о всех этих случаях крепость рассола зависит также от времен года. Так, например, весною рассол у Красной горы двинскою водою так бывает разжижен, что выварку соли должны бывают приостанавливать на апрель и май месяцы. При этом замечают также то естественное явление, что в тихую погоду вывариваемая соль чище, при ветрах выделяется окончательно грязная, а при продолжительно тихих погодах и солнечном сиянии она кристаллизуется сама собой на прибрежных камнях и лудах.
В осенней ловле сёмги и другой мелкой морской рыбы ненокшане ищут только простого средства прокормить самих себя и семьи свои не купленной пищей. Правда, что дело выварки соли ведется — во имя русского авось, небось, да как-нибудь — небрежно. Рассол, проходя через грязные, никогда не вычищаемые трубы, дает соль какого-то грязного, черного вида, с известковым отложением и другими негодными к употреблению примесями. Правда, что эта соль даже и вкусом своим, отдающим какою-то горечью, не выполняет главного своего назначения и не заключает необходимого характеристического свойства — солености и, во всяком случае, неизмеримо отошла достоинством от норвежской и французской соли, ввозимой поморами из-за границы (через Норвегию) беспошлинно. Этим обстоятельством можно объяснить себе то, что по берегу Белого моря много уже солеварен прекратили свои работы и что поморы решительно не пускают в дело при солении рыбы свою соль, ограничивая ее употребление только за домашней трапезой в приварке и в других пресных блюдах. Между тем рассол морской воды по всему Летнему берегу до того основателен, что дает возможность к существованию до настоящего времени в следующем за Неноксой небольшом селении Сюзьме морских купален. Они давно и положительно облегчают страдания многим архангелогородцам, выезжающим сюда по летам на дачи. Точно так же мелькнули мимо меня и городская шляпки, зонтики, пастушеские шляпы с широкими полями и трости в мой проезд через это селение, как мелькали они и в 1831 году, когда начались сюда из Архангельска первые выезды больных для морских купаний.
Те же задымленные, старые солеваренные сараи, пропитанные копотью, смрадом и сыростью, попадаются за Сюзьмой: в Красной горе и в Унском посаде. Те же слышатся рассказы о том, что и здесь ловят по осеням в переметы семгу; что в невода охотно попадает и навага, и кумжа; что также у берега выстают белуги, но что не ловят их за неимением неводов, которые дорого стоят. Неводы эти архангельские барышники и готовы бы уступать на прокат, но только за невероятно дорогую процентную сумму, от которой-де легче в петлю лезть, чем класть обузой на свои доморощенные, некупленные плечи. Во всех этих местах по осеням идет и сельдь, но в весьма незначительном количестве, сравнительно с кемским поморьем. Те же двухэтажные дома, те же деревянные церкви или вместо них такие же часовни мелькают в каждом селении; тем же безлюдьем поражают прибрежья моря; те же, наконец, колушки торчат в воде у берега и качается на волне карбас со сторожем. Разницы в способах ведения промыслов между всеми этими селениями нет никакой, кроме, может быть, того только, что в Уне (посаде) обыватели ходят также и в лес за лесной птицей, по примеру следующих деревень к городу Онеге, на значительное уже расстояние удаленных от моря, каковы: Нижм-озеро, Кянда, Тамица, Покровское и другие. На 20, на 30 верст удалены селения одно от другого, и только по две, много по три, часто пустых промысловых избушки напоминают на всех этих перегонах между приморскими деревнями о близости жизни, труда и разумных существ. Чем-то необычайно-приятным, как будто какой-то наградой за долгие мучения, кажется после каждого переезда любое из селений, в которое ввезут наконец с великим трудом передвигающие ноги почтовые лошаденки. То же точно испытывается и в следующих за Сюзьмой селениях — в деревне Красной горе и в посаде Унском.
Не доезжая несколько верст до Уны, с крайней и последней к морю горы можно (с трудом, впрочем) усмотреть небольшой край дальней губы, носящей имя соседнего посада. Губа эта памятна русской истории тем, что судьба указала ей завидную долю принять на свои тихие воды, защищенный узким проходом (рогами) от морского ветра, ту ладью, которая в 1683 году едва не разбилась, в страшную бурю 2 июня, о подводные мели и едва не потопила вместе с собой надежду России — Великого Петра. Западный мыс или рог, называемый яренгским (ниже соседнего — красногорского), покрыт березняком и держит перед собой песчаную осыпь, которая в ковше губы, на низменном прибрежьи, покрыта лугами, а дальше по горе — лесом и пашнями. Красногорский рог, покрытый сосняком и возвышающийся над водой на 11 с лишком сажен, закрывает со стороны моря небольшой, бедный иноками и средствами к жизни заштатный монастырь Пертоминский и две деревушки с солеварнями.
В Пертоминском монастыре расскажут, что основание ему положено при царе Грозном (1599 г.) Сергиевским старцем Мамантом в часовне, выстроенной над телами утонувших в море соловецких монахов Вассиана и Ионы и выкинутых здесь на берег, что в 1604 году иеромонах Ефрем выстроил церковь Преображения, ходил в Вологду за антиминсом, на пути был ограблен и убит литовскими людьми и что, наконец, только в 1637 году удалось кончить дело строения монастыря понойскому иеромонаху Иакову, построившему вторую церковь Успения и собравшему людное братство. Расскажут, что Петр I с бывшим при нем архиереем Афанасием свидетельствовал мощи основателей, а найдя кости на одного праведного, сам их запечатал, однако ж велел преподобным составить и издать службу. Покажут также, что время основания церкви каменной относится к 1685 году, и прибавят ко всему этому то, что немногочисленность братии в настоящее время зависит от крайнего удаления монастыря в сторону от большой дороги. Питаются они промыслом рыбы и подаянием от богомольцев, изредка заходивших сюда по пути в монастырь Соловецкий, но с тех пор, как завелись пароходы, весь народ проезжает мимо. Впрочем, и в счастливое время этот монастырь, со скотным двором и другими хозяйственными постройками, более походил на большую ферму, чем на иноческую обитель, будучи даже огорожен одним палисадом. Благодаря спасению своему, Петр I приказал построить каменные кельи и эту ограду с угловой башней, от которых теперь и следа не осталось. Рассказывают, что и монахи ленивы были молиться, говоря приходящим богомольцам:
— Мы только так позвонили, а за нас ангелы молятся на небесах.
В голодный 1867 год монастырь помогал поморам, которые приходили сюда (даже за 35 верст, как из Сюзьмы), чтобы принять ломоть хлеба и отнести его к страдающей семье. Монахи с нанятыми рабочими сеют ячмень и рожь (урожай — сам 4) и садят овощи (даже огурцы в парниках). В монахах все больше люди дряхлые, ни к какой работе неспособные, и в бесплатных рабочих — обетные. Один был человеком достаточным: накупил рябчиков, повез в Петербург, и на дороге загнил товар. Вскоре судно его потонуло в Мете, а затем обанкротился в 7 тыс. руб. кредитор его в Норвегии. Бедняк удалился в эту пустынь и сделался в ней послушником.
Следующие по Летнему берегу селения — Яренга и Лапшенга — выстроены на песчаном берегу и оба имеют по одной церкви, около 50 домов и по сто обывателей. Яренгская церковь выстроена над телами св. Иоанна и Логина, также утонувших в море вблизи Яренги во времена царствования Феодора Ивановича, около 7102 (1594 г.). С севера от Лапшенги берег к деревне Дураковой значительно возвышается. Выступают из-за прибрежьев лесистые холмы, известные под названием Летних гор, поднявшихся над морем от 30 до 50 сажен. Однако общий вид берега безотраден: тускло горят во всегдашней мрачности воздуха беломорских прибрежьев сельские кресты и главы, хотя солнце и благоприятствуете лучшему явлению. Серенькими кучками кажутся из морской дали дома деревень этих. За ними мрачно чернеет лес, раскинутый по горам, и страшно глядят зубья и щели прибрежного гранита, за который цепляется весь этот сосняк и ельник. За маленькой бедной деревней Дураковой к Ухт-Наволоку берег становится до того костлив или каменист, что кажется целой стеной, огромной поленницей набросанных один на другой кругляков. К тем из них, которые поднимаются водой, прицепилось несметное множество маленьких белого цвета раковин, в которых от действия солнечных лучей и приливов воды развиваются морские улитки. Видится тура или морская капуста. Обхвативши листьями своими бледно-зеленого цвета прибрежный камень, тура плавает на поверхности воды, не отходя далеко от места своего прикрепления, и поддерживается в этом плавучем положении теми шариками, которые заменяли здесь, вероятно, и цвет и плод, и которые сильно щелкали и под ногами, и в руках от нажимания.
Лов мелкой рыбы по всему Летнему берегу производится в следующих родах этих рыб и по следующим способам. Первое место здесь по более значительному улову принадлежит наваге, величиной не превосходящей двух четвертей (gadus callarias). Наружным видом, по отсутствию чешуи или клёска, навага похожа на налима и треску. С последней она имеет еще то поразительное сходство, что так же кровожадна, если не больше, и так же питается рыбой, меньшей ее по величине. В конце октября или в начале ноября навага бывает самая крупная по той причине, что в это время в устьях приморских рек мечет свою мелкозернистую икру, годную в употребление только в свежепросольном виде. Привозимая в Архангельск мороженой, она доставляет дешевую и вкусную пищу для тамошнего бедного простого народа.
Способ ловли рыбы прямо основывается на исключительном свойстве ее — кровожадности. Он состоит в том, что к леске уды привязывается кусочек свинца, длиной в четверть, а к нему на ниточках уже и самая наживка, — это иногда куски той же наваги. Алчная рыба, не замечая того, хватается за наживку тотчас, как только заметит ее в воде, и так плотно присасывается своим круглым, огромным ртом все дальше и больше, что потом приходится отбивать ее о лед, или отдирать руками с значительно сильным напряжением. Нередко вытаскивали на наживке нескольких наваг, ухватившихся зубами одна за хвост другой. Так ловят навагу по осеням в Мезени в прорубях и замечают притом, что рыба не хватает наживки в то время, когда мечет икру, и потом с весны присасывается так же алчно, как и осенью. За достоверное также рассказывают там, что навага у одного клюет необыкновенно охотно, у другого лениво и даже совсем не берет наживки, хотя рыбакам приходится сидеть рядом у одной и той же проруби, и хотя не раз приводилось им меняться удами. Известно также, что, употребленная в пищу, рыба эта надолго оставляет во рту свой неприятный характерный запах, какого не замечается при употреблении других беломорских рыб.