ГЛАВА VI. КАРЕЛЬСКИЙ БЕРЕГ
Первые впечатления прибрежного плавания и первые деревни этого берега. — Село Кереть и воспоминания об англичанах. — Мой хозяин. — Остров Великий и раскольники. — Село Ковда. — Богачи. — Деревня Княжая. — Карелы: их нравы, обычаи и характер. — Золото полярной страны. — Воицкий рудник и его приключения.
— Прости, крещеная душа, гостенок дорогой! Пошли тебе Никола-угодник да Варлаамий Керетский счастливое плаванье! Едешь ты в сторону дальнюю — всякого горя напримаешься. В живе бы тебе, заезжему человеку, вернуться назад и нас бы порадовать. Мы тебя в своих грешных молитвах не забудем. Смотри,— неладное что выйдет тебе: поветерья, что ли, долго не будет, в бурю ли страх обуяет тебя, в великое ли сомнение впадешь и соскучишься крепко — молитву свою Варлаамию Керетскому посылай. Затем он Батюшко в наших странах и обитель себе земную восприял. Молись ты ему — пособляет.
Такими советами и напутствием провожал меня кемский хозяин, когда готов уже был карбас, чтобы везти меня в глухую даль Архангельской губернии, к северу от Кеми, вдоль Карельского берега Белого моря.
Чистые, светлые комнаты отводной городской квартиры заменило на этот раз утлое суденко — карбас — в два аршина шириной, на восемь аршин в длину, шитое деревянными гвоздями и вичью. Род кибитки — по здешнему болок (из гнутых деревянных ободьев, обтянутых заплатанной парусиной и накрытых поверх всего рогожкой, которой затягивалась также задняя часть этого навеса) — должен был защищать меня и от дождя, и от крепких, порывистых духов ветра морского.Четыре плотные, коренастые девки, сильные на руках и крепкие сердцем — как выразился мой кормщик — сели на весла напротив, ближе к носовой части карбаса. Сзади на руль поместился мужик кормщик — дорогое, самое главное и самое важное лицо, от уменья и сметливости которого зависело все мое настоящее. Четверо гребцов прекрасного пола, как объясняли мне, служили на этот раз заменой пары лошадей (кормщик, стало быть, правил должность ямщика) на том основании, что горой по-здешнему, или берегом попросту, летом ездить нет никакой возможности. Огромные гранитные скалы, наваленные грудами без всякого порядка, глубокие щелья, выстланные болотными, не поднимающими даже легкую ногу оленя, зыбунами, залегли на всем пространстве беломорских прибрежий. Они обеспечивают, таким образом, возможность ездить только морем, вблизи берегов, на карбасах почтовых или на обязанных, так называемых обывательских. Таким путем ездит почта от селения Унежмы (на поморском берегу) до Колы. Также точно ездят и чиновники земской полиции по Терскому берегу.
Естественно, что особенных удобств в этом способе переездов не предвидится. Низенькая, наскоро гнутая и неладно прилаженная кибитка не дает возможности принимать иное положение, кроме сидячего (и то в редких, счастливых случаях) или полулежачего на подстилке, заменяемой в некоторых случаях шкурой белого медведя или оленьей постелью. В большей части других случаев подстилкой служил просто ворох сена, накрытый рогожкой или старым, рваным и отслужившим свой век парусом. Вылезти из этой берлоги на свежий воздух — помешать гребле: карбас короток и узок; поветерье — не всегдашнее подспорье в морских плаваниях. Лежать под навесом — истощить весь последний запас терпенья и иметь неприятность слышать тяжелый запах одуряющей трески, которой (на два дня) запасаются гребцы на случай того несчастья, когда крепкий ветер и сильное волнение посадит на голую и бесплодную луду. Одним словом, скучнее, бесприветнее прибрежного плавания в карбасе трудно вообразить себе что-либо другое. Однообразно покачиваются вперед и назад, упираясь на весла, гребцы — девки и бабы, когда спокойно море и не заводится ни один из ветров, или ходит один и вечный, но настолько слабый, что не способен даже слегка надуть парус. Завизжат гребцы от скуки песню и разведут ее на многие версты, на долгое время, чтобы спорилась работа и уходило вперед докучно-навязчивое время. Подпоет им козелком всегда сосредоточенный на своем руле кормщик. Слушаешь эту песню, привыкаешь к едва выносимому визгу, но удовлетворяешься немногим, она почти все та же, что и в дальних местах великой России. Не услышишь этой песни под воскресенье, не допросишься и ничем не умирволишь гребцов на праздничную песню на среду и пятницу по вечерам, а тем более ночью, на этот раз коротенькой, светлой, полярной. Песня в таких случаях, и то только на настойчивый спрос и просьбу, заменяется плаксиво выпеваемой стариной про Егорья — света храбра, про Романа Митриевича млада, про царя Ивана Грозного, про сон Богородицы и про другое прочее. Но зато уже таких былин нигде, кроме севера, не услышишь.
Начнется (падет, завяжется, по туземному говору) ветер — гребцы выберут весла на карбас, наладят два косых паруса, недавно только в народном употреблении заменивших прямые, тяжелые, несподручные. Зарочат они (закрепят) шкот и дадут свободу по воле и прихоти ветра бежать утлому карбасу по широкому, неоглядному приволью моря. Весело сидится тогда в суденке, и ничто не увлечет под тот навес, который даже плохо защищает от дождя. Весело смотрится тогда и на море, по которому гуляют свежие, бойкие волны: одна плеснется на борт и брызнет крупными каплями, обольет грудь и заслепит глаза; другая, как будто обессилев, распластется раньше, не достигши карбаса, и зальется вся новой волной, более сильной и более бойкой. Со стоном и визгом плещутся эти волны на каменных переборах, как будто тяготятся спопутьем их, и как бы хотят и осилить эти груды камней, и стереть их с лица земли. Глухим гулом тех же плещущихся, неугомонных волн отдает и дальний берег, как черная стена, навесившийся над ворчливым морем. По всей взрытой волнами поверхности его по временам, но часто, вскипает пена, белеющая как клочья пушистого снега, «бельки» — по туземному, разгоняемые новыми волнами и вновь вскипающие на гребнях волн, как будто опять-таки для того, чтобы сильным прибоем последних быть прибитыми к отмелым местам ближайшей луды. Ветряной теменью с разорванными облаками — черными свинками-ветрянами, по туземному глядит черная даль небосклона, откуда тянет попутник. Все небо по большей части, в этих случаях хмурое и неприветливое, как будто опустилось вниз и хочет надавить и тем усилить и волнение, и порывы ветра (духи зари — по морскому говору). Ветер то подпадет — прибудет, усилится, то охлябнет, опристанет — уменьшится, но в тех и других случаях иногда и подваляет — держится в парусах, крепко надутых и значительно вытянутых. Накренив на правый бок карбас, мимо мчит он все спопутное: гранитную луду — голый камень, гранитный остров, нередко с утлой промысловой избенкой, с медведем, сидящим на корточках и сосущим лакомую ягоду, и всегда с целыми гнездами крикливых, докучливых чаек, робких уток, ныряющих в воду и долго невыстающих при людском приближении. Нагнувшийся набок карбас смело режет набегающие волны своей грудью — носовой частью, всегда острой и значительно приподнявшейся надо всеми остальными частями суденка. Хлопотливый кормщик сгонит гребцов на дно карбаса дальше от носа, и еще внимательнее следит за рулем, и еще крепче налегает мускулистыми руками своими на руль и его ручку. Бежит себе карбас бойко вперед, все дальше, и не на шутку сердишься, не на шутку негодуешь, когда ветер, мало-помалу спадая (стихая, подпадая), начнет болтать парусами, кидаясь в них с разных сторон. Волей-неволей гребцы роняют паруса, свертывая их на мачту, вынимают эту мачту и кладут к боку на судно. Опять они садятся на весла и визжат от скуки песню или начнут обмениваться остротами или замечаниями, вроде таких, что вод-де:
— Дурил, дурил ветер, да и схлябал.
— Не грозно же стало ветра-то!
— Ну, да где взять грозно-то?
— Не греби с подергой (неровно, урывочно) — весло сломаешь, а греби в ростягу — не часто, а покрепче и не по-мурмански — не далеко пускай весло в воду, а греби им по верху: легче груди бывает, суденко шибче бежит и круче берет.
— Спасибо, стужа, подживила ноги! — приговаривает от себя молчаливый кормщик, когда гребцы, снявши с рук ситцевые нарукавники и обронив паруса, охотно берутся за весла. Скоро подается карбас на сильных и привычных руках поморок, хотя успевают надоесть до крайности сторонние, скудные однообразием виды: черные тундристые берега, все лесистые все словно вымерзшие, и безжизненные каменные луды по другой стороне. С терпением и кротостью примиряются гребцы с своей скучной, утомительной обязанностью и не шутя негодуют на то горе, когда ветер вдруг перебежит на противоположную сторону неба и подует с носа поветерьем коршику в зубы, говоря словами шутливого присловья. Обзывают девки, смеясь искренно тем встречным счастливцам, которым пало поветерье:
— Оброни парус-от: опружит.
— Опружит — никто и потужит, — отвечают те так же хладнокровно, как хладнокровно успокоивают себя и несчастные труженики, у которых теперь вся надежда на свои силы и руки. Они умеют утешать себя простым приговором, «в море по тиши ветер и по ветре тишь», т. е., что в летнее меженное время непостоянство ветров изумительно, что часто в один день ветер успевает обойти кругом все румбы компаса и не остановиться ни на одном из них надолго. Так же скромно радуются они всякому горному (дующему с берега) ветру, будь хоть это — шальной шалоник (SW), который, по их присловью, без дождя мочит, т. е., не пуская волнения (взводня), пылит, бросает на карбас брызги, особенно если придется ехать к нему навстречу. Так же добродушно смеются, в свою очередь, осчастливленные поветерьем над теми, которым ветер не благоприятствует:
— Эх бы тебе с носу поносу — далеко бы ушел!
Так же весело выбирают гребцы в карбас свой весла, когда падет опять поветерье, способное наполнить паруса, и так же простодушно острят между собой, принявшись за еду от скуки и ради препровождения докучного времени.
— Коршик! Какое у тебя молоко-то?
— А белое.
— Есть ли пареное-то (топленое)?
— Затем вишь, нет, что солнце-то закатилось.