— Ну, сынок, — снова обратился ко мне директор, — я слушаю.
— Я пришел к вам, чтобы посоветоваться насчет Адама Гуловича… Трудно ему без школы… Ребята его любят очень. Не такой уж он старик, мог бы помогать нам чем-то…
Завуч съязвил:
— Например? Оперу смотреть?.
Показалось, кто-то сдавил мне горло. Превозмогая себя, я ответил:
— Он мог бы заведывать кабинетом.
— Но там есть люди, не увольнять же их.
— А нельзя дать несколько часов по литературе?
— Лишних нету, — воспротивился завуч. — Отдашь свои?
— Если надо…
— Вот так и каждый: заговори о деньгах, сразу вспоминают, что у пропавшей овцы курдюк большой.
Одним словом, разговора не получилось, а билеты надо было выкупать.
Домой я пришел сердитый. За обедом молчал.
— Как с театром? — спросила мама.
Я рассказал о случившемся.
— А ты слово ребятам дал? — уточнила она.
— В том-то и дело. Первое слово классу. Ты бы видела, как они готовятся. Только и разговоров: опера, опера, опера!
В этот день спать лёг рано. Но среди ночи проснулся, вышел во двор. Огромная луна поднялась над городом, у соседей шумели гости.
За завтраком я предложил:
— Мама, что, если я пока возьму часть тех денег, что мы отложили на костюм? Купим его попозже.
Мама ничего не сказала, только глубоко вздохнула. Расстроенный, я отложил ложку. Ну конечно, мне бы пора оказывать дому помощь, а я хочу взять с трудом накопленное.
Я взял отцовскую папку и направился к калитке. Тут мне на плечо легла рука матери.
— Сынок, — сказала она, — на, возьми деньги. Папа тоже бы так сделал.
Губы её дрогнули…
Походом в оперу ребята были очень довольны.
У директора по этому поводу состоялся разговор. Меня упрекнули в самоуправстве, но обещали компенсировать деньги.
— А на поступок Алмаза Сеидова как вы реагировали? — спросил Алтынтадж.
— Как? Вызвал его и прочел ему мораль.
— Как наказали?
— Никак.
— Почему? — вскинулся завуч.
— Потому что он был у Гуловича и задержался: помогал ремонтировать курятник.
Директор вышел из-за стола, сел на стул рядом со мной.
— И действительно, как себя чувствует наш пенсионер?
— Говорят, хорошо, — отозвался вместо меня завуч.
— Говорят? А сами не бывали у него?
— Теперь не знаешь куда идти — одни в оперу бегают, другие курятником занимаются… Каждый находит себе дело…
— Не привык он сидеть без дела, вот и решил завести кур.
— Пенсии не хватает? Жена ковры ткет, сестра — кандидат.
В комнате наступила тишина.
— Хорошо сделал ваш Сеидов, — похлопал вдруг директор меня по плечу. — Слышал я про этих кур — он хочет разводить их для школьных зооуголков. А о делах в классе вам, Байрам, все же надо знать. Что касается театра… Надо бы сходить всей школой. Вы слышите, Алтын Таджиевич, к вам обращаюсь… А теперь куда планируете? — повернулся он ко мне.
— В Геологический музей.
— А потом?
— В гости к нашему старому учителю.
— Удобно ли это?
— Ребята очень просят.
Завуч зло зашелестел бумагами. Но я его уже не боялся — рядом был директор, который все понимал и все судил справедливо.
— Только в свободное от занятий время. А теперь — идите.
Я молча встал и пошел к двери. И вдруг слышу брошенное в догонку:
— А за оперу — молодец!
Как-то мы с Адамом Гуловичем сидели в кабинете литературы. Старый учитель долго смотрел на портреты классиков, развешанные по стенам, задумался:
— Ой, джан яшули[7],— позвал я, — какая мысль не дает вам покоя?
— В республиканской библиотеке часто бываешь? — ответил аксакал вопросом.
— После университета не заходил.
— А я к старости совсем с ума сошел — на книги набросился. Пушкиным увлекся. Он, оказывается, был еще и великий педагог. Гоголя воспитал. Составлял ему список книг, рекомендуя их прочесть.
— Пушкину, яшули, было легче: у него воспитанником был Гоголь. А у меня Аширов. Пишет, точно пьяная ворона по бумаге прогулялась. То резвый, как жеребенок. А то молчит, что твой сыч. Иногда вижу, такое готов сказать — бомба, да и только. Трудный парень, ох трудный…
Гуль-ага потер затылок, закашлялся, вынул маленькую тыквочку, в которой хранил нас[8], но, повертев ее в руке, убрал обратно в карман.
— Собрался бросить курить, думал, нас отвлечет. Да куда там!
Я видел, он явно пытался уйти от начатого разговора. Не хотел говорить о Нуре Аширове.
Интересное кино получается, как мы говорили в университете. Что же такое есть в судьбе этого мальчишки, что старый учитель все время старается обойти стороной?
Динь-динь — вдруг зазвенели где-то рядом гильзы пистолета. Ладно, поживем — увидим. Раскрыв папку, я уложил в нее стопку тетрадей, положил руку на худое, острое плечо Адама Гуловича.
— Вы спрашивали о походе в театр?
— Очень хорошее дело ты сделал. Просто молодец.
— Хорошее. Но не для всех. С Алмазом разговаривать трудно, очень уж слабая у меня музыкальная подготовка. Он задает такие вопросы, на которые я не могу ответить.
Глаза-кишмишинки задумчиво посмотрели на плакаты, висевшие на стене. На подоконнике чирикнул воробей.
— А может быть, все эти заботы передать учителю пения? Он составит общий план зрелищных мероприятий, и делу конец… Зачем взваливать лишний груз? А как вел себя в театре Нур? — И снова глаза-дробинки как бы прострелили меня взглядом насквозь, стараясь добраться до самых глубин моей души. И почему-то я на этот раз не выдержал и спросил:
— Скажите, аксакал, что случилось в жизни этого паренька, отчего он оказался сиротой? В его личном деле об этом ни слова. Чувствую, что-то тут не то…
Морщинистая рука тяжело прошлась по шее, словно плуг по высохшему от зноя мелеку[9]. Вторая поправила складки на брюках.
— Не обижайся, сынок. Ты чувствуешь все правильно, но сказать пока я тебе ничего не могу. Есть тайна. Большая тайна. И лучше бы тебе не знать ее всю жизнь. Очень она горькая. А что касается оперы, тут ты просто молодец. Разве Алтынтадж такое бы сделал? Он за копейку удавится. Мелкий человек. Интриган. Будь с ним осторожен. Смотри, а то втянет в какую-нибудь авантюру. Особенно против директора. Это та еще гадость… А вот плакаты по правописанию гласных надо сменить, устарели. Как ты думаешь?
Я ответил не сразу. Услышанное взволновало меня сильно.
— Сейчас не до плакатов: такое сказали, как саксаулиной по голове ударили. Вот теперь ходи и думай.
— Ладно, придет время, все узнаешь, а сейчас больше трать себя на учеников, не бойся — окупится.
— Не знаю. Такой, как Аширов, вряд ли будет питать благодарность к своим учителям.
— Ошибаешься. Ты должен научиться тоньше знать душу такого ребенка, суметь заменить ему тех, кого он потерял не по своей вине. Среди них есть такие, как Нур и Алмаз — талантливые дети.
— Спасать Алмаза? От чего? Он и так богаче нас одарен природой.
— Ты помнишь, что сказал о таких людях Горький? Интернат шлифует его. Интернат может высушить в нем музыканта. Алмазу нужна большая ласка.
— Может быть, — согласился я, — но где ее взять?
— Вернуть в семью.
Старик дотянулся до развязавшегося шнурка на ботинке, поправил завернувшийся я́зычок и сказал как-то тяжело и надтреснуто:
— Я бы сам усыновил его, но боюсь, что скоро…
— Если он талантлив, то и сам пробьет дорогу к славе, — быстро вставил я, не давая старому учителю договорить. Я знал, что он хотел сказать: "Скоро умирать".
— Жесткий ты человек, Байрам. Зачем же ему "пробивать"? Надо помочь человеку. Сколько уйдет энергии на это "пробивание", а ее надо будет потратить на творчество! Туркмения в музыке еще не открыта для нашей страны. А у нас были не только Махтумкули, но и великие музыканты. Ты читал дестан "Вис и Рамин"?
— В грузинском варианте — "Висрамиани"?
— Там многое сокращено. А вот в полном много говорится о музыке наших предков. Сегодня мы своими народными инструментами считаем только туйду́к, дута́р и гиджа́к. А в этой поэме их насчитывается почти тридцать. Надо думать, что для них наверняка и музыка существовала. А где она? Почему мы ее не слышим? Почему не продают ее нот?
— Не сохранилась, наверное. Да и не записывали в прежние времена.
— Удобное слово. Защищаться им легко… Ноты, оказывается, были. Их придумал аль-Фараби́. Надо все это искать, работать.
— Учитель, а кто же мог уничтожить все это? Время?
— Ислам, завоевав наши земли, выжигал на ней все национальное, самобытное. Нет, дорогой мой Байрам, Алмазы нам очень нужны, очень. Ты представляешь, если лет через десять он выступит в Москве с программой наших древних восстановленных песен, переложенных для скрипки в сопровождении оркестра? Ай, берекеле![10] Нет, нет, сынок, как ни говори, а мы должны помочь одаренному мальчику. Ему очень нужны доброта и ласка. Сердечность и ласка — бальзам для таланта. Не только талант — ребенка, человека вообще надо воспитывать добром, чуткостью, участием. Черствость — опаснейший враг в воспитании. Алмазу нужна семья, Байрам, очень нужна.
И снова глаза — стволы двустволки — нацелились в меня. Почему? И чтобы как-то скрыть свое смущение, я защитился вопросом:
— Учитель, а разве она другим ребятишкам не нужна?
Рука аксакала снова потянулась к затылку. Гуль-ага вздохнул. Уголки губ опустились вниз, голова тяжело качнулась.
— Ты прав, всем нужна. Нур — это душевный талант. У него какое-то удивительное чутье на окружающее. Алмаз — талант воссоздавать. Нур — воспринимать окружающее, правильно оценивая его. У него удивительно богатое воображение. Фантазия — его конек.
— Извините, аксакал, но я что-то этого не заметил.