асти. Всемерно преследуя всякую пышность и имея привычку есть из одного котла с солдатами и за одним столом с ними, я тем не менее требовал, чтобы начальник всегда оставался начальником, даже и в непосредственной близости к солдату, и в частной обстановке.
Немедленно после обеда я объявил лично по ротам, что обстановка требует усиления союзнических сил на фронте, что я считаю, что часть рот уже обучена в казармах достаточно и что пора перейти к работе в поле. Ввиду относительного затишья на фронте работу и обучение в поле лучше всего было организовать на фронте, а потому я указал 2-ю и 3-ю роту полка подготовить к выступлению, днем которого назначил 11 декабря. В этот день я приказал в 11 часов утра отслужить молебен перед казармами, после чего роты должны были следовать на железную дорогу, по железной дороге до ст. Обозерской и далее походным порядком.
Роты эти были хорошо обмундированы, вооружены и обильно снабжены офицерским составом. Отдавая себе ясно отчет в том, что работа этих рот на фронте послужит примером для дальнейших формирований, я приказал назначить не менее 10–12 офицеров в каждую роту, дабы не только взводы, но даже часть отделений была в офицерских руках. Попутно скажу, что было обращено должное внимание на образование пулеметных взводов при ротах, куда зачислены были лишь отборные, верные люди, на которых в случае нужды можно было опереться.
Ни в этот день, ни на следующий в полку никаких инцидентов не произошло.
Так наступил памятный мне день 11 декабря.
В этот день я утром отправился в свой кабинет в присутственные места, откуда намеревался к 11 часам утра проехать на казарменный плац проститься и проводить выступавшие в поход роты.
В начале одиннадцатого часа я зачем-то должен был пройти в английский штаб. Выйдя на площадь, я повстречал кого-то из комендантского управления, бежавшего ко мне с докладом, что в казармах не все благополучно, а затем увидел и самого генерала Айронсайда, идущего ко мне, чтобы переговорить по тому же поводу. Я еще ничего не знал о случившемся, но английская военная полиция уже была в курсе происходившего в казармах.
Как оказалось, вот что случилось в архангелогородских казармах.
Уже с утра 11 декабря часть солдат расхватала свои винтовки и стала бегать из роты в роту, бурно обсуждая приказание о выступлении на фронт двух рот.
Прибывшему в казармы полковнику Шевцову солдаты сообщили, что на молебен они не выйдут и вообще на фронт не пойдут.
Полковник Шевцов попробовал использовать свое личное обаяние на солдат. В течение двух часов он убеждал озверелую толпу, что приказание должно быть исполнено и что поведение солдат будет иметь тяжелые последствия для них. Солдаты отвечали ему грязной бранью и угрозами.
Офицеры толпились в помещениях и не могли даже приблизиться к митингующим ордам.
Это снова был результат приказа № 1, умело и ловко пущенного в свое время в войска, чтобы уничтожить их как опору власти. В чисто местном архангельском смысле это было прямое следствие первых мероприятий северного правительства эпохи Лихача, опытного в деле разложения наших военных сил.
Так или иначе надо было приниматься за ликвидацию, и ликвидацию весьма категорическую и примерную.
Переговорив с Айронсайдом, я вернулся к себе в кабинет, вызвал по телефону полковника Шевцова и в резкой форме, несмотря на все мое уважение к нему, сделал ему выговор за то, что о непорядках в полку я узнал не от него, а лишь через английское командование. Далее я сказал ему, что я сейчас же еду в казармы, чтобы лично прекратить беспорядки. Полковник Шевцов ответил мне, что полк вверен ему, что беспорядки возникли, считает он, по его же вине и что, следовательно, он же должен своим авторитетом их прекратить, и просил меня дать ему срок и обождать с личным моим приездом.
Был уже двенадцатый час. Я сказал полковнику Шевцову, что даю ему время до двух часов дня, после чего приму все меры сам и заставлю назначенные роты выступить на фронт. Одновременно с этим я приказал пулеметной школе и бомбометной команде, составленным из отборных людей, оцепить казармы и подготовиться к возможному открытию огня из бомбометов и пулеметов.
Я предупредил телефонную станцию, чтобы моя связь с полком не прерывалась ни на одно мгновение.
Все старания офицерского состава и самого полковника Шевцова были тщетны. Казарма гудела как улей. Солдаты с чисто революционной элегантностью таскали ружья за собой за кончики штыков и наполняли грохотом прикладов все помещения и лестницы.
В исходе первого часа я прошел в кабинет к Николаю Васильевичу Чайковскому. Я застал его, как и всегда, в левом от дверей углу у окна, за своим столом, углубленным в работу. Я сообщил ему, что у меня неблагополучно в архангелогородских казармах, что я прошу его не беспокоиться ни о чем и что я к пяти часам пополудни так или иначе ликвидирую это дело.
Николай Васильевич совершенно спокойно отнесся к моему осведомлению и высказал полное доверие ко всему тому, что я сочту нужным предпринять. Разговор наш продолжался, я думаю, не более десяти минут. В половине второго я снова убедился в безуспешности переговоров командира полка с солдатами и приказал ему предупредить людей, что ровно в два часа я открою огонь.
Затем я отправился к казармам. Я прибыл на автомобиле к самому концу Троицкого проспекта и, остановившись шагах в двухстах от казарм, послал предупредить полковника Шевцова о моем прибытии. Из окон и с чердака уже стреляли. Шевцов прислал ко мне сейчас же полковника Михеева, выдающегося офицера и георгиевского кавалера, за приказаниями.
Я приказал вывести из казарм желающих людей, со дворов свести всех полковых лошадей, а в бомбометную команду послал приказание ровно в 2 часа открыть огонь по центральной части казарм.
Я лично знаю бомбометчика первого бомбомета, который говорил мне, что вся команда, получив приказание зарядить бомбометы, боялась, что приказание будет отменено. Здесь играло роль глубокое утомление безобразием, которое длилось уже почти два года. Все то, что хотело жить и работать, пламенно стремилось положить конец этим выступлениям сумасшедшего, истерического характера.
Из казарм вышла лишь рота, сформированная из военнопленных в Голландии, о которой я упоминал выше. Увы! Как я убедился впоследствии, не политические идеалы руководили этой ротой. Люди просто не хотели рисковать своей шкурой и думали только о том, чтобы встать на сторону тех, кто скорее их отправит по родным деревням. Когда я выслал эту роту на фронт, мои «голландцы» начали медленно сгнивать, сдаваться в плен, перебегать к большевикам и отвратительно нести службу в боевой линии. Все это кончилось тем, что я приказал расформировать эту прекрасную только с виду роту.
Без нескольких минут два я зашел в стоявший на углу Троицкого проспекта американский госпиталь. Больные и раненые волновались, слыша шум и выстрелы. Я постарался успокоить всех и снова пошел к выходу. В это время вернулся посланный мной толковник Дилакторский, чтобы сказать, что стрельба из окон усилилась и что он не мог приблизиться к казармам.
Мимо госпиталя прошла беглым шагом рота английских моряков, наскоро спущенная с судов на всякий случай и пододвинутая к казармам.
Я вышел на улицу. Окна казарм были заняты солдатами, что-то кричавшими и махавшими руками. Как сейчас, вижу перед собой бок этого огромного флигеля, окрашенного в белый цвет. С чердака раздавались редкие выстрелы.
В два часа ровно ударил первый бомбомет, за ним второй и третий… И только!.. Я даже точно не помню, был ли третий выстрел…
Из окон дождем посыпались стекла, и почти в то же мгновение люди, побросав ружья, побежали, как муравьи, на казарменный плац.
Я это вижу все как сейчас… Через несколько минут весь плац был покрыт черными толпами, которые начали группироваться и собираться в роты.
Ясно, что все было кончено!
Вновь появился полковник Михеев за приказаниями.
Я искренно говорю, что я не размышлял ни одной секунды. Я вполголоса и спокойно приказал Михееву немедленно потребовать зачинщиков, а ежели роты таковых выдавать не будут – взять каждого десятого человека по шеренгам и расстрелять на месте.
Я медленно подвигался к главному подъезду казарм в сопровождении полковника Дилактерского, моего адъютанта князя Гагарина и подъехавшего сюда же майора Лелонга.
Прибыл Айронсайд. Тут же на улице я сообщил ему мои приказания и успокоил его, что все обойдется и что в роте десанта надобности не будет.
К этому моменту мне сообщили, что зачинщики в числе тринадцати человек выданы и находятся под охраной караула.
Я отдал приказ зачинщиков расстрелять, взяв для этого первую полуроту 1-й роты, а ротам, назначенным в поход, выступить в таковой немедленно, как это было указано ранее данным мной распоряжением.
Уже темнело. Айронсайд уехал. Людей начали разводить по казармам.
Я решил оставаться на месте до тех пор, пока не увижу, что мои приказания будут исполнены в точности. Айронсайд оставил на всякий случай два взвода англичан из состава архангельского гарнизона в моем распоряжении. Я приказал им сопровождать полуроту, назначенную для расстрела зачинщиков бунта.
Я не буду описывать разыгравшихся тяжелых сцен. В этой полутемной комнате казарм, где я остался сидеть, освещенной одной свечкой, так как электричество было только что испорчено бомбами, я испытывал чувство не слабости, не сомнения… нет, но чувство глубокой тоски.
Других средств в борьбе, которую я взял на свои плечи, я не мог применить, а потому совесть моя была спокойна… Спокойна моя совесть и теперь, несколько лет спустя после этого памятного дня. Иначе поступить я не мог…
В эту минуту раздумья и большой нравственной усталости я услышал голос моего друга, который сказал мне: «Тебе тяжело, конечно, но я хочу помочь тебе и сказать, что сегодняшним днем ты выиграл успех всей мобилизации, а может быть, и успех восстановления порядка в России…»
Спасибо тебе, дорогой Лелонг, за эту минуту.