— Мы рыбу-то, товарищ, съели: тарелочку в воду бросим.
— Брось, — отвечает кормщик, — да и руки-то брось.
— Да не выкинешь, не угораздишься...
— Приложу старание, любезна, для тебя: возьму через летико замуж за себя! — отвечает и на это замечание тот же кормщик словами песни и, передавши руль которой-нибудь из гребцов, сам также принимается за еду, состоящую обыкновенно из пирогов — згибней, вареной трески, а иногда и сырой (последняя считается у них не менее лакомой и вкусной пищей), из молока, лепешек, известных более под именем шанежек и пр. Потрапезовавши и укутавшись в полушубки, гребцы вслед за тем лягут спать и с большей притом охотой,если день пойдет на вечер, или ночь застигнет карбас на пути. Кормщик отвечает тогда за всех и за все и не нарадуется за себя, когда опять стихнет ветер и придется ему будить своих товарок. Общая и безграничная радость для всех наступает в то время, когда, наконец, зачернеет в береговой темени устье реки и расширится оно с своими недальними берегами, обещая за следующими наволоками, за дальними коленами реки, верстах в 5, 6, 10 от моря, вожделенное селение, взятое решительно с бою, и долгим, утомительным трудом сколько для гребцов, столько, кажется, и для седока, известного обыкновенно под общим именем «начальника».
Весело на тот раз смотрит деревушка, раскинувшаяся по обоим берегам всегда порожистой, всегда, следовательно, шумливой реки, с опрокинутыми карбасами, с доживающими последние дни негодными ладьями, шняками, раншинами и пр. Приветливо машут флюгарки, во множестве укрепленные на высоких длинных шестах, прислоненных к амбарушкам, построенным у самой воды. Гостеприимно глядят и двухэтажные, всегда внутри чистые избы и старинная, всегда деревянная, церковь. Лают собаки, кричат и плещутся в реке маленькие ребятишки.
То же точно испытываешь и в первой деревне от Кеми — Летней. Тоже и во всех остальных Карельского берега.
Летняя деревня (на мой проезд) значительно обезлюдела: все обитатели ее ушли на Мурман за треской, по найму от богатых поморов Кемского берега: кемлян и шуеречан. В сентябре вернувшись домой, они до 1 марта живут в деревне. Некоторые уходят, впрочем, на Терский берег, на подряд за семгой, недель на 5, на 3 — 4. Тогда же оставшиеся дома бьют на льдах нерпу, но промысел этот не составляет для них особенной важности и производится почти исключительно от нечего делать, ради страсти попытать счастья и изведать приключений. Семгу ловят по взморью (в реку она не заходит), а в реке добывают сельдей и сигов, но исключительно для домашнего потребления. Редкий сеет жито (ячмень), и то понемногу. Дальше, севернее Летней, хлеб уже не родится, и не делается даже никаких попыток к тому. Летняя, как и все остальные деревни и села беломорского поморья, выстроилась в нескольких верстах от моря, по той причине, чтобы и во время прилива морской воды иметь под руками годную в питье пресную, воду, и для того же, чтобы укрыться за прибрежными скалами от сильных непогодей, всегда гибельных по зимам и осеням.
Также точно версты за две от моря расположилось и следующее за Летнею селение Поньгама, раскинутое на трех речонках: Поньге, Куземе и Воньге, богатой хорошей семгой, для которой всегда строится забор. Отсюда на Мурман ходят реже; за зверями почти совсем не выходят. Деревня эта наполовину заселена карелами. В ней, между прочим, указывают на два деревянных креста, которые будто бы поставлены еще св. митрополитом Филиппом, когда он был соловецким игуменом.
От Поньгамы до следующего селения на Карельском берегу моря — Кандалакши — считают морем 50 верст, но таких, впрочем, про который сами же поморы говорят, что «меряла их баба клюкой, да и махнула рукой: быть-де так». Нам назло, всю дорогу в воздухе стояло такое затишье, которое лишало всякой возможности наладить паруса. Привелось идти греблей, привелось до утомительного притупления зрения созерцать дальний лесистый берег, который то поднимается горой и как будто срастается с дальним небосклоном, то полого опустится вниз, выясняя чернеющуюся ложбину: может быть, устье речонки, может быть, горло губы с соленой водой, с морской рыбой. Дальше, за лесом этим, наверно, тянется болото, карельское болото, которое захватило три-четыре дальних губернии, которое бесприветно подошло к самой Неве, усыпанное зыбунами, огромными и маленькими озерами, большими реками, речками и ручейками, то болото, на котором вся растительность — мох да водоросли, на котором все проявления жизни — крик перелетной болотной птицы, кваканье лягушек, шатанье бесприютного космополита — медведя, рысканье голодных волков и мелкого зверя, тех же лисиц, горностаев. Рыщет по мертвенным и все мертвящим местам этим заблудившийся, не попавший еще под пулю охотника дикий олень, живет кое-как приютившийся на сухих местах этого же болота, подле рыбных озер и рек, карел, привлеченный сюда богатством рыбы и зверя и обязанный к тому неимением лучшего места и неумением понимать лучшую жизнь, чем эта, на которую осудили его исторические судьбы.
Ровно четырнадцать часов нужно было нам для того, чтобы осилить греблей это пятидесятиверстное пространство между Поньгамой и Кандалакшей. Привелось испытать в это время бог весть какую тоску и какие страдания; привелось выходить на ближние луды, чтобы дать возможность уставшим гребцам расправить руки и наболевшую спину; привелось наглазно видеть всю справедливость поморской пос ловки: «тихо — не лихо, да гребля лиха». Вдоволь навизжались песен девки-гребцы; вдоволь успело наскучить и напротиветь все неприветное, какое-то мрачное, тоскливое однообразие прибрежных видов: спугнули мы и орла с одной луды, видели и опять медведя, сосущего ягоды на другом острове, слышали и усиленные крики утки, на которые поспешили все ее робкие выводки при приближении нашего карбаса спрятаться в воду и не показывались во все время, когда мы ехали подле. Привелось прислушаться к всем переливам и тонам голоса кормщика, которым он ободрял гребцов. Чем-то бесконечно ласковым звучал этот голос в крайних случаях, когда сильно мырила вода на встречном сувое, в том именно месте, где встречалась убылая вода с прибылой,или когда сильно садила она и, словно камнями, звучно и сильно бросалась всплесками в борта карбаса.
— Приналяг, други! Осчастливь, товарищи! Бери, мои богоданные, посильнее да покруче. Золотом озолочу вас и по всему свету славу пущу, что с этакими товарищами и умирать не надо! — кричал кормщик.
Гребцы, даже привскакивая на скамейках, дружно и сильно, хотя и медленно выгребали карбас в то мгновение, когда он почти готовь был повернуться носом назад, а может быть, и опрокинуться днищем кверху. Так же сосредоточенно и молча гребли они дальше на всем пути, так же визгливо пели свои небогатые складом песни, так же принимались они за еду сырой трески и кислого молока, пока, наконец, всем нам не привелось увидеть Кандалакшу, удаленную уже на значительное расстояние от моря, рассыпанную кучками на какой-то морской, болотистой трясине по берегу мелкой, порожистой речонки того же имени. Калгане, толпой наполнившие всю избу, в которой мне привелось остановиться, поразили меня своим многолюдством, тем более в такое время, когда по всем деревням Поморья остается почти исключительно один только женский пол. Посещение их казалось мне праздным и праздничным. Словоохотливые посетители объясняли все это тем, что на Мурман после недавней войны они не успели обрядиться, но что вот подождут осени — станут тюленей стрелять на льдинах или ловить их сетями; что летом в озерах по близости попадаются сиги, по губам морским — сельди, но что они в продажу их не пускают; что семга в мелкую речонку их не заходит; что держат они и скот, для которого по морским лудам и прибрежьям растет много и довольно сносной травы, лучшей, впрочем, только на одном Кочкам-Наволоке, при котором хорошее безопасное становище и пр.
Предполагая еще раз встретиться с калганами на обратном пути, я спешил забраться в дальние места интересных Кольских и мурманских пределов. Пешком,по болотным кочкам и грязным рытвинам, не просыхающим во все лето, привели меня версты две до того места, куда отведен был из речонки карбас. Путь на двенадцать верст шел по озерам. Перешейки — переволоки — между ними были прорыты канавами (версты на 3) для того, чтобы сократить дальний, почти сорокаверстный объезд морем. Гигантских трудов, терпения многих лет и силы многих сильных рук стоило выворотить огромные камни, чтобы сделать между ними проезд, глубокий, по крайней мере, настолько, чтобы можно было подняться ездовому карбасу, и узкий до того, что гребцы вылезли на берег и вели судно руками, ежеминутно спотыкаясь, ежеминутно торкая о каменья карбас, который, по словам их, и году не живет на этих поездках. Радостно, охотно хватились гребцы за весла, когда, наконец, кончались эти каналы и выплывало навстречу нам широкое озеро, обставленное гранитными скалами, с которых подчас опускалось картинно, над самой водой, ветвистое, густое дерево. Озеро это, своей невозмутимой гладью и зеркальной поверхностью, чем-то давно знакомым, хотя в то же время и несколько своеобычным, успокоивало на время, как будто вознаграждало за понесенные труды и терзания всех нас. Приветливо, наконец, глянуло и море, даль которого на все 12 верст закрыта была от нас целым архипелагом каменистых луд, о которые с громом разбивались волны, пуская дальше густую белую пену. Спопутный ветер довершил общее довольство и не больше, как на 8 часов, сократил нам весь путь от Кандалакши до Гридина, весь этот 25 верстный переволок.
Так же бедно глядит и эта деревушка, так же полна изба набралась народу, жаловавшегося на свое бездолье, как и во всех прежних селениях Поморья. Так же все единогласно причиной своего бездолья выставляли недавнее посещение неприятелей, не пускавших их в море, воровавших их скот и пр. Жаловались также на медведя, который давит скот, который здесь также верен своей привычке — зарывать остатки глубоко в землю про запас до другого раза. Рассказывали также, что ловят они и лесного зверя, преимущественно лисиц, продавая по три рубля шкуру. Сельдей (известных величиной своей) ловят неводами с Успеньева дня до льду, «а живет море — так и до Рождества тянут». Весной выходят на морского зверя, с теми же снарядами, с тем же риском, почти на верную смерть, как и на Зимнем, Мезенском, Канинском и других берегах Белого моря. Так же точно и гридяне, как и мезенцы, плавают за зверем туда, куда ветер потянет, и для этого запасаются печеным хлебом, калачами, крупой и рыбой на два и на три месяца.