Я подумала и над этим.
Я сорок лет была замужем за одним из выпускников 1954 года, и он ни разу не упомянул речь Адлая Стивенсона на банкете старшего курса. Я попыталась припомнить хоть какие-то его упоминания о Принстоне. Много раз он говорил о неуместной гордыне, видевшейся ему в девизе “Принстон на службе нации” – эта фраза позаимствована из речи Вудро Вильсона. Сверх этого я не сумела извлечь из памяти ничего, кроме его слов через несколько дней после нашей свадьбы (к чему он сказал это? Как возник этот разговор?), что члены мужского хора – знаменитой принстонской а-капеллы – казались ему напыщенными. И поскольку он знал, что меня это потешает, он порой изображал этих певцов: одна рука с продуманной небрежностью засунута в карман, другая вращает воображаемый стакан с кубиками льда, подбородок выпячен ради “медального профиля”, легкая удовлетворенная усмешка:
Вспоминаю тебя,
Как стояли с тобой на высоком холме,
С сердцем полным надежд, ветер дул нам в лицо…
Сорок лет эта песенка была нашей домашней шуткой, но я не могла припомнить ни названия, ни следующих строк. Вдруг мне срочно понадобилось выяснить ее текст. Я нашла единственное упоминание в интернете – в некрологе, помещенном в еженедельнике выпускников Принстона.
Джон Макфайден, 1946–1949. Джон Макфайден скончался 18 февраля 2000 г. в Дамарискотте, Мэн, поблизости от деревни Хед-Тайд, которую он и его супруга Мэри-Эстер сделали своим домом. Причиной смерти стала пневмония, однако его здоровье угасало на протяжении многих лет, особенно после смерти супруги в 1977 г. Джон прибыл в Принстон из Дулута, в “ускоренное”[52] лето 1942 г. Одаренный музыкант и художник, он сочинял песни для “Треугольника”[53], в том числе любимую принстонцами арию “Вспоминаю тебя”. Он оживлял любую вечеринку игрой на пианино. Запомнилась его вариация на тему “Сияй, светлячок, сияй”, сыгранная вверх ногами из-под пианино. После военной службы в Японии он вернулся в Принстон и получил степень магистра искусств в области архитектуры. Для нью-йоркского дизайнерского бюро “Харрисон и Абрамовиц” он спроектировал главное здание Объединенных наций. Джон получил Римскую премию по архитектуре и после женитьбы на Мэри-Эстер Эдж провел 1952/53 учебный год в Американской академии в Риме. Его частная архитектурная практика, в особенности запомнившаяся дизайном центра искусств “Волчья яма” под Вашингтоном, в 1960-е годы прерывалась государственной службой в качестве исполнительного директора первого совета штата по искусству при губернаторе Нельсоне Рокфеллере. Сокурсники выражают свои соболезнования детям – Камилле, Люку, Уильяму и Джону – и троим внукам и оплакивают одного из самых замечательных наших сочленов.
“Вспоминая тебя”, любимая песня принстонцев.
А что же смерть Мэри-Эстер?
И сколько времени прошло с тех пор, как оживлявший любую вечеринку забавник в последний раз сыграл “Сияй, светлячок, сияй” вверх ногами из-под пианино?
Чего бы я не отдала за то, чтобы обсудить это с Джоном!
Чего бы я не отдала за то, чтобы обсудить с Джоном – что угодно! Чего бы не отдала за то, чтобы иметь возможность сказать один из тех пустяков, которые его радовали! И что бы я сказала? Если бы я сказала это вовремя, это подействовало бы?
За день или два до смерти Джон спросил меня, заметила ли я, сколько персонажей умирает в романе, который он только что отправил в издательство, – в “Ничто не утрачено”. Он сидел в кабинете и составлял список. Я добавила еще одно имя, которое он пропустил. Через несколько месяцев после его смерти я взяла с его стола блокнот, собираясь что-то записать. На открытой странице все еще виднелся список – его почерком, очень бледным карандашом. Вот он:
Тереза Кин
Парланс
Эммет Маклюр
Джек Бродрик
Морис Додд
Четверо в автомобиле
Чарли Баклз
Перси – на электрическом стуле (Перси Дарроу)
Уолден Маклюр
Почему карандаш такой бледный, задумалась я. Зачем он использовал карандаш, который едва оставлял следы?
Когда он начал самого себя считать умершим?
– Это не черное и белое, – сказал мне молодой врач в медицинском центре Седарс-Синай в Лос-Анджелесе в 1984 году, объясняя разрыв между жизнью и смертью. Мы стояли в реанимации в Седарс рядом с дочерью Ника и Ленни Доминик[54], которая накануне ночью была задушена. Доминик лежала в реанимации и словно спала, но ей не суждено было проснуться. Она дышала только с помощью аппарата.
Четырехлетней она присутствовала на нашей с Джоном свадьбе.
Доминик, старшая двоюродная сестра, председательствовала на вечеринках Кинтаны и водила ее покупать платье для выпускного бала. Когда мы уезжали из города, она оставалась присматривать за ней. “Розы красны, фиалки лиловы, – было написано на карточке, лежавшей на стакане с цветами, который Кинтана и Доминик оставили на кухонном столе к нашему возвращению из одной такой поездки. – Ждем тебя дома. Поздравляем с Днем матери. Д. и К.”
Помню, я подумала, что доктор неправ. Пока Доминик лежит в реанимации, она жива. Она не может поддерживать в себе жизнь без помощи аппарата, но она жива. Это – белое. Когда аппарат выключат, пройдет несколько минут прежде, чем системы ее организма откажут, и тогда она будет мертва. Это – черное.
Мертвые уже не оставляют даже слабого следа, отметок карандаша.
Любые карандашные отметки, самые слабые следы, были оставлены “за день или два до его смерти” или “за одну-две недели” – в любом случае, определенно до его смерти.
Существует водораздел.
Внезапная непоправимость этого водораздела – вот о чем я много думала поздней весной и летом, вернувшись из Калифорнии. Близкая моя подруга Кэролайн Леливелд умерла весной в онкологическом центре Слоан-Кеттеринга. Жена Тони Данна Розмари Бреслин умерла в июне в медцентре Колумбийского университета. В обоих случаях уместным казалось выражение “после продолжительной болезни”, вызывающее обманчивый образ отдыха, облегчения, отпущения на свободу. В обеих продолжительных болезнях была вероятность такого исхода – у Кэролайн в последние несколько месяцев, у Розмари с 1989 года, с ее тридцати двух лет. Но вероятность никоим образом не отменяла – когда настал час – внезапной пустоты, утраты, причиненной событием смерти. Все так же – черное и белое. В последний момент каждая из них еще была жива – а затем мертва. Я осознала, что никогда не верила в слова, которые выучила в детстве перед конфирмацией в епископальной церкви: “Верую в Святого Духа, в святую апостольскую церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела и жизнь вечную, аминь”.
Я не верю в воскресение тела.
И Тереза Кин, Парланс, Эммет Маклюр, Джек Бродрик, Морис Додд, четверо в автомобиле, Чарли Баклз, Перси Дарроу, Уолден Маклюр тоже не верили.
Не верил и мой муж-католик.
Мне казалось, что такой образ мыслей ведет к ясности, но на самом деле мысли мои были столь запутаны, что вступали друг с другом в противоречие.
В воскресение тела я не верила, но все еще верила, что – при правильно подстроенных обстоятельствах – он вернется.
Он, оставивший перед смертью слабые следы грифеля номер три.
Однажды мне показалось необходимым перечитать “Алкестиду”[55]. В последний раз я читала ее в шестнадцать или семнадцать лет для зачета по Еврипиду, но припомнила, что она имела какое-то отношение к этой проблеме “водораздела”. Мне помнилось, что греки неплохо разбирались в вопросе перехода от жизни к смерти и особенно внятно решали его в “Алкестиде”.
Они представляли этот переход наглядно, они изображали его в драме, они ввели в мизансцену и темные воды, и паром. Я перечитала “Алкестиду”. Вот что происходит в этой пьесе. Молодой царь Фессалии Адмет обречен умереть. За него заступился Аполлон и вырвал у судеб уступку: если кто-то согласится умереть вместо него, смерть самого Адмета будет отсрочена. Адмет взывает к друзьям, к родителям – все тщетно. “Я знаю, что мы вечность будем пребывать в подземном царстве, а жизнь коротка, но сладостна”, – поясняет отец свой отказ заменить Адмета.
И только жена Адмета, юная царица Алкестида вызывается умереть за него. Все долго и горестно оплакивают ее скорую смерть, но никто не пытается ее спасти. Наконец она умирает: “Вижу двухвесельное судно, вижу лодку на озере, и Харон, перевозчик мертвых, взывает ко мне, положив руку на весло…” Адмет сокрушен виной, стыдом и жалостью к себе. “Увы! Как горестна мне переправа, о которой ты говоришь! Злосчастная моя, как мы страдаем!” Ведет он себя во всех смыслах отвратительно. Винит родителей, утверждает, что Алкестида страдает меньше, чем он сам. После нескольких (слишком длинных) пассажей такого рода Алкестида с помощью удивительно неуклюжего (даже по меркам 430 года до н. э.) бога из машины возвращается к жизни. Возвращается она немой, и это объясняется – тоже неуклюже – временным постом: “Голоса ее не услышать, пока она не очистится от посвящения подземным богам и не взойдет третье солнце”. Если придерживаться текста и только текста, пьеса заканчивается благополучно.
Это не совпадало с моими воспоминаниями о сюжете “Алкестиды”, то есть я уже в шестнадцать-семнадцать лет была склонна во время чтения подправлять текст. Принципиальные расхождения между реальным текстом и моими воспоминаниями обнаружились ближе к концу, когда Алкестида возвращается из царства мертвых. Мне помнилось, что Алкестида не говорит, потому что не желает. В этом причина: Адмет, как мне помнилось, теребит ее – себе во вред, потому что когда она открывает рот, то подробно высказывается о проявившейся в этой истории прискорбной слабости мужа. Смущенный, он прерывает ее речь, призывая всех на праздник. Алкестида смиряется, но она изменилась, и ее отчужденность от мужа сохр