Евгений Карлович принимал на себя функции генерал-губернатора и, кроме того, в отношении военном – полноту власти главнокомандующего. По отъезде Чайковского на него было возложено и руководство отделом иностранных дел.
Я целиком уходил в войсковую работу и оставался командующим войсками области и по-прежнему – членом областного правительства.
VIII. Февраль
С переходом моим в штаб работа моя в значительной мере облегчилась. Можно было ближе подойти к своим сотрудникам, короче познакомиться с офицерским составом и, наконец, главное, – выехать на фронт, для знакомства с военной обстановкой на месте.
Я перечислил уже в предыдущей главе наши скромные силы и настроения в военной среде. В феврале дело уже налаживалось повсюду, за исключением формирований в Холмогорах, так как для холмогорского батальона у меня не было подходящего начальника.
Все зарегистрированное офицерство уже было размещено по частям. В Архангельске оставались лишь те элементы, которые нельзя было использовать по болезни, по неспособности к строю, наконец, за нахождением под следствием или судом.
Все внимание и все заботы уделялись строю и, главным образом, фронту. Одной из первых же моих мер было установление значительной разницы в окладах на фронте и в тылу, с точным указанием фронтовых районов.
Были приложены все усилия к ликвидации и расформированию всех учреждений и управлений, не имевших определенных войсковых функций. Чтобы пояснить это, укажу на г-жу Бочкареву, которая явилась ко мне в офицерских погонах и в форме кавказского образца. Ее сопровождал рослый бравый офицер, которого она представила мне как своего адъютанта.
Нечего и говорить, что результатом этого визита был мой приказ о немедленном снятии военной формы с этой женщины и о назначении ее адъютанта в одну из рот в Пинеге.
Сейчас даже и представить себе трудно, сколько комических черт наложила наша революция на многострадальную армию. Моей специальной заботой было совершенно вычистить из наших рядов все эти юмористические образы квазипатриотических начинаний.
Больше всего приходилось мучиться формой одежды. Армия сильно пошатнулась в выправке еще до революции. Для невоенных – я спешу оговориться, что выправка, форма одежды и наружный вид военнослужащего есть лучший признак воспитания и обучения части. Опытный глаз идит в этом всю начальническую работу в части, и глубоко не правы те, кто в требованиях в этом отношении видят придирки и капризы.
Лишь с приездом генерала Е.К. Миллера я получил сведения о состоянии офицерского запаса за границей. Запас этот был громаден. Учет этого запаса осуществлялся главным образом в Париже.
Немедленно была послана телеграмма генералу Щербачеву о необходимости высылки на Север наибольшего числа офицеров. Я указывал точно, что мне некем замещать должности батальонных командиров, что я страшно нуждаюсь в специалистах, т. е. в офицерах Генерального штаба, интендантах, юристах, я просил особенно усилить меня артиллеристами, в которых нужда была самая настоящая.
На мой призыв не откликнулся почти никто. Лишь в мае прибыло ничтожное число офицеров, «завербованное» моим же бюро в Стокгольме, и в конце июля пришел эшелон около 350 офицеров и чиновников, сорганизованных в Лондоне. Может быть, в мае этот эшелон мог оказать влияние на ход событий, в июле это уже было поздно.
По-видимому, масса уже не подчинялась единой воле и с недоверием относилась к каждому патриотическому выступлению. До Сибири было «слишком далеко», Деникин был недостаточно «монархистом», Чайковский-де «убийца Александра II», Юденич – пожалуй, уже чересчур близко, одним словом, причин не ехать было сколько угодно. Я никогда не позволю себе делать упрек тем доблестным офицерам (слава богу, их подавляющее большинство), которые хоть сколько-нибудь работали в одной из белых армий, но я горячо порицаю тех, которые с 1918 по 1920 год просидели за границей, «не найдя» для себя места ни на одной из окраин России.
Положение на Севере благодаря недостатку рабочих рук сразу создалось неблагоприятное. Так или иначе, но надо было продолжать работу с тем, что было под руками.
В этот же период, полагая необходимым всемерно поддерживать партизанское движение, я сделал широкую рекламу этому движению и организовал сбор добровольных пожертвований на партизан.
Архангельские купцы и богачи отозвались на призыв более чем сдержанно, и результаты «дня партизан» были плачевны.
Полагаю я, что в минуты раздумья в горькую эпоху, наступившую после «ликвидации» области, не один местный житель раскаивался в своей беспечности и безучастности к тому трудному делу, которое мы ковали в 1919 году.
В те же дни партизанское движение получило тяжкое испытание и в обстоятельствах, сложившихся на фронте.
С конца января красные повели медленное наступление на с. Тарасово, постепенно охватывая его с востока, юга и запада.
Ни тревожные донесения, ни настоятельные просьбы о поддержке не могли вывести английское командование из состояния полного бездействия. Может быть, Айронсайд был прав в том отношении, что, выдвигаясь от Селецкого на юг, он растягивает фронт, не имея резервов. Это соображение могло бы быть оправдано тактическими расчетами, но чисто теоретического характера. Оставляя партизан на произвол судьбы, Айронсайд наносил глубокий вред самому здоровому и самому крепкому течению в области.
Играли тут роль, я думаю, и политические директивы, о существовании которых я стал узнавать несколько позже.
Так или иначе, но большевики успели подтянуть к с. Тарасово семь полевых пушек, да и то разных систем, не вполне исправных. Эти семь пушек безнаказанно обстреливали Тарасово в течение недели. Все это кончилось тем, что громадная деревня с женами и детьми совершила исход и набилась в подготовленную для обороны англичанами небольшую деревню Средь-Мехреньгу, на реке того же имени.
Положение Селецкого района сделалось угрожающим. Не имея в Архангельске достаточных сил, Айронсайд попросил генерала Мейнарда выслать ему с Мурмана один из полков английской пехоты.
К передвижению по зимнему тракту с Мурмана на Онегу – Чекуево – Обозерское был предназначен Йоркширский полк, в составе 9 рот.
Прибытия этих сил можно было ожидать в течение ближайших двух недель, а в этот период надо было ожидать значительного осложнения обстановки.
Я решил выехать в Средь-Мехреньгу сам, а пока что туда же была направлена готовая рота (1-я) французского Иностранного легиона.
Путь на Средь-Мехреньгу предстояло сделать таким порядком. 150 км по железной дороге до Обозерской, далее на лошадях прямо на восток около 80 км до с. Селецкое, а оттуда на юг около 40 км до Средь-Мехреньги.
Меня сопровождал мой штаб-офицер для поручений, ныне покойный полковник Петр Александрович Дилакторский, и адъютант мой, князь Л.А. Гагарин, тоже уже погибший от тифа в Константинополе.
Кроме того, со мною поехал французской службы майор Лелонг, о котором я много уже упоминал ранее.
В Обозерской, куда мы прибыли через 6–7 часов пути, мы сразу направились в штаб командующего силами железнодорожного района.
Здесь командование было еще французское, в лице подполковника X. и его начальника штаба майора У. В штаб входило несколько офицеров британской армии и небольшое число русских, главным образом переводчиков.
С чувством глубокой симпатии я вспоминаю свое знакомство с подполковником X., закинутым в чуждые ему снега, командующим сборным отрядом из английских, американских, французских и, наконец, польских и русских сил. Как легко мы, принадлежа, в сущности, к одной и той же военной школе, поняли друг друга.
Поработав вместе с подполковником целый вечер, я составил себе совершенно ясное представление об обстановке на этом участке и счел своим долгом предложить ему сообщить Айронсайду и мое мнение относительно некоторых особенностей железнодорожного фронта.
Положение на самой линии меня нисколько не беспокоило, так как сама железная дорога представляла собою узкое дефиле, крепко занятое и порядочно укрепленное. Что касается местности и районов по сторонам железной дороги, то тут приходилось призадуматься.
К востоку от станции Обозерской шла большая дорога на Селецкое. На этой дороге в 30 км от Обозерской был поселок Волшенец. На этот поселок выходила хорошая дорога из Авды, занятой большевиками. Волшенец нами занят не был, и, следовательно, на этой линии, связывающей Обозерскую с Селецким районом, всегда могли быть неожиданности.
В районе к западу положение было еще менее прочно. Из Обозерской прямо на запад идет большой тракт на Чекуево и Онегу. В 30 км от станции этот тракт прорезывается у Больших Озерок проселочною дорогою от Шелексы, занятой противником. От Больших же Озерок идет несколько «оленьих» троп, вполне проезжих зимою, прямо к Архангельску.
Большие Озерки были заняты лишь взводом французского колониального батальона.
Положение было настолько непрочным, Б. Озерки и Волшенец, и в особенности первые, являлись настолько насущно важными пунктами, что надо было подумать о срочных мерах. Все это было сообщено командующим железнодорожным районом Айронсайду, с объяснением, что таково и мое мнение. Кроме того, я просил передать Айронсайду, что я могу ускорить высылку еще двух рот из Архангельска, так как эти две роты почти готовы.
Утром рано, переночевав в вагоне, я тронулся в Селецкое, где меня должен был встретить командующий этим районом английский полковник.
В зимнее время передвигаются на Севере примерно так. Человек должен надеть на себя все теплое, что только у него есть, а затем нужно влезть в меховой мешок и протянуться врастяжку на сене, густо наваленном в санях. Еще лучше вместо мешка пользоваться костюмом, который называется совик. Этот костюм изготовляется из оленьих шкур и состоит из мешка с рукавами и пришитого к этому мешку головного убора с отверстием для лица.
Дорога на Селецкое утомительно однообразна. От станции Обозерской и вплоть до Селецкого сани идут по сплошному лесу. Именно на этой дороге легче всего видеть грандиозные лесные богатства области. По обе стороны тракта высятся нескончаемые ряды громадных многосаженных сосен и елей, все бело, полная мертвящая тишина, даже вороны встречаются редко.