинтана – Дидион Ди
Прекрасная семья Данн-Данн-Данн
(Данн-Ду-Ди, их целых три).
Живут на Франклин-авеню
Среди роскоши, как говорится, былой.
У людей, недавно понесших утрату, появляется особое выражение лица, распознаваемое, наверное, лишь теми, кто видел подобное на собственном лице. Я увидела это выражение на своем лице и теперь распознаю его у других. Предельная открытость, обнаженность, уязвимость. Так смотрит человек, вышедший из кабинета окулиста на яркий свет – после того как ему закапали расширяющее зрачки средство, – или тот, кого внезапно заставили снять очки. Люди, похоронившие самого близкого, выглядят обнаженными, потому что самим себе они кажутся невидимками. Я и сама казалась себе какое-то время невидимой, бестелесной. Я словно переплыла мифическую Реку, отделяющую живых от умерших, попала в то место, где меня могли увидеть лишь люди, сами пребывающие в скорби. Впервые я поняла силу этого образа реки – Стикса, Леты, паромщика в плаще, отталкивающегося шестом. Впервые поняла и смысл обряда сати. Вдовы бросались в погребальный костер не от невыносимой скорби – этот костер был точным символом места, куда уводила их скорбь (скорбь, а не требования родственников, общины, обычая). В ночь, когда Джон умер, нам оставался тридцать один день до сороковой годовщины свадьбы. Вы уже поняли, что “жестокая нежная мудрость” последних двух строк “Роз Эйлмер” не помогла мне.
Я хотела большего, чем одна ночь воспоминаний и вздохов.
Я хотела кричать в голос.
Хотела вернуть его.
6
Несколько лет назад, когда ясным осенним днем я шла на восток по Пятьдесят седьмой между Шестой и Пятой авеню, меня настигло то, что я сочла тогда предвестием смерти. Это была игра света: проворные солнечные зайчики, желтые листья (падавшие откуда? Растут ли деревья на Западной Пятьдесят седьмой улице?), водопад золота, стремительные яркие струйки. Потом в такие же ясные дни я следила, не повторится ли этот эффект, но больше со мной ничего подобного не случалось. Тогда я подумала, не был ли это какой-то припадок, или мозговой спазм, или что-то в таком роде. Еще несколькими годами ранее мне приснился образ, который, пробудившись, я опознала как образ смерти: остров льда, его зазубренные края виднелись с высоты птичьего полета неподалеку от одного из Нормандских островов, на этот раз в солнечном свете блестел лед, сплошной, прозрачный, бело-голубой. В отличие от снов, в которых сновидец предчувствует смерть, приговорен умереть, хотя и не прямо в эту минуту, в этом сне ужас отсутствовал. И ледяной остров, и проливной свет на Западной Пятьдесят седьмой были прозрачны – и прекрасны так, что у меня не хватит слов описать, – и в то же время я знала безо всякого сомнения, что видела смерть.
Но почему же, если мне являлись заранее такие образы смерти, я никак не могла признать факт: Джон умер? Потому ли, что не могла осмыслить это как случившееся с ним? Потому ли, что все еще ощущала это как нечто, случившееся со мной?
Жизнь меняется быстро.
Жизнь меняется за секунду.
Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается.
Вопрос жалости к себе.
Вот как быстро появляется в этой картине жалость к себе.
Однажды утром, весной, после того как это произошло, я взяла “Нью-Йорк таймс” и сразу же перелистнула с первой страницы к кроссворду. За несколько месяцев такое начало дня вошло в ритуал, так я теперь читала – или, точнее, не читала – газету. Прежде мне недоставало терпения на кроссворд, но теперь я надеялась, что ежедневная практика поспособствует восстановлению умственной деятельности. В то утро первым мне бросилось в глаза 6 по вертикали: “Порой я чувствую себя как”. И тут же память подсказала “дитя без матери”[39]. Отличный ответ, заполнит множество клеточек и подтвердит мою способность соображать.
Осиротевшему ребенку жизнь нелегка —
Осиротевшему ребенку жизнь так нелегка —
Нет.
Шесть по вертикали – всего четыре буквы.
Я бросила разгадывать (нетерпение умрет вместе со мной) и на следующий день посмотрела ответ. Слово 6 по вертикали – “псих”. Псих? “Иногда я чувствую себя как псих”Название альбома Джина Трэвиса (релиз 2002 г.).[40]? Давно ли я утратила связь с современным миром?
Заметим: первый пришедший в голову ответ (“осиротевший ребенок”) – вопль жалости к себе.
Это не просто ошибочный ответ, который было бы легко скорректировать.
Среди его шума и блеска
Где мой отец и Элинор?
Не где сейчас, они семь лет мертвы
Но что были тогда?
И больше нет? И больше нет?
Он знал, что скоро умрет. Он повторял мне это, не однажды. Я отмахивалась. Он был подавлен. Он закончил роман “Ничто не потеряно”, который, как обычно, отправился в предсказуемый лимб между сдачей рукописи и ее публикацией, и Джон, как обычно, переживал кризис неуверенности в связи с книгой, к которой только приступал – книгой-размышлением о патриотизме, еще не набравшей темп. Кроме того, большую часть года ему пришлось возиться с медицинскими проблемами, отнимавшими много сил. Сердечный ритм все чаще нарушался, возникала фибрилляция предсердий. Нормальный синусовый ритм восстанавливался с помощью кардиостимуляции – это амбулаторная процедура, несколько минут под общим наркозом, ритм налаживался электрошоком, но любая перемена, даже легкая простуда или долгий перелет, могла вновь его нарушить. В последний раз, в апреле 2003-го, одного разряда оказалось мало, понадобилось два. Ему все чаще требовались такие процедуры, и это означало, что кардиостимуляция перестает помогать. В июне, после консультаций с рядом специалистов, он подвергся более радикальной операции на сердце – радиочастотной абляции атриовентикулярного узла, – и ему установили водитель ритма Medtronic Kappa 900 SR.
Летом благодаря свадьбе Кинтаны (а также вроде бы хорошей работе водителя ритма) Джон несколько воспрянул духом. Осенью его настроение снова упало. Помню, как мы поспорили из-за ноябрьской поездки в Париж. Я ехать не хотела. Я говорила, что у нас слишком много дел и слишком мало денег. Он ответил, что у него предчувствие: если он не попадет в Париж в ноябре, то никогда уже не попадет в Париж. Я восприняла это как шантаж. Тогда ладно, сказала я, значит, едем. Он вышел из-за стола, и следующие два дня мы почти не общались.
В итоге мы поехали в Париж в ноябре.
Истинно говорю: мне не прожить и двух дней, – сказал Гавейн.
Несколько недель назад в Совете по международным отношениям на углу Шестьдесят восьмой улицы и Парк-Авеню я заметила человека напротив, читавшего “Интернешнл геральд трибьюн”. И снова соскользнула в неверную колею: вот я уже не в Совете по международным отношениям на углу Шестьдесят восьмой и Парк-авеню, а сижу напротив Джона в столовом зале отеля “Бристоль” в Париже в ноябре 2003 года. Мы оба читаем “Интернешнл геральд трибьюн”, бесплатные гостиничные экземпляры, прогноз погоды на день в виде картинок. В те ноябрьские утра в Париже в прогнозе погоды каждый раз появлялось изображение зонтика. Мы пошли под дождем в Люксембургский сад. Укрылись от дождя в Сен-Сюльпис. Там шла месса. Джон подошел к причастию. Мы простудились под дождем в садах Ранелага. На обратном рейсе в Нью-Йорк кашне Джона и мое платье из джерси пахли сырой шерстью. При взлете он взял меня за руку и не отпускал, пока самолет не набрал высоту.
Он всегда так делал.
Куда все это ушло?
В журнале я натыкаюсь на рекламу “Майкрософт” с фотографией станции метро “Порт-де-Лила” в Париже.
Вчера я нашла в кармане куртки, которую с тех пор не надевала, использованный билет на метро от той ноябрьской поездки в Париж.
– Это в епископальной церкви “подходят к причастию”, – в последний раз поправил Джон меня, выходя из Сен-Сюльпис.
Он сорок лет поправлял меня. Прихожане епископальной церкви “подходят”, а католики “принимают причастие”. Разные оттенки смысла, неустанно повторял он мне.
Не где сейчас, они семь лет мертвы
Но что были тогда?
Последняя кардиостимуляция: апрель 2003-го. Понадобилось два разряда вместо одного. Помню, как доктор объяснял, почему это делается под общим наркозом. “Иначе они соскакивают со стола”, – сказал он. 30 декабря 2003 года: внезапный подскок, когда парамедики использовали дефибриллятор прямо на полу гостиной. Это сердце застучало на миг – или ничего, кроме электричества?