И все было бы хорошо, не улавливай я на себе взгляд нарушителя, который следил за мной, как барс за зайцем.
До окончания урока оставалось десять минут. Их я оставил на вопросы и ответы…
Прозвенел звонок. Если сказать честно, его больше ждал я, чем ученики. Направляясь к двери, я чувствовал, что у меня дрожат ноги.
Вышел в коридор и столкнулся с Адамом Гуловичем.
— Извините, — сказал старый учитель. — Я немного волновался за вас. И решил быть рядом на всякий случай. Благо оказался свободным от уроков. Вижу, у вас все прошло нормально. Поздравляю. Я очень доволен, очень!
Старик взял меня под руку и повел к учительской.
— Будь жив ваш отец, он бы вами гордился!
И я вдруг понял, что старый учитель чего-то не договаривает, что у него есть какая-то тайна!
— Ах, как меня мучает давление, — пожаловался он.
Ночью мне приснилось, что я снова нахожусь в диспансере. Психиатр, Адам Гулович, разговаривая со мной, очень вежливо поздравил с первыми успехами в интернате, взял со стола ключи, открыл дверь кабинета и вывел в коридор. "Иди, дорогой, иди". Прямо у порога начиналась широкая, беспредельная степь. Я не знал, куда мне идти, оглянулся назад: ни двери, ни Гуль-ага, ни диспансера. Впереди тоже простиралась пустынная степь. Что это могло значить?
Я проснулся в холодном поту, включил бра.
На дворе бушевал ветер. В окно скреблась ветка урючн-ны. На крыше стучал лист железа, сорванный ураганом.
Я посмотрел на полки с книгами. Они стояли одна к одной, как солдаты в строю: "Махтумкули", "Поднятая целина", "Решающий шаг", "Война и мир", "Петр Первый". Вспомнился Гуль-ага в белом халате, диспансер. Не гася света, я по глаза накрылся одеялом и стал считать, чтобы успокоиться.
— Раз, два, три… девять, десять. — И вот я готов — отключился. Ни тебе цветных карандашей, ни патронов, ни широкой пустынной степи…
Как ни странно, мне удалось спокойно уснуть.
Осень все глубже. Вес больше отдает золотом кокон солнца. Недавно мне стало известно, что, оказывается, это не я отказался от обязанностей классного руководителя, а так в последнюю минуту решила дирекция, имея какие-то свои замыслы. И какую-то роль в этом сыграло мнение Адама Гуловича.
Не прошло и двух месяцев с начала моей работы, как по интернату прошел слух о том, что старый учитель собирается на пенсию. Мне стало очень жаль, что так случилось, ибо какая-то ниточка, тянувшаяся к моему сердцу от первой с ним встречи, не обрывалась, натягивалась все туже и туже. Я все это время ожидал от старика чего-то странного, неожиданного. И это напряжение не проходило.
Я видел, что Гуль-ага чувствовал себя плохо. И вид у него был какой-то растерянный.
"Оно и понятно, — рассуждал я, ему не хочется расставаться с делом, которому была посвящена вся жизнь. Но так уж устроен мир: одни стареют, а другие взрослеют".
Как-то Адам Гулович пришел в школу с запозданием, что всех несколько удивило — старый учитель всегда являлся задолго до начала уроков, — одет он был нарядно, торжественно.
Войдя в учительскую, Гуль-ага пожал нам руки, а опустившись на стул, заговорил весело и приподнято:
— Сейчас, когда я шел в школу, мне повстречалась очень полная женщина. Остановилась и говорит: "Я слышала, что вы выходите на заслуженный отдых. Очень хотела повидать вас". Всматриваюсь, лицо вроде знакомое. Она поняла, в чем дело, и пришла на помощь: "Да ведь я та, чье имя — Гетьма́. Вы меня звали "Белая девушка". И тут я вспомнил ее фамилию: Гельди́ева. Когда она училась у нас, то была, как тюльпанчик, а теперь такая стала круглая, как тыква. Я сам ее документы в институт направлял. Надо же, как время летит. — Старик посмотрел на меня, посмотрел осторожно и напряженно.
И сердце мое снова почувствовало ту ниточку, что соединяла нас вот уже несколько месяцев. Странно, что этот взгляд мне чем-то очень напоминает взгляд психиатра. Было в нем что-то доброе, недосказанное и печальнотревожное.
— Да, — продолжал Гуль-ага, — так вот, значит, подходит она ко мне и быстренько надевает вот эту тюбетейку. Я не хотел брать, но женщина говорит: "Товарищ учитель, я очень сильно обижусь. Она — новенькая, с иголочки".
И Адам Гулович погладил тюбетейку, как некое живое существо.
— Ну да ладно, пора в класс. Байрам Чарыевич, вы не хотите со мной?
— С удовольствием, — ответил я.
— Спасибо, сынок.
Лишь открыли дверь, ученики дружно повскакали с парт.
Мы прошли к столу. Ребята продолжали стоять. Они, кажется, уже знали, что старый учитель уходит на пенсию.
Стоим, молчим. Ребята тоже стоят, молчат.
— Дорогие мои, — сказал вдруг Гуль-ага, — познакомьтесь, отныне ваш классный руководитель!
Сказал и отошел к окну.
От неожиданности я чуть язык не проглотил.
— А наш учитель плачет! — раздался голос с задней парты, который теперь бы я узнал из сотни других.
Адам Гулович тер глаза платком.
Но вот он подошел к столу, на котором теперь лежал букет роз.
— Садитесь, — попросил он.
Захлопали крышки, легкий шумок пробежал по рядам.
— Ах вы, мои саженцы. Не обижайтесь, если иногда приходилось быть строгим, но мне не хотелось, чтобы вы походили на павлина — хоть и нарядная птица, а пустая. Вот и все. Вашу дальнейшую судьбу я поручаю учителям интерната, а особенно вашему классному руководителю. Он — сын учителя нашей школы, погибшего на фронте.
Аксакал умолк и сделал такое, чего я вовсе не ожидал от него — подошел к первой парте и подал руку ученице. Потом ее соседу, и так каждому из тридцати шести учеников. Попрощавшись, быстро направился к двери…
Я смотрел на его согбенную спину, выбритую голову, и передо мной почему-то снова закачалась связка цветных карандашей и две стреляные пистолетные гильзы… Хотелось удержать себя, не оглянуться на последнюю парту второго ряда, где сидел тот самый ученик, который встретил меня в штыки с самого первого моего урока в этом классе, но я не выдержал, скосил глаза в его сторону. Заметив мой взгляд, Нур смутился и отвернулся.
Смутился и я, видя, что Адам Гулович не прикрыл за собой дверь, а стоит и смотрит на меня, словно стараясь прочитать что-то на моем лице. Мне показалось, что он сейчас откроет какую-то тайну, потому что опять закрутились, замельтешили цветные карандаши, зазвенели гильзы, но старик поспешно прикрыл дверь.
Я оказался лицом к лицу с классом, который он оставил мне.
Вот так я и стал классным руководителем.
А старый учитель, как ушел из школы, так больше и не появлялся — заболел. Надо было бы съездить к нему, но тут навалилась подготовка к контрольной работе, сочинение. Я волновался больше, чем сами ребята. (Как потом оказалось, кое-кто из ребят читал мои стихи и рассказы, опубликованные в газетах, и прошел слух, что я буду очень придираться к стилистике.)
Я попытался объяснить, что рассказ в газете и сочинение в школе — это совершенно разные вещи, но мои подопечные были настороже, а особенно Нур Аши́ров. Ребята просили дать больше времени и разрешить увеличить объем сочинения. Посоветовавшись с директором, я это им разрешил.
Наступил день контрольной работы. В классе было относительно спокойно. В установленное время я собрал тетради, сложил в аккуратную стопку, как это делал когда-то папа, и направился в учительскую. Из-за последней парты второго ряда меня провожали взглядом настороженные глаза.
Вечером я сел проверять сочинения. Первой мне попалась тетрадь Акджа́н Гельдымура́довой. Мысли она излагала последовательно, но вот орфография хромала, много было ошибок.
Несколько работ были хорошими, а вот сочинение Нура, того самого Аширова, что сидел за последней партой, как две капли воды похоже было на работу Гельдымурадовой. Кто у кого списал? Стал сравнивать и понял, что по смыслу, качественным оценкам событий, характеристике героев, логике мышления — это плод женских усилий.
Поставив Аширову оценку, я сделал приписку: "Схоже с сочинением Гельдымурадовой. Старайся писать сам!"
Можно было бы написать более жесткие слова, но я вспомнил, как однажды Адам Гулович сказал: "Ласковым словом змею из норы вызвать можно".
Старый учитель был, как всегда, прав.
Однажды я пригласил в школьный сад Алма́за, ученика из своего класса. Я знал, что у этого мальчика есть и отец и мать, но он сам ушел от них. Мне хотелось поближе познакомиться с Алмазом, который сидит в классе рядом с Ашировым. Через Алмаза я надеялся подобрать ключ к душе Нура. Мы брели от дерева к дереву, говоря о разном.
— Будете спрашивать про маму и папу? — неожиданно сказал мальчик.
Я насторожился.
— Извини, Алмаз, но как ты об этом узнал?
— А все так делают: сначала зовут погулять, а потом спрашивают, почему я ушел из такой благополучной, культурной семьи в детдом.
— А кто твои родители?
— Вот видите, и вы взяли в руку иголку, которая будет шить халат. Маму мою зовут Гулли́, а папу Сейи́д, он заместитель директора очень большого учреждения, и мама работает. Я у них первый и единственный ребенок. Папа немного старше мамы. К тому же она и выглядит моложе своих лет. Она очень красивая и стройная. Один раз они приезжали сюда. Адам Гулович сказал мне: "Сходи, поздоровайся с родителями". Но я ушел играть с ребятами.
—. Почему?
— Ушел, и все.
— Но, говорят, ты до седьмого класса жил с ними?
— Да, жил…
— Но это нехорошо — бросать родителей.
— Все так говорят, и сосед по площадке, Белли́-ага, и тетя Дурсу́н, которой нужен сын. Адам Гулович сколько раз убеждал меня, что нехорошо это, когда ребенок уходит из дома.
— Ну, а ты?
— Что я? Живу в интернате.
— А что, дома очень сложно?
Алмаз поднял с земли камень, прицелился в банку из-под консервов, что поблескивала среди листвы на земле, и кинул, но промахнулся.
Я тоже взял камень, но решил бросить его не как Алмаз, а как говорили мы в детстве — "с накидцем". Удар получился точным.