Насколько я чувствовал себя хозяином в отношении военного дела в крае, настолько же я положительно терялся в отношении дел гражданского управления краем.
Не имея никакого опыта в земских и городских делах, я чувствовал себя компетентным лишь в делах административного и полицейского порядка. Сомнения свои я совершенно искренно высказывал правительству и просил его ввести в состав наших заседаний губернского комиссара В.И. Игнатьева, для облегчения решения вопросов по моей компетенции генерал-губернатора. Тогда же в личной беседе с Н.В. Чайковским я просил его ввести в администрацию края Б.В. Романова, приехавшего вместе со мной в Архангельск. Я указывал Николаю Васильевичу на Романова как возможного заместителя В.И. Игнатьева, собиравшегося уехать из области по своим партийно-политическим делам.
Борис Вадимович Романов, имея высшее юридическое образование, не был кадровым офицером и весь промежуток между войной 1904 года и Великой европейской провел на должностях председателя земской управы и управляющего одним из заводов на Урале. Никогда не интересуясь военным делом специально, он носил чин всего лишь корнета, что не мешало ему, однако, быть одним из самых моих деятельных и, главное, безгранично доверенных помощников в деле командования русской бригадой во Франции.
Я рассчитывал на его силы, образование, большие дарования и житейский такт и был весьма обрадован, когда правительство назначило его помощником Игнатьева, т. е., по-старому, на должность вице-губернатора.
Одновременно правительство уже разрабатывало вопрос о создании особого отдела министерства внутренних дел, заведующий которым должен был войти в состав правительства как член такового, но с подчинением генерал-губернатору.
Обстоятельства складывались так, что казалось естественным, что по отъезде Игнатьева непосредственным сотрудником правительства окажется Б.В. Романов.
В конце концов вышло так, что Игнатьев отложил свою поездку, а в половине января он же получил в заведование отдел внутренних дел.
Возвращаясь к личности В.И. Игнатьева, я с глубоким убеждением говорю, что если в течение всей моей деятельности на Севере я ни разу не имел против себя весьма распространенного «Возрождения Севера», то этим я обязан работе Игнатьева не в мою, конечно, пользу, но во исполнение принципа изолирования армии от политики, принципа, вкорененного Игнатьевым в руководящие круги журнала.
«Возрождение Севера» не только не мешало мне в моей специальной работе, но, наоборот, ревниво следя за работой правительства, газета не раз подчеркивала успехи войсковой работы, несмотря на мои подчас весьма крутые меры.
В половине декабря до Архангельска дошли первые вести о происшедшем в Сибири перевороте и о создании правительства адмирала Колчака[11].
Когда сведения стали более определенными, в правительстве в течение нескольких дней происходили упорные дебаты по поводу точки зрения на совершившийся переворот.
Первым же высказался против Колчака председатель правительства.
Николай Васильевич видел в перевороте «попрание уже народившейся законности и преемственности власти». Горячую свою речь он закончил словами: «Тогда что же это, господа?» – и ответил сам себе тут же определением: «Гражданская война».
Против речи Николая Васильевича я выступал не только в первый же день возникновения этих дебатов, но и во все последующие дни, пока не удалось добиться примирительного решения.
Я доказывал, что первой нашей целью является свержение большевиков и что поэтому все меры и все средства, которые ведут к цели, приемлемы.
Я доказывал, что все программные и партийные споры сейчас неуместны и ослабят крепнущую силу антибольшевистских армий.
Я говорил, наконец, что о характере и программе власти нельзя и думать сейчас, когда вся Россия находится в состоянии хаоса.
Николай Васильевич горячился. Честный и прямой, он назвал меня один раз в споре «оппортунистом»… и я нисколько не обиделся, так как это было верно в отношении моих взглядов на существующие в то время правительства. Монархист в моих политических идеалах, я упорно верил, что создаваемые в ту эпоху власти и правого, и левого направления являются лишь переходными ступенями в деле воссоздания власти центральной, и считал, что раз идет борьба с большевиками, то эти власти надо поддерживать и идти с ними. Я полагал, что по свержении большевиков борьба между отдельными партиями неизбежна и даже нормальна. Борьба эта, по-моему, будет разыгрываться уже в меньшем масштабе, причем победит наиболее здоровое течение, т. е. то, которое более всего соответствует духу и потребностям страны.
В результате наших споров правительство «поделилось», по выражению самого Николая Васильевича Чайковского. Если мне тогда же не удалось добиться слияния наших действий с сибирским правительством, что, впрочем, и физически было невыполнимо, то, во всяком случае, мне удалось подготовить почву для этого слияния настолько, что фактически сибирское правительство нами было признано «де-юре», результатом чего была первая снаряженная мною экспедиция по сухому пути в Сибирь в марте, а затем уже последовало и постановление Северного правительства 30 апреля 1919 г. с посылкою соответствующих заявлений по телеграфу.
За происходящими в правительстве дебатами с живейшим интересом следила местная иностранная колония и все население Архангельска. Позиция, принятая правительством, была встречена всеми с удовлетворением. Наступила эпоха самых радужных надежд и упований на скорое завершение борьбы победой принципов законности и права.
Мое положение в это время сильно упрочилось, как в симпатиях населения, так и в кругах британского командования. Мои отношения с генералом Айронсайдом приняли характер весьма дружественный и откровенный. Работа в значительной мере облегчилась, т. е., вернее, стала встречать меньше трений на своем пути.
В конце декабря в обширных помещениях городской думы состоялся «банкет», данный правительством и общественными кругами г. Архангельска представителям иностранных держав и союзнических войск, освободивших город от большевистской власти.
Банкет начался в 8 часов вечера, с обильной программой яств и с еще более обильной программой политических речей программного характера с нашей стороны.
Говорили все представители власти, городской голова, представители финансово-экономических кругов.
Как носитель военной власти, я решил говорить последним, чтобы, так сказать, резюмировать все сказанное до меня и подчеркнуть значение русской военной силы. Передо мною генерал Саввич должен был сказать слово в честь старой императорской армии, а я должен был говорить уже о новых послереволюционных формированиях.
Вспоминая об этом торжестве, снова скажу, что это было время самого необузданного оптимизма.
Речь мою мне пришлось начать в очередь лишь в 1 ч. 40 м. пополуночи. Несмотря на утомление всех присутствующих, я был принят весьма горячо и каждая моя фраза встречалась бурей рукоплесканий.
Успех речи, повторяю, покоился на радужном настроении обывателей Архангельска и их твердой вере в возможность создания твердой военной силы, хотя я и кончил поток своего красноречия указанием на ответ казаков Тарасу Бульбе: «Что пороха-то в пороховницах уже нет, но сила казацкая еще не гнется».
Да! Пороху действительно не было, и, несмотря на «силу казацкую», в конце концов северное действо погибло.
Приближались рождественские праздники. Архангельск несколько подчистился и готовился торжественно провести эти дни.
«Reveillion» был организован французской военной миссией в гарнизонном собрании. Обширная зала собрания, уставленная отдельными столами и столиками, вместила в себе все французское население города и всех тех, кто имел друзей в миссии, т. е. представителей союзного командования, массу местных дам и городских деятелей, большое количество русского офицерства.
Всякая официальность была исключена, и после обильного ужина тут же в зале начался дивертисмент, организованный своими собственными силами и средствами.
В массе весьма остроумных куплетов, эпиграмм и шарад была обрисована вся архангельская жизнь последних дней.
Все закончилось балом, затянувшимся до утра. В этой атмосфере искреннего веселья не произошло никакого инцидента, несмотря на обильно лившееся вино и большое разнообразие в подборе приглашенных. Вечер давал самое отрадное впечатление и большие надежды на улучшение отношений между общественностью и военными элементами, как иностранными, так и русскими.
На следующий день я был приглашен на интимный завтрак у г-на Нуланса. Я его называю интимным потому, что на нем были лишь ближайшие сотрудники французского посла, т. е. исключительно французы.
С чувством глубокой благодарности я вспоминаю подобные приемы в семье г-на Нуланса. Завтрак прошел с веселостью, столь свойственной любимому мной французскому обществу.
Русское общество празднование Рождества отложило на 13 дней, так как мы в Архангельске жили по старому стилю и праздновали свое Рождество вместе с сербскими представителями.
Я застал еще в Архангельске г-на Спалайковича и бесконечно рад, что судьба дала мне возможность познакомиться с этим крупным политическим деятелем, беззаветно любившим Россию. «Наша сестра, наша сестра…» – и крупные слезы лились из его глаз, когда он произносил свои горячие патриотические речи.
Спалайковича любили в Архангельске. Вспоминаю адрес, поднесенный ему населением по случаю перемирия, покрытый бесконечным рядом подписей представителей власти, буржуазии, демократии… короче, всего населения области.
Русские праздники выразились в нескольких вечерах, устраиваемых главным образом теми, кто обладал еще средствами.
Насколько жить еще можно было широко, можно судить хотя бы по вечеру у барона ТТТ в честь русского Нового года.
На этом вечере были почти все иностранные посольства, все военные миссии и масса представителей архангельского общества.