Князь Голицын любил ходить из Пинеги в Красногорский монастырь, подолгу сидел в деревнях, смотрел на хороводы и учил крестьянских девушек петь московские песни, которые, действительно, выдаются из ряда туземных и слышатся только пока в одних этих восьми деревнях, отделяющих город от монастыря. Указывают на рощу, расположенную под монастырской горой, в которой, по народному преданию, особенно любил гулять и любовался князь Голицын и на красивый монастырь, и на живую ленту реки Пинеги, бегущую в прихотливых, светлых коленах, змейкой, далеко в беспредельность, — туда, где, за вологодскими лесами, лежит каменная Москва, дворцы царей, терема кремлевские, монастырь Новодевичий...
Роща эта, расположенная на длинном мыску (наволоке), образованном изгибом реки Пинеги, теперь сделалась так редка, что служит только одним едва приметным признаком некогда густой и, может быть, расчищенной рощи. Тут, по монастырским книгам, поблизости стояли в старину монастырские строения, положенные по уставу вне монастыря. В 1713 году В. В. Голицын скончался в Великопинеге. Тело его было перевезено и погребено в монастыре Красногорском, по духовному завещанию князя. Дети его возвратились в Москву. Могилу князя, накрытую простым диким камнем, показывают аршинах в двух от церкви против алтаря. На мой проезд камень этот высоко засыпан был снежным сугробом, те же сугробы окружали всю церковь; никто не прочистил ни тропинки, никто не обмел самой гробницы. Монахи говорят, что надпись на камне нельзя разобрать: лет уже 10 ее смыли дожди и снега. Вся память об некогда знаменитом князе осталась в некоторых вещах, завещанных им, а может быть, и подаренных его детьми монастырю. Пролог, прописанный по листам рукой самого князя, на доске имеет надпись: «Сию книгу положил в дом Пресвятой Богородицы на Красную гору князь Василий Васильевич Голицын». Другие руки свидетельствуют, что «сия книга его милости и светлости». Тут же видны следы детских рук, пробовавших почерк. Книга пожалована в 1714 году В келье у настоятеля хранится шитый шелками образ Богоматери с тропарем кругом. Точно такой же шитый (изящно) шелками образ Распятия, по венцам пронизанный жемчугом; такая же плащаница, с изображением снятия со креста, и воз духи хранятся в соборном алтаре на стене. Все они, говорят, шиты руками царевны Софьи Алексеевны. В алтаре же на стене висит старинное зеркало, довольно большое, створчатое, украшенное по рамкам фольгой и позолоченными орлами, чистой и изящной (по времени) отделки. Зеркало это, по всему вероятию, принадлежало князю и подарено ему, может быть, также царевной. В настоятельских кельях и притом в страшном небрежении, без рамки, в углу, сохранился почернелый от времени портрет царя Алексея Михайловича, писанный масляными красками, хорошей работы — по всему вероятию, также собственность князя В. В. Голицына и, очень может быть, подаренный ему сам им царем. В монастырском сенодике на вечное поминовение князей Голициных записаны 20 имен, внизу которых рукой самого князя вписано его имя (род. 1643 г.), имя Евдокии (жены или дочери?), князей Михаила (младшего сына), и Алексея (старшего сына, помешавшегося от тоски).
Таковы сведения, которые удалось собрать о знаменитом ссыльном в самом монастыре Красногорском и его окрестностях[118]. Некоторые из простонародья прибавляли, что-де князь крепко держался старинки и был раскольник...
Между тем наступал последний месяц года, назначенного мне сроком от морского министерства для обследования и изучения прибрежьев Белого моря. Вдали предстояло еще много дела: часть Двины от города Холмогор до монастыря Сийского, с которого дорога поворачивает на петербургский тракт. Вся южная часть уезда Пинежского должна была ускользнуть от моего внимания и изучения — часть, которая представляла, по-видимому и по общим слухам и уверениям, так много интересного. Там и село Кевроль, или иначе — Воскресенский Погост, бывший воеводский город и село Чакола-Древняя, — самые первые новгородские заселения в том краю, там множество преданий о чуди в большем числе и интересе, чем пойманный мною на реке Мезени, как уверяли. Там, по уверению Молчанова (автора описания Архангельской губернии), «крестьяне понятливы, несколько корыстолюбивы, грубы и не обходительны», там, наконец, монастырь Веркольский со своей стариной и богатствами старинной письменности. «Сей монастырь, — говорит священник К. Молчанов в своем описании, — состоит на своем содержании на Пинеге-реке, вверх по той реке, от Пинеги города в 151 версте, в волости Веркольской. Начало свое восприял со времени явления мощей и ныне в оном монастыре опочивающего святого и праведного Артемия веркольского чудотворца, который родился в лето 7040 (1532), скончался 7052 (1544) года июля в 23-й день, на двадцатом году от рождения своего. Обретенные мощи его 7085 (1577) года, в 33 год после преставления его, положены были сперва в паперти у приходской веркольской церкви Святого Николая Чудотворца; из паперти в предел перенесены в 7091 (1583) году; потом, по свидетельствовании, по указу Макария, митрополита Новгородского, и обретении оных подлинно нетленными, также по сочинении ему жития и службы, из предела поставлены внутри той же церкви, в 7118 (1609) году декабря в 6-й день. После того мезенский и кеврольский воевода Афанасий Пашков, получа скорое от Бога, при помощи праведного Артемия, сыну своему в учинившейся тяжкой болезни облегчение, в знак своего за то благодарения, близ той Никольской церкви в 7152 (1446) году построил своим иждивением прекрасный во имя великомученика Артемия храм, и окрест оного ограду и кельи для жительства монашествующих. Первый строитель в новопостроенный монастырь определен Рафаил, а в бельцах Родион Макарьин, при нем черный священник Иона, которые, таким образом, не успели лишь составить в оном монастыре общежительства, как в лето 7147 (1639) июня в 24-й день оные храмы сгорели; почему они над мощами Св. и прав. Артемия сотворили часовню. Наконец, вскоре после того, от царя Алексея Михайловича, по челобитью кеврольского земского старосты Филиппа Козьмина Драчева с мирскими людьми, прислана в Кевроль к воеводе грамота о построении новой церкви, где обретены мощи чудотворца Артемия, что они и исполнили. Лета 7157 (1648) ноября в 14-й день, воевода Григорий Аничков и кеврольской десятины заказчик священник Иоаким Васильевич, диакон Дометиан и прочие духовного и мирского чина люди, приехав в веркольскую волость и пришед в монастырь, пели молебен, воду освятили и потом честные мощи того святого, положа в новую раку, перенесли из часовни в новопостроенную церковь Св. великомученика Артемия, и поставили честно на южной стороне...
Государского жалованья в сей монастырь было:
От царя и великого князя Алексея Михайловича всея России в Кеврольской уезд, в монастырь Св. Артемия, веркольского чудотворца, строителю Родиону Макарьину, да черному попу Ионе с братиею, по нашему указу и по обещанию сестры нашей благоверной царевны и великой княжны Ирины Михайловны, послано к вам в монастырь чудотворца Артемия веркольского церковного строения: Евангелие напрестольное, крест благословляющий, ризы и стихари, и иное церковное строение с крестовым нашим дьяком Игнатьем Яковлевым; что церковного строения прислано, и тому послана к вам роспись под сею нашею грамотою за дьячьею приписью, и как сия наша грамота придет, а крестовый нашдьяк Игнатий Яковлев к вам приедет в монастырь, и вы б у него церковное строение, по росписи, каково под сею нашею грамотою, приняли все налицо, и велеть записать в книге именно, чтоб то наше церковное строение во веки были неподвижно; а как то церковное строение у крестового нашего дьяка Игнатия Яковлева примите, и вы б о том к нам отписали; с ним же Игнатьем и его отпустили, а на Москве отписку подать, и ему Игнатью велели явиться и в приказе большого дворца боярину и дворецкому князю Алексею Михайловичу Львову, дьякам нашим Ивану Федорову, да Давиду Дерягину, да Смирнову Богдану. Писал на Москве 7158 (1650) года генваря в 26-й день».
По счастью, монастырь этот (единственный во всей Архангельской губернии) случайно обошелся без ссыльных и не видал мучений жертв своих. Даже и в то время, когда сильно разгорался и судим был повсеместный сильный раскол, здесь не было ни одного страдальца, которыми наполнены были все русские монастыри, а по преимуществу архангельские.
Возвращаться назад в любопытные страны медвежьего угла по рекам Кеврол и Чаколе для меня уже было поздно и некогда. С стесненным сердцем должен был я сесть в Пинеге в кибитку для того, чтобы ехать на Двину, в давно знакомые Холмогоры.
Глухой, девственный лес сменялся деревушкой, деревушка прорезала лес и облагалась полянами. Стояла зимняя пора, — стало быть, все было однообразно. Здесь возят как-то вяло; на многих станциях приходится сидеть подолгу. Самые деревушки глядят каким-то бездольем и сиротливым видом, хотя широкая река и не пропадает у нас из виду, преследует нас своими изгибами на всем долгом пути, хотя в то же время и близимся мы к богатому Подвинскому краю.
— Чем вы промышляете? — спрашиваешь в каждом селении, и в каждом селении получаешь один ответ.
— Да путики кладем, птицу ловим, зверя бьем по этим путикам.
Путики — это лесные тропы, которыми испрорезаны все тайболы, и верхняя и нижняя, все леса, которыми заросла правая (от реки Северной Двины) и огромная половина огромной Архангельской губернии.
Путик прокладывает себе всякий, которому припадет только охота к лесному промыслу, но в большом количестве прокладывают их мезенцы, а особенно пинежане. У старательного и домовитого промышленника таких путиков проложено до десятка, и редкий из них не тянется на 40, на 50 верст; некоторые заводят свои тропы и гораздо на большее пространство.
Путик этот прокладывается просто: идет мужичок с топором, обрубает более бойкие и частые ветви, чтобы не мешали они свободному проходу. В намеченных (по приметам и исконному правилу) местах вешает он по ветвям силки для птиц, прилаживает у кореньев западни для зверя. Каждый так наметался и так обык в долгом опыте и приглядке к делу, что уже твердо помнит и подробно знает свою тропу и ни за что не перемешает свои путики с чужими. Верный исконному обычаю и прирожденному чувству понимания чести и уважения к чужой собственности, он и подумать не смеет осматривать, а тем паче обирать чужие путики, хотя бы они тысячу раз пересекли его путик. В местах, близких к селению, каждому, естественно, мало заботы о том, где бы отдохнуть и преклонить свою голову. У русского человека кумовства до Москвы не перевешаешь. В местах, удаленных от селений, охотники часто по общему сговору ладят промысловую избу (кушню), а то обходятся и с простым шалашом, особенно в раннее осеннее время. Охотник уже не думает о комфорте, мысль о котором архангельскому промышленнику, наверное, никогда не придет в голову.