По непонятным мне причинам сам “Беверли Уилшир” редко провоцировал эффект воронки. Потенциально каждый закоулок здесь кишел ассоциациями, которых я старалась избегать. Когда мы жили в Малибу и приезжали на какую-нибудь встречу в город, мы брали с собой Кинтану и останавливались в “Беверли Уилшир”. После переезда в Нью-Йорк, когда нам требовалось явиться в Лос-Анджелес на съемки, мы останавливались здесь – порой на несколько дней, порой на несколько недель. Подключали компьютеры и принтеры. Назначали здесь встречи. “А что, если…” – всегда говорил кто-нибудь на такой встрече. Мы могли проработать до восьми или девяти вечера, передать готовые страницы тому режиссеру или продюсеру, с кем на тот момент сотрудничали, и отправиться ужинать в китайский ресторан на авеню Мелроуз, где не требовалось бронировать стол. Мы всегда выбирали старое здание отеля. Я знала в лицо и по имени горничных. Знала маникюрш. Знала швейцара, который держал бутылку воды наготове для Джона, когда тот возвращался после утренней прогулки. Могла вслепую отпереть дверь, открыть сейф, наладить душ – я из года в год бывала в десятках номеров, в точности похожих на тот, где жила теперь. В последний раз я останавливалась в таком номере в октябре 2003 года, одна: приезжала в рекламный тур за два месяца до смерти Джона. И все же “Беверли Уилшир” казался в ту пору, когда Кинтана лежала в университетском медцентре, единственным для меня безопасным местом, местом, где все будет как всегда, где никто не знает обстоятельств моей нынешней жизни и не заговорит о них, – местом, где я все еще остаюсь тем человеком, кем была до того, как все это произошло.
А что, если…
За пределами экстерриториальной зоны “Беверли Уилшир” я тщательно планировала маршруты и все время держалась настороже. Ни разу за пять недель я не заезжала в ту часть Брентвуда, где мы жили с 1978 по 1988 год. Когда я отправилась к дерматологу в Санта-Монику и дорожные работы вынудили меня проехать в трех кварталах от нашего дома в Брентвуде, я не глядела ни вправо, ни влево. Ни разу за пять недель я не ездила по Тихоокеанскому шоссе в Малибу. Когда Джин Мур предложила мне свой дом на Тихоокеанском шоссе в полумиле от дома, где мы жили с 1971 по 1978 год, я изобрела причины, по которым мне необходимо было оставаться в “Беверли Уилшир”. Чтобы не ездить в медцентр по бульвару Сансет. Чтобы не проезжать перекресток с Беверли-Глен, где шесть лет подряд я сворачивала по дороге в Уэстлейкскую школу для девочек. Чтобы избежать любых перекрестков, которые не могла предвидеть и контролировать. Я не переключала радио в автомобиле на радиостанции, которые обычно слушала, не искала KRLA, канал, рекомендовавший себя “душой и сердцем рок-н-ролла” – еще в начале 1990-х здесь крутили главные хиты 1962 года. Я не тыкала и в кнопку христианского канала общения со слушателями, на который прежде переключалась, если хиты 1962 года оказывались не созвучны мне.
Вместо них я слушала NPR, усыпляющую передачу в начале дня под названием “Разнообразное утро”. Каждое утро в “Беверли Уилшир” я заказывала один и тот же завтрак, уэвос ранчерос[44] из одного яйца. Каждое утро, покидая “Беверли Уилшир”, я выбирала один и тот же путь до университетского медцентра: прямо, затем направо до “Глендона”, слева на Уэствуд, направо по Ле-Конте и налево до “Тивертона”. Каждое утро я видела одни и те же баннеры, трепыхавшиеся на фонарях вдоль бульвара Уитшир: “Медицинский центр УК – № 1 на Западе, № 3 в стране”. Каждое утро я задумывалась, кто проводил рейтинг. И так ни разу и не спросила. Каждое утро я совала карточку в турникет, и каждое утро, если мне удавалось вставить ее правильно, женский голос произносил: “Добро пожаловать в Эм-ЦэУ-Ка”. Каждое утро, если удавалось точно рассчитать время, я занимала место на парковке на четвертом уровне, у стены. Ближе к вечеру я возвращалась в “Беверли Уилшир”, читала сообщения, на некоторые отвечала. Со второй недели Джерри улетал в Нью-Йорк, чтобы хоть на несколько дней появиться на работе, и когда он находился в Нью-Йорке, я звонила ему и сообщала новости – или сообщала об отсутствии новостей. Потом я ложилась отдохнуть, смотрела местные известия. Двадцать минут стояла под душем и отправлялась на ужин.
Я ужинала в городе каждый вечер, пока жила в Лос-Анджелесе. В гостях у брата и его жены, когда они появлялись в городе. Бывала в доме Конни Уолд[45] в Беверли-Хиллс. Там цвели розы и настурции и в больших каминах горел огонь – как всегда, во все годы, что я бывала там с Джоном и Кинтаной. Теперь там жила Сьюзен Трейлор. И в дом Сьюзен на Голливудских холмах я тоже ездила. Я знала Сьюзен с тех пор, как ей было три года, а ее мужа Джесса с тех пор, как он, Сьюзен и Кинтана учились в четвертом классе школы Пойнт-Дюм, и теперь они присматривали за мной. Я ходила в разные рестораны с разными друзьями. Я часто ужинала с Эрлом Макгратом: по природной своей доброте он каждое утро спрашивал меня о планах на вечер, и если ответ казался сколько-то расплывчатым, организовывал необременительную встречу вдвоем, втроем или вчетвером в “Орсо”, у “Мортона” или у него дома на бульваре Робертсона.
После ужина я отправлялась на такси домой и оставляла заказ на утро. Уэвос ранчерос.
– Глазунья из одного яйца, – уточнял голос в трубке.
– Верно, – подтверждала я.
Вечера я планировала так же тщательно, как маршруты.
Я не оставляла времени для того, чтобы размышлять о тех обещаниях, выполнить которые было не в моих силах.
Ты в безопасности. Я с тобой.
Наутро, под колыбельную “Разнообразное утро”, я хвалила себя.
Как будто я и не здесь, а в Кливленде.
Но все же.
Не счесть случаев, когда я за рулем внезапно слепла от слез.
Снова Санта-Ана.
Снова жакаранда.
Однажды мне понадобилось повидаться с Джилом Фрэнком, в его офисе на бульваре Уилшир, в нескольких кварталах к востоку от моего отеля. На этой до тех пор неразведанной территории (известные опасности находились к западу от “Беверли Уилшир”, а не к востоку”) меня застиг врасплох кинотеатр, в который Джон и я ходили в 1967-м на “Выпускника”. Тогда мы еще не понимали, насколько знаковым окажется этот фильм. Я возвращалась из Сакраменто, Джон встретил меня в аэропорту. Нам показалось, что закупать продукты и готовить ужин поздновато, а идти в ресторан было еще рано, вот мы и отправились в кино, а потом ужинать у “Фраскати”. Ресторан “Фраскати” закрылся, а кинотеатр тут как тут, ловушка для неподготовленной души.
Много было таких ловушек. То увижу в телевизионной рекламе знакомую полосу прибрежного шоссе и угадаю, что она проходит мимо дома привратника, на полуострове Палос-Вердес у Португиз-бенд, куда Джон и я принесли Кинтану из больницы Святого Иоанна.
Ей было три дня.
Мы поставили колыбель возле глицинии в крошечном саду.
Ты в безопасности. Я с тобой.
Ни дом, ни ворота не промелькнули в рекламе, но воспоминание обрушились на меня: я выхожу из машины на обочине шоссе, открываю ворота, чтобы Джон мог проехать; а вот я смотрю, как поднимается прилив и колышет автомобиль, поставленный на берегу для рекламных съемок; вот я хожу по веранде, стерилизую бутылочки, развожу смесь для Кинтаны, а бойцовый петух, проживающий в усадьбе, компанейски следует со мной от окна к окну. Этому петуху владелец дома дал имя “Бакс”; он подобрал его на шоссе и сочинил живописную теорию: мол, птицу бросили “спасавшиеся бегством мексиканцы”. Бакс был личностью – яркой и удивительно милой, словно лабрадор. Кроме Бакса при доме состояли павлины, очень нарядные, но безликие. В отличие от Бакса павлины были жирные и с места сдвигались лишь при крайней необходимости. На закате они верещали и пытались взлететь – то и дело шлепаясь наземь, – чтобы устроиться в гнездах на оливковых деревьях. Перед рассветом они снова принимались орать. Однажды утром я проснулась под их крики и стала искать Джона. Я обнаружила его в темном дворе, он срывал с груши незрелые плоды и метал в павлинов – характерная для него прямолинейная, пусть и бесполезная попытка избавиться от источника раздражения. Когда Кинтане исполнился месяц, нас выселили из этого дома. В условиях аренды имелся пункт об отсутствии детей, но владелец и его жена пояснили, что дело не в младенце. Причиной отказа в дальнейшей аренде стала симпатичная девочка-подросток по имени Дженнифер, которую мы наняли присматривать за Кинтаной. Владелец и его супруга не желали допускать посторонних в усадьбу, “за ворота”, как они выражались, особенно симпатичных юных девиц по имени Дженнифер, которые вполне могли привести сюда кавалеров. Мы на несколько месяцев сняли в городе дом, принадлежавший вдове Германа Манкевича[46] Саре, – она собиралась путешествовать. Она оставила в доме нетронутым все, за исключением одного предмета – статуэтки “Оскара”, полученной Германом за сценарий “Гражданина Кейна”.
– У вас будут вечеринки, гости напьются и примутся с ней играть, – пояснила она, пряча награду.
В день переезда Джон отсутствовал – он сопровождал “Гигантов Сан-Франциско”, чтобы написать статью об Уилли Мейсе[47] для “Сэтердэй ивнинг пост”. Я одолжила у невестки “универсал”, усадила на заднее сиденье Дженнифер с Кинтаной, попрощалась с Баксом, выехала, и пресловутые ворота в последний раз сомкнулись за моей спиной.
Все это разом. А я даже не ездила в те места.
Я всего лишь мельком увидела рекламу на экране телевизора, пока одевалась к ужину.
То в другой раз мне понадобилось купить бутылку воды в “Райт эйд” на Кэнон и вспомнилось, что на Кэнон когда-то было “Бистро”. В 1964 и в 1965 году, когда мы жили в доме привратника на берегу, с павлинами, но денег нам не хватало даже на чаевые парковщикам у ресторанов, не говоря уж о самих ресторанах, мы останавливались прямо на Кэнон и обедали в “Бистро”. Мы взяли туда с собой Кинтану в день, когда оформили удочерение – ей было чуть меньше семи месяцев. Нам предоставили угловой диван Сидни Коршака