; они такие же мастерицы шить платья, как и самоедки, но так же неопрятны, так же неразборчивы в пище, подчас так же упрямы, как и мужья их, и все до единой умеют говорить по-русски тем же говором, в котором слышатся крепкое ударение на букву «о» и неприятно пронзительные звуки.
Таким образом, лопарь все лето живет морским промыслом, живет он им и осенью, и зимой, если только случайность судьбы поселила его на Терском берегу около Поноя. В противном случае, с первыми признаками осенних непогодей, лопари удаляются к своим зимним погостам. Здесь на ту пору ближние (всегда большие) озера богаты разного рода рыбой: идут сиги, гарьюсы, хармюзы, гарвизы, Salmo thymalus — мелкая, но вкусная рыба с мелким клеском или чешуей, до 5 фун. весом), попадаются в невода, сети и сетки щуки, окуни, ерши, мелкая палья с красным мясом, перьями и хвостом и черным клеском (из рода лососей, близкая к форели). Идут на крючки с сиговой наживкой жирные вкусные налимы. Часть этой добычи служит для них большим подспорьем на зимнее продовольствие; часть скупается на месте приезжающими на оленях терскими поморами или на деньги, или на соль и ржаную муку.
Зиму лопари в своих дальних вежах посвящают ловле птиц и лесного зверя, и это едва ли не главные и не самые выгодные и прибыльные промыслы. Несметное количество куропаток населяют весь Лапландский полуостров, давая возможность лопарям не прибегать к огнестрельному оружию, а пользоваться легчайшими и дешевейшими способами. Куропатки кучками и в одиночку бегают по чистому снегу, обыкновенно по направлению в южную сторону. Зная это, лопари устраивают ловушку, весь нехитрый состав который состоит в том, что к двум колышкам, наклонно воткнутым в снег, привязывают небольшую петельку, плетенную из ниток иназываемую гангасом. Около гангаса этого делают коротенький заборик с двух сторон из сосновых и еловых лапок. Куропатка, вбегая в этот переулочек, узенький и коротенький, принуждена стремиться вперед и, стало быть, прямо в петлю, где ей уже нет спасения. Но часто подобную добычу, и притом в значительном числе, похищают лисицы.
Против этих зверей лопари придумали много средств, большей частью общих с мезенскими краями, каковы: отравы, капканы и другие ловушки, всегда верный и меткий выстрел. Лопари такие же замечательно искусные стрелки, как вообще все живущие морскими и лесными промыслами и для которых ружье, естественно, — предмет необходимой важности. Теми же снарядами и при тех же средствах добывают лопари горностаев, песцов, волков и зайцев, как производится это дело и в мезенской тундре. Медведей лопари не бьют по тому ли давнему суеверному понятию, что у медведя 12 сил человеческих и 10 умов мужичьих, или по тому убеждению, что медведь не приносит особого вреда. К тому же лапландский медведь смирен и почти никогда не нападает первым; при виде нескольких, бежит даже прочь и больше лопарок боится неожиданного и сильного крика. Если иногда лопарь и надумает стрелять в зверя, то прежде выстрела — тоже по давнему обычаю — говорит ему краткую речь или род увещания, чтобы медведь не нападал первым, затем-де, что ружье может осечься, рука может дрогнуть и пр., чего благородный (по убеждению лопарей) зверь никогда не решится сделать, и т. п.
Из других более прибыльных для лопарей лесных или тундряных промыслов замечательны два: промыслы выдры (бобры совсем перевелись) и диких оленей. Выдры, известно, живут в воде и преимущественно в тех реках и озерах, которые имеют прямое сообщение с морем. Уходят выдры и в море, но и там попадаются на всегда меткий выстрел охотников. Зверя этого считают три вида, из которых самый распространенный тот, который характеризуется белою грудью и черной, блестящей шерстью на других частях тела. Величина его доходит иногда до величины большой свиньи или дворовой собаки. Эта порода выдр очень легко делается ручной, и бывали даже случаи, что зверь этот помогал даже хозяину ловить рыбу, до которой сам он в то же время страстный охотник.
Диких оленей, которых множество бегает и по лапландской тундре (не стадами, но в одиночку), ловят лопари на хитрость: или подползая к ним за ветром с петлей или ружьем, или подпуская к ним домашнюю самку осенью во время течки, когда обыкновенно несколько сбежавшихся диких самцов затевают из-за самки драку. В драке той они путаются рогами и таким образом становятся легкой добычей. Во время гололедицы бегают за оленями на лыжах и, утомляя их долгим и трудным бегством, берут на ружье, как и во всех других случаях подобной охоты. Иногда, впрочем, лопари прибегают и к более мирному средству добычи диких оленей. Для этого выбирают они в лесу такое место, по которому по всем приметам должен пробежать дикий олень. В этом месте к сучьям деревьев привязывается гангас — такая петля, как и для куропаток (только, естественно, значительно большая и из довольно толстых веревок или ремня). Бегающий всегда быстро и в большей части случаев без оглядки, олень легко попадает в ловко настороженную петлю и при усилиях выбраться еще больше путается и затягивается на вечную смерть в мучительнейших предсмертных судорогах. Мясо убитого таким образом оленя не идет в пищу. В дело идет одна только шкура: из снятой с ног и выбеленной на солнце делают обувь, из остальной — замшу, а нередко и печок, точно так же, как поступают в подобных случаях мезенцы и самоеды.
На огромное множество полевых мышей, бесчисленными вереницами бегающих по тундре, лопари не обращают ни малейшего внимания, предоставляя их в пищу птицам и зверям, и в то же время простодушно убеждены, что мыши эти падают с облаков, не зная того, что вообще животные севера многоплоднее животных южных стран (овцы носят ягнят два раза в год и часто двойни, козы дают по три козленка и пр.) и что именно этим обстоятельством можно объяснить все эти мириады рыб (особенно сельдей и семги), мириады куропаток, комаров и тех же полевых мышей. Число последних так велико, что невольно рождается вопрос, чем они питаются на этой скудной лишайной почве. Их две породы: одни очень миролюбивы, никогда между собой не дерутся и скоро делаются ручными. Другие, желто-бурые, довольно злы и не скоро привыкают к человеку. На Новой Земле их, говорят, несравненно больше, чем в Лапландской тундре.
Коснувшись суеверий, не лишнее упомянуть и о том понятии (из множества предрассудков полудиких лопарей), которое имеют они о северном сиянии. По их мнению, это души умерших родных, идущие на небо; некоторые лопарки узнают даже в столбах сполохов своих мужей, отцов, братьев и друзей. Более суеверные и обладающие крайней степенью воспламененного воображения видят в тех же столбах сияний злых духов; но грамотные русские, хватившие книжной премудрости, привыкли приписывать игру сполохов отражению в небе бесчисленного множества сельдей, совершающих свои полярные переселения.
Вообще лопарь, за крайнею ли удаленностью церквей или по другим каким более важным причинам, при православии — крайне суеверен и мало религиозен при всем стремлении уподобляться русским, как сделали это, например, относительно одежды. У лопарей в округе Аккульском водятся такие опытные колдуны, к которым приходят гадать чухны из Саволакса и других мест Финляндии. Здешние кудесники не употребляют, однако, ни причитаний, ни заговоров, ограничиваясь некоторыми механическими приемами, передаваемыми из рода в род. Терские, например, не соблюдая постов, употребляют круглый год куропаток и наивно оправдываются тем, что куропатки — летучие рыбы. Новорожденный ребенок иногда целые годы остается у них без крещения; редкий из взрослых знает какую-либо молитву: большая часть ограничивается крестными осенениями и частыми поклонами перед иконами в часовнях при своих погостах, при свете свечей, которые держат обыкновенно в руках; лопари носят крест как украшение поверх одежды и пр. В то же время, лопари верны и честны в данном слове, любят искренно своих земляков и стоят за них горой. Между тем нет между ними ни одного грамотного, хотя все охотно учатся говорить по-русски; все без исключения привержены к крепким напиткам, которые сделали им уже много положительного вреда, сделают еще больше, если не найдет их рука спасающая, благодетельная, если не найдет их грамотность, и честный привет, и доброе внимание. На соседних русских в этом случае надежда сомнительная и плохая, тем более что между русским населением Поморья развилась и пустила глубокие корни страсть к торговым предприятиям со всеми дурными их сторонами.
В заключение считаем не лишним привести слова немецкого этнографа Франца Легеря, делавшего общий вывод обо всех дикарях земного шара. «Сегодня, — говорит он, — дикарь откровенен, завтра вскипит в нем буйная страсть, как у истого сына природы, страсть, возбужденная или гордостью, или корыстолюбием; над нею он уже не имеет власти и, однажды проливши кровь, он становится жесток и страшен: он тогда уже бессильный раб этой ярости. Нежного, стыдливого чувства нет у дикарки: страсть нравиться и легкомыслие — вот дары природы; девственности жены муж-дикарь не требует, но за нарушение верности мстит, как за покражу собственности. Материнское чувство бывает живо, но существование дурных, а часто и постыдных привычек объясняет частую бесплодность браков и раннюю смерть детей». Только этого последнего положения нельзя применить к нашим северным дикарям. «В дикаре — говорит г-н Легер дальше, — духовный человек находится в постоянном плену и помрачении. Игралище страстей и минутных увлечений, дикарь однообразно изживает дни жизни и не имеет предчувствия о возможности более благородного существования... Он может благоденствовать лишь среди дикой и бедной природы. Где цивилизация приближается к нему, там он отступает и изводится, как изводится дикая птица вблизи образованная человека».
Село Кузомень, расположенное на реке Варзуге, в шести верстах от устья и в двух верстах от моря, выстроилось на песчаном грунте и в этом отношении составляет разительное исключение изо всех других беломорских селений, которые все стоят на граните. С колокольни, недавно выстроенной вновь, можно видеть всю эту огромную массу песка, обложившего селение со всех сторон, кроме той, которая прилегает к широкой реке Варгузе — большей из всех рек Терского берега. Окрестное песчаное поле бесприветно тянется до моря. В редких местах на этой степи выставляются песчаные холмы, краснея издали своим глинистым основанием. На редком из этих холмов с трудом держится еще дряблое деревце, и как будто что-то подле него зеленеет. Мелькает еще такая же зелень (но не ясно) вдали на дальнем горизонте, где, может быть, уже начинаются леса. Леса идут за селением по берегу реки, на которой качаются на якоре суда; несколько других белеют парусами. Море на этот раз отдает взводнем и валит на берег одну за другой пенистые, неугомонные волны. Самое селение кажется довольно большим и выстроенным как-будто недавно. Дома его глядят чисто, приветливо, все почти они выкрыты тесом, редкие, словно бани, врыты до половины в землю. Печально, как и дома эти, смотрят и те амбарушк