симый, не позволит себе оскверниться одной каплей постного масла, одной ложкой горячей пищи в обе великие недели Великого поста, так как во всем обиходе установлены точные границы самого строгого, истинно монашеского воздержания. С другой стороны, приверженность всего старообрядства к старым книгам и иконам в федосеевщине породила наилучших знатоков по иконографии, по разбору пошибов письма старинных рукописей и по оценке старопечатных книг. В них понуждались и от них многому научились наши ученые историки, археографы и археологи, федосеевцы владели главными и истинными сокровищами по всем родам русской старины и, между прочим, драгоценными иконами. На приобретение их не брезговали никакими средствами, и та община, которой доводил случай обеспечиться редкостями, выдвигалась вперед всех и обогащалась денежными средствами. На этом-то поприще и отличился Папулин, и маленький посад Костромской губернии, где он жил, — Судиславль, известный до тех пор лишь сушеными и солеными грибами, носившими его скромное имя, сделался известен и славен во всем разнообразном и богатом староверском мире. Похищение икон из старинных церквей велось издавна в одиночку и по частям, но то, что умудрился сделать Папулин, случилось во все 300 лет существования на Руси раскола только во второй раз. Папулин ухитрился приобрести целую древнюю церковь со всем ее иконостасным и настенным украшением.
В городе Сольвычегодске (Вологодской губ.), где еще со времен Ивана Грозного именитые люди братья Строгановы на вывозке соли и иных торговых предприятиях наживали основы последующих несметных родовых богатств, ими выстроена была всеградская соборная Благовещенская церковь. На ее благолепие богачи эти не щадили своих средств, приобретая редкости и отыскивая святыни, каков, между прочим, холстинный саккос пермского апостола св. Стефана. Заботу же о церковном украшении они простерли до того, что выписали из Италии мастеров и завели особую школу иконописцев, слава которой сохранилась и до наших дней.
Папулин искусно соблазнил покладистого протоиерея того собора и купил весь иконостас под видом обветшалости дорогих старых икон, потребовавших будто бы одновременно и обновления, и полной замены вновь написанными. За семь тысяч Папулин приобрел 1300 икон и темною ночью, на шести парных подводах, вывез их из Сольвычегодска в Судиславль. Тут были иконы, писанные св. Петром, митрополитом Московским (известным изографом), каковыми московские патриархи благословляли именитых людей Строгановых. Тут же с прочими образами оказалась купленной и икона «Год святых», подлинно писанная знаменитым иконописцем Андреем Рублевым. Вывезенные иконы Папулин исправлял и подновлял, некоторыми украсил свои молельни близ Судиславля, другими торговал не только в Москве, но и в других федосеевских и филипповских общинах. Его приказчик, торговавший в Петербурге грибами, салфетками и холстом, вывез их сюда и украсил домашние столичные молельни и общественную на Волковом кладбище. Самому обошлась каждая икона, мелкая и большая, круглым счетом по 5 руб., а он брал за иные по 250 и выручил от продажи в разные губернии 13 тыс. и сверх того 7 тыс. от одного Преображенского кладбища.
Это дело сделалось гласным и обратило на Папулина особенное внимание правительства. По розыскам, дознаниям и расспросам оказалось, что Папулин был не только ловкий торговец, но и опытный ловец в человеках. Жителей исстари православного городка в какой-нибудь десяток лет он совершенно отвел от обеих посадских церквей. При двух своих мельницах: Калишке и Шемякиной, он основал два монастыря-общежития для мужчин и для женщин и в число обитателей не задумывался принимать беглых и беспаспортных. Это последнее обстоятельство принято было за главнейший повод к его осуждению, аресту и ссылке. Но прежде, чем случилось все это, он умел ловко прикрывать свои деяния, задаривая и задобривая власти и успешно ведя много лет ловкую борьбу с епархиальными архиереями.
Посчастливилось более настойчивому из них — Владимиру (Алявдину), в союз с которым вступил и явился на помощь граф С. Г. Строганов, состоявший тогда в звании попечителя московского учебного округа и уже успевший возвратить некоторые из икон, найденных врасплох у московских федосеевцев.
В хищении святынь, совращении в раскол, пристанодержательстве беглых и укрывании тех, которыми дорожили и за которых боялись в Москве и высылали к Папулину, он был уличен в 1846 году, тайно взят и неведомо куда отправлен. Имущества его из одной Калишки было вывезено 20 возов. Груды икон сложены были в Ипатьевском монастыре и много других небрежно хранились в костромском губернском правлении. Стало доподлинно известно также и то, что много икон успели из Судиславля припрятать в разных местах и, между прочим, на Преображенском кладбище в Москве в количестве тридцати. Между ними оказались три другие строгановского письма и из них одна оценена в 200 рублей.
Этого-то Папулина безуспешно хотелось мне разыскать и увидеть.
Проезжая прелестным чищеным лесом поперек острова из главного монастыря в Анзерский скит, я слышал от своего возницы-монаха:
— Не выдерживают они у нас: в уме мешаются. Был случай, что один из них зарезал солдата. Вот и пример:
Один досиделся до того, что возомнил о себе, яко бы зверь в него вселился, и сам он стал зверем. Встанет на четвереньки и с боку на бок качается и хрюкает. Положат его на постель, отвернуться не успеют, как он опять на том месте мотается. Там, где коленками упирался, большие ямки вывертел, где руками — поменьше: полот в тех покоях кирпичный, мягкий.
Убийство сторожа вызвало улучшение в тюремных помещениях и перемену участи заторенных.
— Не спрашивайте ни имени, ни фамилии здесь нет, я знаю только номера. Вот и тот, похожий по вашим приметам, должно быть, сидит под № 13-м, как раз под чертовой дюжиной, — поучал меня инвалидный капитан, на другой день возвращавшийся с командой в Архангельск и успевший уже на прощанье со знакомыми монахами подгулять — «наторопиться», как выразился он сам. Я доверился ему по безвыходной неволе.
Добровольно явился он в мой номер монастырской гостиницы в той же походной форме, в которой сидел поутру за общей трапезой. Разговаривая, он все оглядывался по сторонам и, оглядываясь, оправдывался:
— Стены здесь слышат — вот какое строгое место!.. А земляк ваш — добрый старик и ласковый! Да вот какой добрый: когда ни придешь, он всякий раз начинает около себя обыскиваться, шарить на столе, заглядывает под кровать. «Подарил бы, — говорит, — что, да взять нечего — все отняли».
Офицер при этих словах не только оглянулся и приподнял над ухом настороженный палец, но на цыпочках подкрался к двери и, быстро отворив ее с видимым расчетом ударить в лоб того, кто там подслушивает, заглянул в длинный и неметеный коридор. Возвратившись, он с большей смелостью говорил:
— Доводят их до беды, потому что исправляют. Я готов рапорт написать, что нельзя поверять монахам таких людей, которые с ними ссорились прежде, там... Помилуйте, скажите: я — офицер, а к архимандриту каждое утро должен ходить, как к генералу или коменданту, вытягиваться и рапортовать. Он выслушает, а чашки чаю не даст — гордится предо мной.
Сквозь слегка нескладную болтовню я узнал от этого офицера, что земляк мой летней порой сидит в чулане безвыходно, надевает на нос большие круглые очки и беспрестанно читает толстые книги в кожаных переплетах.
— Кроткому человеку архимандрит попущает: дает книги, а зимой выпускает с солдатом в старый собор помолиться. Конечно, это дело его. Он здесь полный хозяин, на комендантских правах.
— Конечно, без солдата и ему я не могу дозволить, — хвастался офицер. — Положим, что льды обкладывают монастырь так, что не вырвешься. Да здесь держи ухо востро. Вдруг он скрылся: может быть, с берега прибыл сюда его сообщник. Остров-от очень велик, есть где спрятаться. Выждал время, посадил в карбас и увез — здешний народ льдов не боится. Да, по-моему, лучше морская пучина, чем эти чуланы. Я к тому это говорю, что из богомольцев много народу припрашивалось повидаться с ним, давали мне хорошие деньги. Я не соглашался, я помню присягу...
Следовала затем похвальба личными достоинствами, к которой обычно прибегает под хмельком всякий приниженный человек. Нового он уже ничего не говорил и становился прямо докучным: видимо, по сумме старых и мелких неудовольствий, желал сплетничать и спьяна злословил языком, на ладя тоже на нескладную болтовню и воркотню. Стал он просить и от меня угощения, — для того советовал послать к самому архимандриту.
— Пришлет. Хорошего рому пришлет. Хорошо бы пунштику на дорожку. Давно не пил. Твоему приезду они не рады. Не понутру им. Говорили мне, что писать будешь: грехи их переписывать. Постарайся, сделай одолжение!
Дальше пошло уже такое все нескладное, настоящий бред, что я и в самом деле не знал, как развязаться с ним. Он помог мне тем, что пообещал сам пойти просить рому, — и ушел.
За него договаривал сам архимандрит, пожелавший дополнить мои скудные сведения о № 13-м, как бы в утешение за отказанное личное свидание.
— Глубоко огорчен я был, когда, приняв настоятельство, посетил тюрьму, неся туда слабое слово утешения, — рассказывал мне о. Александр, прославившийся защитник монастыря Соловецкого во время блокады его англичанами в Крымскую войну. Рассказывал он мне тем говором, который обличал в нем малоросса и который не сумел затушевать и обезличить даже столь богатое и типическое архангельское наречие, и притом в течение многих лет.
Получил я оскорбление, откуда не ожидал, от своего же, так сказать, брата духовного. Бросился он на меня с зубовным скрежетом, намеревался ударить, круто обругал. Я уже не давал ему наставлений, ушел от греха. То был безбожник из кончивших курс семинарии певчих. Номер второй обратился ко мне с криком и слезными жалобами на отца, по просьбе которого он и прислан к нам за непочтение родительской власти. Я ходатайствовал через синод и испрошено было повеление, чтобы несчастному отец его обязательно высылал благопотребную сумму в приварок к монастырскому продовольствию (в 1855 г. был освобожден). Видел и тринадцатый номер и ожидал новых оскорблений, полагал — отвернется или приблизится, чтобы сказать укоризненное слово. Взглянул он на меня исподлобья и нависших бровей кроткими глазами, поклонился очень низко, ничего не сказал, ничего не просил, расположил меня к себе своей покорностью и смирением. Через караульных после выпросил он книги, велел я снабдить ими. Зимой попросился посетить старый собор, чтобы там помолиться: я благословил. Видели вы сами, сколь благолепен иконостас нашего древнего храма постройки московского святителя и чудотворца Филиппа. Поклонились и явленной ему иконе Богоматери, именуемой «Хлебенною» по явлению ее в пекарне. Сказывали мне монахи, что перед ней с особенным усердием молился тот 13 № и не хотел отрываться. Повторял он и затем свои просьбы, и я благословлял ему таковые утешения. Не разрешил я только приносить коврик и лестовку, ибо нахожу неблаговидным. Да оно и соблазн производит: зачем? При предшественниках моих были случаи обращения монахов в федосеевщину от проживавших на воле ссыльных. Бывали случаи и хуже, но о них промолчу. Не удивля