Тут же я посмотрел и английскую роту, к моему сюрпризу, оказавшуюся укомплектованной русскими. Это были взводы дисциплинарных частей, сформированных англичанами из красных пленных.
Я переговорил с многими из этих людей. Они имели бодрый, вышколенный вид, но не внушали никакого доверия. Мне показалось даже, что они держатся намеренно весело и развязно, с оттенком некоторого хулиганства. Осмотрев части и обойдя позицию, я вернулся ночевать в Межновскую. Делясь своими впечатлениями с Лелонгом, я высказал свои сомнения в успехе атаки, которую предполагали провести англичане с целью ослабить давление красных на направлении Средь-Мехреньга – Селецкое, предназначив для того, кроме американцев, лишь 2 английских и французских роты.
Утро выдалось солнечное и тихое, да и мороз был, помнится, не более 10–12°.
Рота французского легиона свернула в лес на рассвете, как было указано, и рано утром о ней сведений еще не было. На позиции царила полная тишина.
Лишь в одиннадцатом часу утра красные зашевелились и началась перестрелка. Орудийной стрельбы со стороны большевиков не было, из чего можно было с уверенностью заключить, что орудия, расположенные между Авдой и мостом, – взяты или во всяком случае приведены к бездействию.
На самом деле, как выяснилось впоследствии, рота легионеров вышла на дорогу весьма удачно, к самым орудиям. Большевики разбежались, и орудия были испорчены, так как по глубокому снегу их вывезти было невозможно.
В этом только и заключалась удача дня. Из всего остального, что было задумано, ничего не вышло.
Легионеры были атакованы сами со стороны Авды и, естественно, начали подаваться назад по той тропе, по которой пришли. Американская рота легко заняла мост и развалины за мостом, но не могла выбить большевиков с холма, сейчас же за развалинами.
Когда, убедившись, что холма не взять, американцы стали отходить, большевики сами перешли в наступление, и даже отдельные их группы появились на нашей стороне р. Емцы, в районе самой позиции.
Был момент, когда мне показалось даже, что все предприятие может окончиться не совсем благополучно. Да и действительно, нажим на нашу слабо занятую и обходимую со всех сторон позицию легко мог привести нас к необходимости ухода в Селецкое. В этом случае положение Средь-Мехреньги сделалось бы трагическим.
С наступлением темноты огонь стал стихать. Большевики начали перебираться на свои старые места. Было получено донесение, что легионеры отходят вполне спокойно на большую дорогу.
Дождавшись момента, когда можно было уже быть совершенно спокойным за исход дня, я поздно вечером вернулся в Селецкое и послал своего адъютанта в английский штаб сообщить там все то, что мы видели в течение этого дня. Повидавши русских начальствующих лиц в Селецком, я снова выехал на Обозерскую.
По дороге я с удовольствием убедился, что поселок Волшенец уже был занят русской полуротой. Я провел там часа четыре, проверив их службу и побеседовав со всеми солдатами. Эта беседа вселила в меня уверенность, что я стою на правильном пути в отношении формирования войск. В частях снова были и порядок, и гигиена, и начальническая заботливость о солдате. Люди начинали напоминать старые войсковые части.
Вернувшись в Обозерскую, я снова долго работал с командующим железнодорожным фронтом.
К моему приезду он успел уже и написать подробное донесение Айронсайду, и получить на него ответ.
В этом ответе генерала Айронсайда заключалось несколько строк, которые легли в основание всех моих дальнейших отношений с английским командованием.
Давая свои заключения по всем возбужденным вопросам, Айронсайд на ссылку о моем мнении и пожеланиях моих в отношении фронта ответил, что он очень ценит мою компетенцию, но что командует всеми войсками он и что, в сущности, мои заключения для него не обязательны.
У меня нет этого документа в руках, но я ручаюсь за точный смысл приведенного мной ответа Айронсайда.
С этой минуты только я понял, в какой, собственно, плоскости должна была находиться моя работа. Во всякой другой обстановке я счел бы своим долгом сложить свои полномочия и уйти, в обстановке положения Северной области я не мог этого сделать, так как отдавал себе отчет, что заменить меня в этот момент никто не мог. Я вовсе не хочу говорить о качествах моей работы, но хочу лишь подчеркнуть, что фактически не было ни одного старшего начальника, мало-мальски подготовленного к той работе, которую приходилось делать командующему войсками.
Возвращаясь к редакции ответа Айроисайда, я должен еще пояснить, что ведь это была переписка между представителем власти французской и представителем власти английской. Айронсайд относился к французам, по крайней мере к тем, которые были на Севере, крайне недружелюбно. Я думаю, это недружелюбие в значительной мере содействовало сухости его служебных отношений с французским командованием в Обозерской.
Впоследствии я узнал, что в это же время как раз Айронсайд получил от своего правительства первое распоряжение по немедленной эвакуации Северной области.
На это веление правительства Айронсайд представил свои соображения непосредственно его величеству королю Георгу. Соображения эти были чисто личного характера.
Айронсайд всеподданнейше доносил, что он до такой степени связан личными обязательствами правительству и населению области, что он не может явиться исполнителем приказа, отдававшего весь край на погром большевикам.
Айронсайд просил короля оказать ему милость и, раз эвакуация решена бесповоротно, – сменить его и назначить кого-либо другого для ее исполнения.
Все эти переговоры велись в строгой тайне, и я узнал о них значительно позже.
В Архангельске встреча моя с Айронсайдом была самая дружественная. Генерал сердечно благодарил меня и с полною откровенностью объяснял мне, что ответить командующему войсками на Обозерской он был вынужден именно так, как этого требовали создавшиеся у него с этим начальником отношения.
Волей-неволей эти объяснения пришлось принять так, как они были даны.
Несколько дней спустя мне пришлось пережить новое испытание.
Я получил официальное письмо генерала Ниддэма, в коем он запрашивал меня, правда ли, что мною были повышены некоторые оклады чинам армии. Дело касалось очень небольшого увеличения содержания самым младшим чинам армии.
Далее, генерал Ниддэм объяснял мне в весьма категорической форме, что все расходы в области делаются на средства великобританской казны и что в дальнейшем я должен обращаться по подобного рода вопросам за разрешением в английский штаб или обсуждать эти вопросы с участием английских представителей.
Я немедленно ответил на это Ниддэму, что, прежде всего, я занимал государственные должности в прежней России, когда она была великой и сильной, а следовательно, не имею никакой нужды в указаниях и советах по моей компетенции. Далее по деловой части письма я указал, что все финансовые вопросы в широком масштабе должны обсуждаться между правительством и английской миссией, что на самом деле фактически и происходило. Что касается моих действий, то я определенно заявил, что никакого контроля, кроме моего правительства, я не допущу. В отношении же расчетов с великобританским правительством я с уверенностью высказал, что все наши долги будут оплачены из неисчерпаемых богатств России.
Копию с этого письма я представил председателю правительства и генералу Айронсайду.
В первую же мою встречу с Айронсайдом он сам заговорил о письме Ниддэма и характеризовал его поступок как «недостаток такта».
В описании этих столкновений наших интересов с английскими я стараюсь быть по возможности нейтральным. Я отдаю себе ясный отчет, что в недоразумениях были ответственны обе стороны, но все же я должен сказать, что англичане держали себя на Севере так, как будто они находились в завоеванной, а вовсе не в дружественной стране.
Что касается моих личных переживаний, то я должен признаться, что доверие к англичанам, т. е. нашим официальным друзьям в Великой войне, постепенно сменялось у меня осторожностью и сдержанностью, а затем и полным недоверием к искренности их политики на Севере.
Забегая вперед, я должен сказать, что лично мои отношения охладевали прямо пропорционально росту русских сил, росту весьма быстрому в эту еще спокойную эпоху.
Объясняю я это просто. Несмотря на все заверения в искреннем желании организовать борьбу против большевиков, англичане смотрели на свое собственное присутствие в области как на оккупацию, вынужденную военными обстоятельствами. Война была кончена. Великобританское правительство, поддерживая Колчака, Деникина, Юденича и Север, вело одновременно и переговоры с Москвой. Все эти сибирские, новороссийские, архангельские и ревельские шашки нужны были в игре с большевиками. Каждый раз, когда шашки проявляли самостоятельность, они становились если не опасными, то во всяком случае стеснительными для британской политики.
Все это уже ясно сознавалось теми, кто принимал участие в государственной работе, и как-то интуитивно проникало в обывательскую среду, где истинные патриоты проявляли свои чувства к англичанам совершенно недвусмысленным путем.
Я вспоминаю эти дни февраля как эпоху «перелома», после которого работа моя пошла по пути еще более тернистому, чем это было в первые недели моего пребывания в области.
IX. Март
С самого начала марта в общественных и демократических кругах начались разговоры о предстоящей годовщине революции и праздновании этой годовщины. Положение правительства в этом вопросе было исключительно трудно. Искренно не желали никаких празднеств почти все члены правительства, за исключением, может быть, В.И. Игнатьева. Вместе с тем правительству трудно было категорически воспретить празднества, так как тогда, конечно, последовали бы демонстрации, процессии и митинги, которые пришлось бы разгонять силой. Надо было проявить известную терпимость и уступчивость. Да простят мне правые круги эмиграции эти строки. Я слышал столько уже строгих осуждений политике уступчивости и рассуждений о твердой власти, что заранее угадываю строгую критику. Особенно строги те, кто не рисковал принимать активное участие в политической работе в эту эпоху.