Наконец пришел полковник Шевцов доложить мне, что 2-я и 3-я роты двинулись на пароходе для переправы через Двину и следованию на Бакарицу для дальнейшей отправки, а что зачинщиков повели к месту расстрела.
Я вышел из казарм и снова отправился в свой кабинет в присутственные места, чтобы у своего стола у телефонной трубки ждать доклада о расстреле.
И эта минута наступила… В присутственных местах в этот час я был один. Только старый-старый швейцар где-то копошился… Я прислонился головой к спинке стула и застыл со своим кошмаром вплоть до восьми часов – до начала заседания правительства.
В восемь часов правительство было в сборе, я вошел в знакомую мне темноватую залу и попросил доклада вне порядка заседания.
Я изложил все, что было пережито мной в этот день.
Когда я сказал, что приговор мой приведен в исполнение два часа тому назад, Н.В. Чайковский вскрикнул:
– Как, без суда?
Я ответил: «По точному смыслу устава дисциплинарного, предоставляющего начальнику безграничные права, в смысле выбора средств по восстановлению дисциплины – и на мою личную перед Россией ответственность».
Правительство признало мои действия правильными и отвечающими обстановке.
Я немедленно выпустил короткое воззвание к населению, в котором объявил, что произошли небольшие беспорядки в архангелогородских казармах, которые были немедленно подавлены. В этом же воззвании я просил население ни о чем не беспокоиться и продолжать свои обычные занятия.
Так кончился этот день, и так тяжко и с такими жертвами пришлось мне положить предел разговорам и митингам в войсках и приступить к настоящей работе.
Необычайны изгибы русской натуры. 2-я и 3-я роты, следовавшие на фронт, после всего того, что произошло 11 декабря, пели песни. Иностранцы, бывшие в курсе событий этого дня, – не могли разобраться в этом факте и оценили его весьма невыгодно для русских. Я бы сказал, что, судя по разговорам в иностранной колонии, многие ее представители испытали отталкивающее чувство. Мои объяснения на ту тему, что мы, русские, необычайно широки, бесшабашны, что, наконец, песни выражали скорее настроение печальное, – не могли рассеять крайне невыгодного впечатления у иностранцев. Себе самому я объясняю эти песни по-другому. Мне кажется, что этою напускной веселостью солдаты желали показать сочувствие власти, показавшей свою силу. Если подойти к этому факту с этой стороны, то, пожалуй, оценка русского характера тоже не выиграет, но мне кажется, что это несомненно было так, и последующие события убедили меня в том, что по крепкой власти соскучились все и все ждали ее.
12 декабря я вместе с генералом Айронсайдом отправился на станцию железной дороги, вблизи которой были размещены эти роты.
К нашему приезду обе роты были выведены на площадку и построены между ротой английской пехоты и ротой английского же дисциплинарного батальона, сформированной из красных пленных.
Мы намеренно долго обходили ряды и останавливались над каждой мелочью. Настроение моих солдат было подавленное, вероятно, они думали, что тут же я начну следствие и разбор всего того, что произошло накануне.
Обойдя роты, Айронсайд обратился с небольшой речью, которая была сейчас же переведена на русский язык. После этого говорил я в очень резкой форме, упрекая роты во всем происшедшем. Затем роты были разведены по баракам, причем у русских бараков был поставлен английский караул, а роты были разоружены.
Выждав еще некоторое время, я пошел один в эти бараки. При моем входе раздалась отчетливая команда «смирно» и все люди, вскочив со своих мест, замерли.
Я сказал им, что, если они дают честное слово быть верными и хорошими солдатами, я сниму английский караул и верну им оружие.
Солдаты клялись, называли меня «отец родной», «батюшка», и настроение их проявилось бурной радостью и криками «ура».
В тот же день роты отправились по назначению и выделялись потом своею отличною службою до самого конца всей северной эпопеи.
Зажиточное население Архангельска после этих дней стало относиться ко мне с симпатией, рабочие в Соломбале пытались на бурных митингах потребовать объяснений у правительства, но все эти оппозиционные попытки были прекращены В.И. Игнатьевым, выступившим на одном из митингов с речью, в которой он весьма твердо и определенно заявил, что правительство не остановится ни перед какими мерами, чтобы предотвратить малейшее сопротивление власти или нарушение дисциплины в войсках.
В половине декабря наступило некоторое успокоение и в правительственных и в общественных кругах.
Я приступил к выработке мер на случай тревоги в городе. Меры эти пока сводились лишь к вооружению офицерского состава и точному указанию каждому места и обязанностей на случай, если в городе не все будет благополучно. Естественно, что я хотел свой приказ о тревоге согласовать с теми предварительными мерами, которые, я не сомневался, выработаны в штабе генерала Айронсайда. Как это ни странно, мне удалось сделать эту работу лишь после многочисленных переговоров с англичанами, так как свои секретные распоряжения они не доверяли даже мне.
При всем моем горячем желании не делать недоразумений из мелочей я не мог не учитывать оскорбительного недоверия, проявлявшегося чуть не каждый день. Вместе с тем мне было слишком ясно, что без материальной помощи англичан не обойтись, и я считал своим патриотическим долгом проявить maximum терпения, что мне и удалось сделать, по крайней мере в первые недели моей работы.
В эту же эпоху партизанское движение в крае пошло быстрыми шагами вперед и указало мне путь, по которому надо было вести дело формирования армии.
Я уже упоминал выше о геройской защите с. Тарасово местными мужиками, сорганизовавшимися в дружину.
Эти герои прислали мне целую депутацию просить поддержки. Я в первую же минуту появления представителей партизан в Архангельске понял, как насущно необходимо поддержать это здоровое течение, идущее из толщи самой массы населения.
Почти одновременно с тарасовцами в Архангельск прибыли и представители партизан из Пинеги.
Село Тарасово было далеко выдвинуто вперед по отношению к англо-американскому отряду, занимавшему район с. Селецково.
Первое же, что мне казалось необходимым, – это добиться у Айронсайда приказания Селецкому отряду о выдвижении его на юг для занятия более широкого фронта, в котором Тарасовский район будет составной частью.
Мои самые настойчивые требования, пояснения и просьбы не имели никаких результатов, и, как увидим ниже, тарасовцы, предоставленные самим себе, два месяца спустя были выбиты из своих гнезд.
Пинежские партизаны, отлично дравшиеся к югу от Пинеги, в это время были покинуты американским отрядом, который без всяких объяснений отступил в самый город, предоставив крестьянскую дружину самой себе.
Все, что я мог сделать в это время, – это дать партизанам денег и усилить их оружием и офицерами.
В Тарасовском отряде уже работало несколько офицеров, которых крестьяне в полном смысле этого слова носили на руках. Двое из этих офицеров уже отморозили ноги, но тем не менее не оставляли своей боевой работы[8].
В Тарасово был послан транспорт с хлебом, медикаментами, оружием и боевыми припасами. Кроме того, туда же поехали офицеры-охотники.
Что касается Пинеги, где всю партизанскую организацию надо было еще ставить на ноги, я использовал способности и доблесть приехавшего следом за мною капитана Акутина, выдающиеся качества которого мне были известны по Великой войне.
Я познакомил представителей партизан с Акутиным, которому предложил сформировать транспорт с оружием и продовольствием, набрав вместе с тем в Архангельске необходимое для начала работы количество офицеров. Сборы Акутина не продолжались и недели, а с его прибытием Пинега вздохнула свободно и положение стало устойчивым.
Несколько позже обнаружилось партизанское движение в долине р. Онеги и под Шенкурском, но оно развивалось значительно менее успешно, чем в Тарасовском районе и на р. Пинеге.
В тот же период был достигнут ряд блестящих успехов отрядом полковника Ш-ва, перебросившим свои силы с долины р. Мезени до долины р. Печоры, с занятием Усть-Цыльмы и прилегающих к этому фронту районов. Отряд Ш-ва начал расти с маленького ядра милиционеров, силою всего в 50 человек. В декабре в этом отряде мы считали уже 500.
Я решил, пользуясь Архангелогородским полком как запасным, высылать из него роту за ротой, а затем, по мере накопления рот в разных районах фронта и постепенной милитаризации партизан, – приступить к организации батальонов, а затем и полков.
В спешном порядке было приступлено к образованию кадров для сформирования отдельных батальонов в Холмогорах, Шенкурске и Онеге.
Трудами В.А. Жилинского военное управление было несколько сокращено и преобразовано в «Штаб командующего войсками Северной области».
Штаб этот должен был содержать в себе ячейки для постепенного развертывания, по мере роста войсковых формирований. Имея огромную нужду в офицерах, способных нести службу в строю, я препятствовал всемерно заполнению штабных должностей здоровыми офицерами, годными к строевой службе. Несмотря на весьма ограниченное число штабных офицеров, я все-таки не избавился от упреков в том, что штаб был велик и неизвестно было, чем там люди занимались. Отношу это к совести и разуму того, кто[9] так поверхностно относится к фактам и событиям, которых он не знал и которых свидетелем не был.
Штаб расположился в здании Торгово-Промышленного клуба, весьма неудобного, перегороженного деревянными переборками, при наличии весьма немногих помещений, удобных и возможных для работы[10].
Правительство отнеслось ко всем моим мероприятиям с большим доверием и, я сказал бы, симпатией. Я никогда не видел ни малейшей задержки в просимых мною кредитах или возражений по поводу принимаемых в моей специальной области мер.