Удаление Маннергейма от власти могло свести на нет все проектируемые соглашения и коренным образом повлиять на вопрос выступления Финляндии с нами.
Надо было торопиться с решением. Я имел секретный шифр с собою и почти ежедневно посылал донесения моему правительству через Норвегию. Часть моих телеграмм пропала, другая часть дошла до Архангельска уже после моего возвращения и в таком искаженном виде, что расшифровка была невозможна.
Кто и что было причиной этой невозможности иметь телеграфную связь с Севером? В течение всей зимы мы постоянно обменивались телеграммами с Швецией, Англией и Францией. Затруднений не было никаких. И вот теперь, когда от моих донесений зависела судьба всего Северного края, мои телеграммы пропадали и искажались. Ясно, что в этом участвовали какие-то политические силы. Судя по отношению англичан к моей поездке на Север и по разговорам моим с Гофом, я невольно и здесь подозревал преднамеренное отношение к телеграммам, идущим из Гельсингфорса, да той части телеграфа, которая была под английским контролем.
В тот же день, после моей беседы с Юденичем, я был у министра иностранных дел, у военного министра, у начальника Генерального штаба и разных лиц, причастных к работе военного министерства.
Я встретил всюду самый дружественный прием и самое искреннее желание пойти навстречу интересам Северной области, но… я всюду наталкивался, как на «стену», на вопрос признания независимости Финляндии прежде всего. Когда становилось ясным, что я не уполномочен говорить об этом, интересный в начале разговор сейчас же разбегался по общим местам и весьма туманным пожеланиям дружбы с будущей Россией, по вопросам о крепости советского правительства и положения внутри России вообще.
Уже в первые два дня я понял, что указаний по телеграфу мне не получить, что надо как можно скорее возвращаться в Архангельск для работы в правительстве в смысле принятия Юденичского договора с Финляндией.
Думаю я и до сих пор, что ориентирован я был правильно, так как среди самых ответственных работников я встретил такую массу лиц, видевших будущность и процветание Финляндии в дружбе с Россией, что не сомневался ни минуты в искренности и правдивости всех тех сведений, которые мне давались.
По понятным причинам я не хотел бы называть всех этих лиц. Может быть, их симпатии не подходят к политическому курсу сегодняшнего дня, и я мог бы невольно повредить им в их личных интересах.
В ту эпоху, казалось мне, финская военная среда разделялась на два лагеря, сильно не любивших друг друга. С одной стороны были финские патриоты, служившие ранее в русской армии, с другой стороны была клика знаменитых егерей, считавших себя истинными освободителями Финляндии и имевших громадное влияние на политический курс правительства.
Чтобы пояснить это явление, я должен прежде всего коснуться в двух словах истории этих егерей. Финский егерский батальон был сформирован во время войны немцами из финляндских дезертиров, бежавших в Германию. Если не ошибаюсь, силы этого батальона были развернуты, в конце концов, в несколько единиц, общей численностью до 6000. Вот эти-то егеря, высаженные немцами в Або в 1918 году, и дали точку опоры Маннергейму и позволили ему дойти до победного конца в начатом им рискованном деле.
Ясно, конечно, что у этих дезертиров не могло быть склонности к русофильской политике. Не менее ясно и то, что егеря-освободители держали себя с независимостью и развязностью героев, с которыми не могли справиться и высшие представители военной власти.
В военном отношении финская егерская организация была, конечно, импровизацией, в которой большинство офицерских должностей было замещено людьми без всякого военного образования.
Все это создавало в военной среде борьбу партий и в значительной мере ослабляло качества финской армии.
Таковы были впечатления моих первых двух дней пребывания в Гельсингфорсе.
Третий день в Финляндии ознаменовался тем, что уже утром мне стало известно об отъезде генерала Юденича в Нарву на миноносце в тот же день.
Я имел случай встретиться с генералом в коридоре отеля, где побеседовал с ним минут пять. Странная, в конце концов, встреча двух русских командующих армиями! Для деловой беседы, на которую я и рассчитывал, и двух-трех дней было мало. Во всяком случае, и по сей день я не могу себя упрекнуть ни в чем; я добивался подробной беседы и искал встреч. Поведение Юденича в отношении меня как представителя армии было необъяснимым.
Сведения о Северо-Западной армии мне были все же даны с достаточною полнотою генералом К. Я имел список всех частей, их расположение и довольно точный состав. Впечатление эти списки производили довольно-таки удручающее. Состав частей был слабый, и понятия «полк», «дивизия», «корпус» совершенно не отвечали той численности, которая невольно по привычке укладывается под этими словами. Полки были по 300–400 человек, дивизии по 1000–1500.
Состав армии был до крайности пестрый и какой-то случайный. Видно было, что все это нуждается в настойчивой организационной работе, в огромных материальных средствах, в запасах обмундирования, обуви, теплой одежды.
Ничего этого не было.
Начиная с третьего дня моего пребывания я имел удовольствие познакомиться и встретиться с многочисленными представителями русской общественности и прессы в Гельсингфорсе.
Один из первых зашел ко мне И.В. Гессен.
Мы встретились впервые еще в 1918 году во время отсиживания в Сердоболе, куда судьба нас выкинула с любимой мною Иматры.
Таким образом, в Гельсингфорсе нам с И.В. Гессеном уже было что вспомнить и о чем поговорить.
После беседы со мною Гессен сделал подробное сообщение в местной печати о цели моего прибытия в Финляндию, с несколькими словами моей характеристики. В этой характеристике не забыты были и мои предсказания о конце Великой войны, сделанные в Сердоболе еще зимою 1918 года.
Через него же я получил приглашение отобедать в одном из ресторанов Брунс-парка с представителями русской общественности в Гельсингфорсе.
Сведения, появившиеся в печати, в значительной степени облегчили мне мои дальнейшие переговоры с представителями правительства. Ко мне стали относиться еще с большим доверием и с большей откровенностью.
Наступало 24 июня, день «Иоханка», праздник Ивана Купалы, весьма чтимый в Финляндии. Большинство нужных мне лиц должно было разъехаться за город, так как, помнится, к этому дню примыкал еще какой-то праздник и получались, таким образом, маленькие каникулы. Не желая тратить времени даром и не получая ответа на мои телеграммы, я думал уже пускаться в обратное путешествие, торопясь передать правительству все собранные мною сведения.
По моей просьбе я был принят Маннергеймом еще раз.
В подробной беседе со мною генерал коснулся снова проекта соглашения с Юденичем.
Говоря о возможности мобилизации армии, он указал мне, что ему надо иметь в руках хоть какую-нибудь компенсацию за те неизбежные жертвы, которые понесет армия, двинутая на Петроград.
Как тогда, так и теперь, вспоминая эту беседу, я совершенно ясно отдаю себе отчет, как логически правильно были построены доводы генерала Маннергейма. Я в душе разделял их, но, не снабженный достаточными полномочиями, должен был лишь ограничиться обещаниями подробного осведомления обо всем моего правительства.
Восстановление прямых телеграфных сношений мне было категорически обещано. Я просил еще о командировании в Архангельск лица, уполномоченного вести дальнейшие переговоры. Узнав от меня, что я собираюсь покинуть Гельсингфорс уже 25-го числа, Маннергейм предложил мне отложить мой отъезд еще на два-три дня, указав, что некоторые члены правительства хотели бы еще раз повидаться со мною. Я, конечно, с готовностью согласился.
После этой аудиенции я воспользовался временем, чтобы еще шире ознакомиться с русскими кругами, и в особенности с правительственными сферами северо-западной окраины.
В эти сферы меня ввел мой старый товарищ и друг, генерал Михаил Николаевич Суворов, устроивший мне завтрак с генералом Кузьминым-Караваевым и познакомивший меня с Лианозовым и Карташовым.
Я затруднился бы дать характеристики этих лиц после моей кратковременной беседы, но все же, вспоминая эти встречи, в особенности с Карташовым, я должен отметить ту кропотливую работу, которая была сделана по будущей организации власти на случай занятия Петрограда.
В эти же дни я получил сведение, что из Борго прибывает великий князь Кирилл Владимирович, который выразил желание повидаться со мною.
Я, конечно, предоставил себя в полное распоряжение его императорского высочества.
Великий князь принял меня утром, в одном из номеров «Сосьетэтс-отеля». Я должен был доложить весь ход событий на Севере. Великий князь слушал меня со вниманием, помогая моему рассказу меткими замечаниями и вопросами.
Когда разговор наш коснулся восстановления престола, я с полною откровенностью изложил его высочеству мои точки зрения на возможности монархических выступлений на Севере. По-моему, в то время это было неосуществимо. Монархические партии едва еще начали кристаллизоваться. Не было ни одной сильной организованной группы, а выступления мелких образований и отдельных лиц разбивались сейчас же сплоченными, активными и жизнеспособными организациями всех социалистических толков. Я докладывал, что надо ждать и дать время наиболее смелым и активным сделать, так сказать, черную работу.
Великий князь распрощался со мною в самой любезной и милостивой форме.
Подошел и день обеда, на который я был приглашен И.В. Гессеном.
Помнится, это было 24 июня. Я приехал часов в 7 вечера в один из загородных ресторанов и поднялся в особую залу, где уже был накрыт длинный стол.
Председателем стола был старый и милый Кедрин, уже ушедший из этого мира.
Помнится, этот обед совпал с ратификацией мирного договора. Вся речь Кедрина была посвящена этой торжественной минуте, возвестившей миру долгожданное успокоение, возврат к нормальной жизни и работе.