— А что, ямщик, весело ехать-то, хорошо!..
— Не больно же...
— Да полно, так ли?
— Дорогу-то уж очень перемело, лошадям тягостно.
— Так, чудак, неужели мороз-от лучше?
— Безотменно лучше: подобрало бы, выгладило бы. А то, гляди, какая пушнина лежит, что пух: хуже песку.
— Да зато тихо...
— Тихо — не лихо, да езда лиха — сказывает пословица, так-то...
— Веселей сидится, веселей думается...
— Весело сидеть на всяком месте, которое не жмет да не колет.
— Ну, а думается?
— А думается, потому и думается, каково на сердце. Ладно там, не скребет — и хорошо, а не...
— Ну, будет; дальше не надо...
Этот ямщик оказался резонером, как и все прежние, недавние; видно, все уж они таковы. К счастью, вот и смена, и новый ямщик, и новое место: людная деревня, рассыпавшаяся по крутому и высокому берегу. Из-за домов видится деревянная церковь. Стало быть, село.
— Как зовется?
— Юрома.
Поднимается на очень крутую гору с великим трудом, чуть не скатываясь вниз и навзничь. Перед нами, на самом юру, чистенький, чуть ли не новенький домик священника. Вот он и сам перед нами с гостеприимным приветом и ласковым, отогревающим словом и делом.
— Вам надо посмотреть нашу диковинку, — говорит мне отец Михаил и ведет в церковь.
Церковь старинной постройки (по церковному памятнику 1867 года), довольно большая, из поразительно толстых бревен и оригинальной архитектуры.
— По народному преданию (рассказывает отец Михаил), церковь строил богатырь (по-здешнему батырь) именем Пашко. Будто бы своими руками, на собственных плечах, валил он эти громады одна на другую, один, без посторонней помощи. Силы он был необъятной, а чтобы судить об ней наглядно — он оставил народу на память деревянную модель руки своей.
— Вот она! — говорил он мне в церковном притворе.
Громадный кусок дерева, длиной в высокий рост человека, обточенный с одной стороны в подобие руки человеческой. Рука сжата в кулак и кулак этот шириной своей равняется четырем, если не пяти головам взрослого человека. По запястьям и вдоль всего локтя и сгиба нарезаны орнаменты на манер балясин и, вероятно, рука эта предназначалась для колонн, подпирающих потолок. Вероятно, поскучал изобретательный, хитрый на выдумки строитель наделать таких рук до десятка и заменил их простыми, едва отесанными, но зато более благонадежными столбами, которыми подпирается потолок в настоящее время. А рука так и осталась без употребления в углу церковном, и благодарная память народа к строителю не позволила загнить руке этой вне церкви. Богатырь ли это был или скромный и несильный мужичок-строитель, может быть, с Пинеги (Лампоженская церковь, в 3 верстах от города, во всем подобна Юромской) — решить невозможно. Между тем предание о богатыре Пашко все-таки живет в народе и вот что о нем рассказывают.
Пашко, уроженец соседней с юромской деревни (до сих пор называющейся именем богатыря — Пашкиной), раз пахал землю на берегу реки, в то время, когда по реке плыли семь человек разбойников. У разбойников было крепкое темное слово. Сказывали они это слово на ветер, нес это темное слово ветер на заказанное место — и стала у богатыря лошадь, как вкопанная, и не шла по полосе дальше вперед. Не стерпел силач Пашко такой обиды, а замка от заговору — темный человек — не знает. Надо донять злых людей хитростью и своей помощью. Посылает он своего работника по берегу наследить разбойников, куда они придут, где остановятся, и только бы на одно место сели: на воде они сильны, не одолишь. Разбойники свернули в реку Пёзу — так работник и сказывает.
Рассказывают также и другое, что Пашко не сробел, когда встала его лошадь, он послал и свое запретное слово, и лодка разбойничья встала и с места не тронулась. Да атаман был толков, знал замок и сказывал: «Братцы! Есть кто-то сильней меня, побежим!» И побежали. Зашел Пашко по пути за товарищем Тропою, таким же, как и он, силачом и от его деревни[115], и с ним вместе повернул на лес. Нагнал Пашко разбойников на реке Пёзе (приток Печоры). Разбойники наладились кашу варить, да видит атаман кровь в каше, пугается крепко и товарищам сказывает: беда-де на вороту, — скоро тот, кто сильнее нас, сюда будет! И не успел слов этих всех вымолвить, явился сам Пашко: одного разбойника убил, и другого, и всех до седьмого. Остался один атаман: бегает он кругом дерева и истреливает Пашко все дерево в щепы, и не может попасть в атамана. Накладывает на лук последнюю стрелу и крестит ее крестом святым. Валится от этой честной стрелы враг его и супостат на веки вечные.
До сих еще пор старожилы показывают на пезском волоку (предполагаемом соединении реки Мезени с Печорой) то дерево, которое изщепал своими стрелами богатырь Пашко, и до сих еще пор всякий проезжий человек считает неизменным и безотлагательным долгом бросить охапку хворосту на проклятое, окаянное место могилы убитого атамана. Там уже образовался огромный курган. А за Пашко осталось навеки вечные от этого дела прозванье Туголукого.
Преданьем о разбойниках, и притом не слишком дальним по времени, встречает и следующая деревушка-станция. Разбойники тех мест напали на богача и, вынуждая у него денег, его самого палили снизу на каленой заслонке и обсыпали сверху горящими листьями веников. Не добившись толку, они плотно заперли, заколотили и зажгли дом богача, полагая ему смерть от задушения. На счастье, мимо бежала старуха. Она слышала крики, сама, в свою очередь, перепугалась и закричала, и таким образом собрала соседей, которые и успели переловить извергов. Все они против села Юромы, на другом берегу реки Мезени, в деревушке, были биты кнутом, прочим в страх и поучение.
Новое предание о разбойниках слышится еще в повести о житии Иова Праведного, мощи которого хранятся в селе Ущелье (в 8 вер. от деревни Березника). Здесь на крутом картинном мысу, или щелье[117], Иов основал в 1614 году, по грамоте Новгородского митрополита Исидора от 1609 года, монастырь (потом — пустынь, и с 1838 г. — приход).
В 1628 году, когда вся братия была на сенокосе, в монастыре оставался один Иов. Разбойники требовали у него денег, и, получивши отказ, «огнем жгоша его и в неистовом изступлеши своем вервиею влачаху его по земли, яко изсохшему от поста телу его, всему изъязвленному быти и членам телеси его оторгатися от такового лютаго мучения. Последи же разбойницы, немилосердно отсекши честную его главу, отидоша» — сказано в рукописном житии праведного. В ущельской церкви сохранилась кокора, на которой он был убит и которая облита была кровью (кокора эта теперь вся обгрызена, потому что щепы от нее, по народной вере, взятые в рот, успокоивают зубную боль). Указывают также и место убиения Иова за селом, под горой, на мосту, которого теперь уже нет, потому что ручей, отделявший церковь от села, уже пересох. Овраг, ведущий из селения на отдельную, высокую и крутую церковную (некогда монастырскую) гору, глубиной в 12 саженей. Гора обросла густым лиственничным лесом, из-за которого в просеках открываются редкие по красоте своей виды на дальний берег с людной деревней Березником и опять-таки с густыми лиственничными рощами.
С селением Койносом пропадают предания о разбойниках, которые, по всему вероятию, были беглые литовские люди и русские изменники, пользовавшиеся Смутным временем, рассыпавшиеся мелкими шайками по всему лицу русской земли и пробиравшиеся к богатым Соловкам и торговому Архангельску.
Взамен преданий о разбойниках выступают вперед более древнейшие предания о чуди — аборигенах всего северного края России, о той чуди белоглазой, имя которой слышится и по реке Онеге, и по реке Пинеге. Здесь в некоторых местах пугают словом «чудь» капризных и плаксивых ребятишек. По реке Мезени показывают во множестве вещи, с общим названием чудских: кольца, выкопанные из земли монеты и пр. Я видел в деревне Березнике серебряные серьги затейливой, хотя и аляповатой работы, носившие тоже название чудских. Может быть (и по большому вероятию), они несравненно позднейшей работы и идут по наследству из рода в род, может быть, они просто-напросто новгородского дела и, может быть, даже времен самых первых заселений Мезенского и вообще всего Двинского края. Предания о чуди все-таки здесь еще живы и повсеместны. Более типическое предание удалось мне услышать в деревне Чучепале, самое имя которой, по этому преданию, происходит от чуди, и вот по какому поводу.
Повыше деревни (хотя и самая деревня стоит на довольно возвышенном месте), по берегу реки Мезени, на высокой горе в лиственничных рощах, стоял некогда город, населенный чудью. Новгородцы, расселяясь по реке, выбрали и соседнее предгорье, как место удобное и картинное. Первые годы соседи жили в мире, да строптива была чудь и не угадала новгородской чести, не подладилась под новгородскую душу. Задумали люди свободные, люди торговые и корыстные избыть лихих белоглазых соседей и для этого дождались зимы морозной и крепкой. Прямо против городка чудского, на реке Мезени прорубили они лед поперек всей реки и сделали таким путем широкую полынью. Погнали они чудь из города в ту сторону, где лежала эта полынья: провалилась вся чуть от мала до велика, потонула. Стало то место реки называться кровяным плесом (называется оно этим именем и до этого дня) и прослыла деревушка новгородская Чудьпалой за тем, что последняя чудь пала.
По иному преданию, распространенному в других местах Архангельской и в некоторых соседних губерниях, чудь в землю ушла, под землей пропала, живьем закопалась. Сделала она это: по одним — оттого, что испугалась Ермака, по другим — оттого, что увидела белую березу, внезапно появившуюся и означавшую владычество Белого царя.
На высокой горе, где предполагался чудский город, указывают на высокий курган, как на последний остаток, на последнюю памятку о погибшем народе, коренное имя которого стерлось теперь с лица земли, оставшись только в отростках: карелах, лопарях, зырянах, вотяках, чухонцах, в мордве и пр. Досужие люди раскапывали в том месте курган, но ничего, однако, не нашли там. Такой же клад, схороненный «чудями», ищут между вековыми соснами даже на Печоре, там где впала в нее с левой стороны речка Крестовка (в 90 верстах ниже Усть-Цыльмы), где выровнялся высокий берег, называемый «крестовским материком». И здесь до сих пор еще ничего не нашли.