ниям берегов Карельского и Терского).
— А все же вы охотнее бы вернулись в Колу, чем теперь свыкаетесь с чужими местами и чужими обычаями?
— Да ведь это опять-таки привычка, не иное что. Привесился ты к своей печке, посвыкся с ней, известно, на чужой-то печи тебе как будто и зябко. А обычаи наши Кольские — те же обычаи, что и терские, не далеко ушли. У промыслового и поморского народа одна забота и конец один. Гляди ты на море, да полюби его,да не жалей своей души многогрешной — хорошо будет! Море наше, где ни возьми, везде с рыбой, везде, стало быть, с добычей. Разноты тут большой не видать: у нас вон переметами рыбку-то ловят, а здесь, вишь, харвами. Присмотришься ко всему этому, так то же самое и выйдет. Нет ведь наш народ Кольский издавна за толком-то к соседу не ходит. Нашего брата закинутого поморского человека дом-от не держит: так и не привыкаешь к нему. Мы домой-то ходим только отогреться, да праздники большие, по завету отцовскому, христианским образом честно править. Попьешь, пображничаешь с ромом норвежским неделю-другую, да и опять потеплей одеваешься, опять в море лезешь.
— Летом кого ты в Коле увидел? Грудных ребятенков да нянек-старух, и коровы не увидел бы (на весь город две). Лошадей опять тоже не держим. Свинью городничий прикормил (так и та, вишь, не наша), собак увидел бы, потому собака у нас заместо лошади, на них мы все возим: собака наша по этому самому делу — совсем друг.
Летом, стало быть, мы все на Мурмане треску, семгу, палтусину ловим до поздней осени, когда и к берегам ледяные припаи пристынут, и губы все в сплошной лед закует и в море заплавает сало — снег, такой мокрый, что масло коровье. А показалась шуга — сало-то это в мелкий лед застывать стало, мы к дому бежим на зимний отдых, сидим мы дома Святки, сидим Масленицу, сидим Святую неделю. Вот и все наше ликованье, вся радость и земная и небесная.
На те поры у нас и песня, и сказка, и ребята со звездой ходят и стих поют, и хухольники (ряженые) бродят, и все такое. Тут мы живем во мраке: солнышко на то время, не токмо себя, и сумерек-то не показывает. Кажись, коли б на ту пору но месяц да не сполохи (северное сияние), да снег наш белый пребелый не пускал от себя сияние, яко подобает ему — тьма бы кромешная стояла и глаза бы полопались. Болят же они, правда,шибко ноют от ночников от наших со зверином салом, да за одну весну опять светлеют: морские, надо быть, ветры продувают, очищают их.
Живем мы в этой кромешной ночи до Евдокей до самых (до первых чисел месяца марта). Тогда дорогой гостенек-солнышко сначала крайком выглянет, там запаздывать станет все дальше и больше, а там он, батюшко, и совсем перестанет прятаться: так и стоит недель двенадцать с лихвой над нашими над украйными палестинами и над Колой нашей сердечной. Выйдет оно на полдень красивое такое, как и быть летнее солнышко, а пойдет на полуночь, так и смотри на него смело: не жжет глаз, не гонит слезы. Стоит оно себе красное такое, что уголь печной, и большим таким кажется, словно их десять тут в одно сошлись, и свет от себя бросает оно на ту пору такой приглядный, что и сказать не можно. Словно бы Господь-то Бог на ту пору всю землю красивой такой фольгой одел. Иной раз вот этак-то вспомнишь, догадаешься, да и задумаешься: таково-то, мол, хорошо все это, и-и, Господи! Всякое-то тебе в ту ночь древо видно, и всякой-то лист на нем тебе в красоте своей показуется. И вдали-то что, все видишь и понимаешь, словно, мол, не ночь это, а та же де благодать, что по-крещеному днем нарицается. Право, сказывать надо, дух-от твой воскрыляется и сердцем твоим елей бы, что ли... проходит! Божье, братец ты мой, все дело это!..
Редко, правда же, зрелищем-то любуешься, потому заниматься этим времени не хватает — мы в ту пору все на промыслах: кипит у нас на ту пору дело с пылу горячее. Рыбы лезет много, успевай только снасти обирать. А знаешь ли как мы это дело правим?
— Знаю.
— А постой-ко я вот тебе стишок покажу. У нас один молодец из ученых таких писал, тоже ваш столичной. Больно хорошо в нем все наше дело описано: кажись,сам-от так и не расскажешь складно. Очень похоже написано. Почитай-ко!
Вот эти курьезные стихи.
ВЕШНИЙ И ПЕРВЫЙ МОЙ ВЫЕЗД В МОРЕ
Пустившись в море от нужды
За рыбным промыслом скитаться,
С приятной грезою мечты
В шняк под парусом качаться,
Или ударом дружным весл
Броздить пенистую волну.
Или на ярус[19], из козл,
На мачту вскинув парус белый, сдаться сну.
Но вышло что же наконец?
Мечта приятная исчезла
И, Боже милостей, Творец!
Вся каторга трудов приспела.
Один гласит: греби сильнее!
Другой кричит: греби непорко!
Иной трещит, что будь живее.
Другой, оря, бранит позорно!..
То то подай, то то возьми,
То поскорей тряску тряси,
То живо фартук привяжи,
То пить скорее принеси.
И не лишенному-то чести
Сносить все это каково![20]
Тут нет приличья светской лести,
Ослушался — так и в скуло...
А в становище[21], Боже мой!
Тюки носи, дрова коли,
Воды неси и рыбу рой[22],
Потом, как конь, ее свези
За полверсты в колено снегу,
Потом развесь на палтух[23], в сушку.
И наконец, бросая негу,
Вари обед, уху-голушку,
И чем немного б отдохнуть,
Само собой, по-христиански,
Кричат: «ступай еще тряхнуть[24],
Хотя одну или две тряски...»
Опять в шняку все потащились,
Опять все то же началось,
Опять приказы разразились
И эхо брани разнеслось.
Ну вот! И кончилась разъездка!
Другое дело принялось:
Пришла продажная расческа,
И мена рыбы началась.
Везде вкруг раньшин и лаодей
Шняки с трескою прицепились;
Везде премножество людей
На бортах, палубах расселись.
Иной берет для чая чашку,
Другой холстины, сетку, чаю:
Иному нужно рыбну латку,
Другому что-нибудь к случаю.
Исторговались наконец.
Пошли ребята чередом
Потом, о Боже, мой Творец!
В шняках пошло все кверху дном:
Упившись рому, все кричат,
Тот пляшет, тот дерется,
Как пчелы в улиях жужжат,
Кто горько плачет, кто смеется —
И каждый день все то ж и то же,
И этак месяца уж три,
А может, даже и побольше,
Текли страдания мои...
И изнуренный, изнемогший,
С мозолями на всех перстах,
Брадой огромною обросший
И с болью сильною в плечах,
Опять приехал в Колу я,
Опять в бездейственной дремоте
Жизнь сирая пошла моя —
Или во сне, иль в тягостной зевоте.
К стихам этим надо прибавить, в объяснение их, то весьма важное обстоятельство, что действительно в середине лета являются из Норвегии хозяева-поморы с товарами, но главное — с коньяком и ромом. В это время достаточно поломавшиеся в начале лета промышленники творят беспросветный, двух-трехнедельный загул, и тогда же запродают себя в пьяном виде сметливым богачам своим монополистам на будущее лето.
— В Коле нам по летам делать нечего, — рассказывали потому всегда словоохотливые коляне, — солнышко там хоть и глядит во все глаза, да не греет. Ничего у нас не растет, ничего и не сеем. Капусту вон бабы и садят, да и капустка у нас не православная; вытянет ее всю в листа да вдоль, а кочнем не вьет, не загибает. Рубим ее, солим да с молитвой во щах и хлебаем: ничего, вперемежку с рыбушкой-то — живет! Вся тут и овощ ваша. Потому у нас нет этих растений самых, что вдруг тебе ни с того ни с сего падает ветер северный и надевай теплую шубу, хоть поутру и в рубахе по городу ходил. Зато нарожается у нас морошка знатная, ею и в Питере не брезгают, крупная такая, что грецкий орех. Заливаем мы ее в анкерах спиртом али бо то ромом. Она так и идет в Шунгу на ярмарку и не киснет, и хвалят все морошку Кольскую. Ягодой этой в иной год вся тундра усыпана, что снегом; другая так и погнивает. Да это опять-таки что? Все это бабье дело!
По лопарским-то вон угодьям горностай (qulo borealis) бегает, выдра в море идет, росомаха роет норы в скалах. Так опять-таки и то не наше угодье и не след нам лопаря обижать. Лопарь, известно, не умный человек; ему Господь такого разума не дал, хоть бы вот нашему брату. Лопаря обидеть легко, потому он добр; придешь к нему в вежу — всем потчует. Вчерашней рыбы не подает, а живую тащит, сегодняшнюю. А и выпьет — драться не лезет: не то, что наш помор. А ты его поцелуй, ты его сам зазови в гости, ты с ним крестом поменяйся, крестовым братом назови, так он за тебя тогда душу свою заложит и выкупать не станет. Вот они каковы человеки есть — добрый народ. Теперь вон, сказывают, что озорничать стали, убивают-де которого бессильного, да я не верю же этому: без вести в море человек погибает — на лопаря валят, кровью-то его человечью пятнают, а он добрый, хлебосольный народ. Это перед тобой, как перед Богом.
Старики вон наши рассказывают, что за то, что они в Бога нашего верят, раз (давно уж это, годов с 80 назад) принесло морским ветром в губу нашу пять китов, да в подосенок. Океан-от нахлестал к губе торосьев (льдин) бродячих, да и заморозил губу-то самую — так, слышь, сердечные-то и остались. Льду-то и не смогли проломать. Сбежались лопари, да и изрубили топорами сало-то их, чуть ли, сказывают, не на три тысячи рублей деньгами. Словно горы, слышь, ледяные-то бугры стояли над зверями: нам-де страшно было, а храбрые лопари небось не испужались. На моей памяти зашел этак кит-от по прибылой воде (за рыбой, знать, за мелкой погнался) да и замешкался. Вода-то его не подождала — пошла на убыль: он и сел на мели. Нас, что было, все высыпали, да на него с топорами, с ножами, скребками, кто с чем успел, и малые, и старые, и бабий пол. Рубили мы его часов пять и много вырубили. И сколь силен зверь этот; так вон, сказываю тебе: как почуял прибылую-то воду — покачнул нас, чуть не свалил: пошевелился, значит. Да не смог, знать, уйти, так и дорубили до смерти. Из одного языка 80 пудов чистого сала вытопили, вынули нутро, мужик самый большой вставал, топором не досягал до ребер. Ребра, что бревна, позвонки, что наковальни али стул высокий. Вот какой матерезный зверь этот! Редко же, надо тебе сказывать, бывает это, потому и лезем дальше от дому, хоть и мило там, и очень больно приятно с хозяйками. И теперь родины-то нашей, Колы-то, жаль: надо говорить правду. Очень жаль! Пуще того жаль собора нашего; такой он был приглядный, хороший, таким благолепием сиял, особенно вон с горы Саловараки — все отдай да мало. Очень его жаль!