После разговора с Гуль-ага об Алмазе, я все чаще стал задумываться о судьбе этого парнишки.
— Скажи, — спрашивал я у матери, — может ребенок уйти из дома, если между отцом и матерью складываются плохие отношения?
— Может, сын, все может быть, да еще если ребенок такой талантливый. Чувства у него сильно обострены. А ты привел бы его к нам. Пусть хоть душою у нас отдохнет. А я бы вкусненького наварила и напекла. Что он любит?
— Возможно, пригласить его родителей в интернат?
— А что, если ты сам к ним сходишь?
— Боюсь, что-то напорчу в этом сложном деле.
— Почему?
— Мне так нравится Алмаз, что, если он обидится на меня, я себе не прощу этого.
— А ты посоветуйся с Гуль-ага, он-то знает Алмаза и его родителей. Да и к тебе относится хорошо.
На другой день после этого разговора я пошел к старику и поделился с ним мыслями об Алмазе.
Выслушав меня внимательно, он потер затылок и посоветовал:
— А может быть, нам сходить втроем? Прихватим и Алмаза.
— А он пойдет?
— Со мной пойдет… Чего замолчал?
— Есть одно дельце, не знаю как и сказать вам…
— Говори. Это связано с Таджем?
Я поднял глаза на старика.
— А откуда вы знаете?
— Догадываюсь. Он ведь не может спокойно жить, не кусаться. Ну, что он еще придумал?
— Прочел мой очерк в газете и предложил написать критический материал об интернате.
— О директоре?
— Угу.
— Давно метит на его место. Вот тебе герой для романа. Все люди как люди, а этот позорит нас на весь город. И директор молчит, словно боится его. Ладно, разберемся, в интернате есть отличные коммунисты.
— А еще он грозился мне сказать что-то очень плохое…
— Бай-бо! — покачивал головой Адам Гулович. Такого, видимо, он не ожидал.
— И мне кажется, что все это он хочет использовать против меня.
— Ничего у него не выйдет. — Старик постучал по ковру, на котором мы сидели, ладонью. — Тебе бояться нечего. Положись на меня. — И почему-то поспешил сменить разговор: — Так когда пойдем к родителям Алмаза?
— Хоть завтра, — сказал я. — Но мама хотела, чтобы вы с Алмазом сначала побывали у нас, пловом хочет вас угостить.
— Ай, берекеле! Разве можно отказываться от плова? Попросим Алмаза, он поиграет нам на скрипке. Согласен?
— Очень даже.
Алмаз. Мне все больше и больше нравился этот парень. Опрятный, собранный, он всегда был чем-то занят: то писал, то читал, то играл, а то рассматривал собранные камни! И я все чаще говорил о нем дома. Мама не мешала этому, поддерживала разговор, но лицо ее темнело, как небо, на которое набежали тучи. "Может быть, ревнует, что я так много говорю о чужом ребенке? — подумалось раз мне. — Или стесняется, что у меня нет брата? Но что же теперь делать!"
Добрая моя мама! Как я люблю наблюдать за ней. Особенно когда руки ее заняты вышиванием. Говорят, какой-то король тоже увлекался этим делом. Я как-то сказал ей об этом, и ее брови удивленно поползли вверх.
— А как он вышивал — крестом или гладью? — спросила она. — Это интересно: мужчина, шах — и вдруг женское рукоделье. А почему бы в интернате вам не открыть такой кружок, где бы дети учились вышивать?
— Лучше бы открыть кружок по русскому языку.
— Мальчик мой, — прошептала мама, — а Ты думаешь, орнаменты — это не буквы? Было время, когда сочинения писали нитками, а вместо бумаги была шаль. В газетах до сих пор пишут о древних туркменских вышивках и коврах!
— Ты права, об этом стоит подумать. Ведь если дети уже сейчас не овладеют искусством своих матерей, то потом может быть поздно.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно улыбнулась мама. — Когда же придут твои друзья, а то рис пересохнет!
— Скоро. Готовься.
Но тут в школе случилось одно событие. Зайдя в восьмой класс, я начал перекличку. Читаю фамилии, ребята откликаются. Все вроде идет так, как надо. И вдруг:
— Гельдымурадова!
Молчание.
— Гельдымурадова!
В классе тишина.
Поднимаю голову, ученицы, которую все зовут за белое лицо Акджи́к, на месте нет.
— Аширов, — спрашиваю её соседа Нура, — где Акджик?
Молчание. Нур опустил голову, перелистывает страницы книги.
— Недавно была, — ответил кто-то.
— Заплакала и ушла, — добавил второй.
— Что случилось?
— Не знаем.
— Но она действительно плакала?
— Да, учитель.
Так ничего толком я и не выяснил. Идти к руководству мне не хотелось, так как для Таджиевича появится новая возможность упрекнуть меня в неосведомленности. И я даже представил себе, как он расхаживает по кабинету и читает мне мораль: "Плохая у тебя посещаемость! Нет дисциплины!"
— А учебники и тетради ее здесь?
Не дождавшись ответа, я подошел к парте, за которой сидела Гельдымурадова, и заметил вырезанную на крышке надпись: "Алмаз + Акджик".
Смотрю на Алмаза. Парень смутился. Класс ждал, что я предприму. Молча опустив крышку, я прошел к столу и продолжил урок.
Ребята слушали, но я понимал, что тихие они только внешне, а в сердцах их сейчас буря, которая должна вот-вот вырваться наружу.
Собрав всю свою волю, я говорил и говорил, украдкой посматривая на часы, но стрелки двигались очень медленно. Я понимал, что мне надо срочно принять какое-то решение, но какое? Я старался представить себе, как бы в таком случае поступил Адам Гулович, но ничего не получалось, а как нужно было то одно лишь слово, которым хотелось вызвать змею из норы.
Вот и звонок. В полной растерянности прошел я в учительскую, сел у окна и задумался. Настойчиво искать преступника? Наказать весь класс? Или вначале посоветоваться с директором?
После очередного урока я попросил Алмаза зайти в учительскую.
— Как ты думаешь, кто это мог сделать? — задал я вопрос, чувствуя страшную неловкость перед мальчиком.
— Не знаю, товарищ учитель. Я не вырезал.
— Я не говорю, что ты. Но ведь кто-то вырезал?
Алмаз пожал плечами.
Да, дело принимало серьезный оборот. Я не знал, как поступить дальше.
— Хорошо, Алмаз, иди отдыхай.
Отпустив Сеидова, я задумался, но никакого решения не мог принять.
Вошел Алтын Таджиевич, прерывая мои раздумья:
— Мне только что сообщили, что у вас опять происшествие. Ну, знаете, это уже не шуточное дело. Надо провести классное собрание и выдать этому артисту по всем статьям.
— Но это сделал не он.
— Покрываете любимчика. С вашим демократизмом скоро наша школа превратится в цирк. Тут, понимаете, нашего уважаемого директора представляют к почетному званию, а вы со своим Адамом Гуловичем учеников эксплуатируете в корыстных целях.
— В каких корыстных целях?
— Как это каких? То курятники строите, то дома штукатурите… Да вы сами-то знаете, кого покрываете?
Завуч умолк. Шрам на его губе побелел, губа стала вздрагивать. Но вот Алтынтадж на что-то решился, уставясь мне в глаза:
— Вы хотя бы знаете, что отец Нура Аширова был привлечен к суду по делу об убийстве?..
— Алтын! — крикнул директор, неожиданно появившийся в учительской. — Ты что! Я за́прещаю тебе говорить об этом. Мы же договорились… А ты, Байрам, действительно очень много внимания уделяешь этому Алмазу.
— Но ведь Алмаз талант!
— А остальные, те, что просто дети? Они же видят все это, им обидно. Постарайся не слишком-то проявлять свои симпатии к Алмазу.
— Но ведь он…
— Ты классный руководитель… Руководитель! Директор маленькой школы. Твоя обязанность — быть внимательным ко всем ребятам, и к Нуру в том числе.
Я посмотрел на завуча, глаза его злорадно искрились.
Динь-динь — зазвенели гильзы у меня над ухом.
— И заканчивайте вы эту эпопею со скрипачом, — сказал Таджиевич, глянув на директора. — Ничего порядочного из него не выйдет. Чтобы стать музыкантом, надо им родиться. Отец его занимается глупостями, а мы должны талант воспитывать? У вас есть программа, отчетности по успеваемости, посещаемости. Вот и выполняйте их.
Как я ни уговаривал себя, а мое отношение к Алмазу все-таки изменилось. Что-то сдвинулось в душе, и я не мог быть в своих отношениях к нему прежним. Но помня совет наставника, я старался перебороть себя.
Однажды Алмаз подошел ко мне и тихо сказал:
— Товарищ учитель, я знаю, кто вырезал на парте имена.
— Кто?
— Нур Аширов.
— Почему ты так думаешь?
— Несколько дней назад он украл у меня из книги пять рублей, которые дал мне папа.
— А почему ты знаешь, что деньги взял он?
— Потому что в тот день он ходил в кино и купил себе новый перочинный ножик. Такого ни у кого в школе нет.
Алмаз волновался, то всовывал руки в карманы брюк, то вынимал.
— Все равно нельзя так говорить об однокласснике, не имея веских доказательств.
Закончив разговор несколько резковато, я направился в учительскую, краем глаза следя за Алмазом. Он почему-то покраснел и стоял, не зная, как поступить дальше.
— Алмаз, — обратился я к нему, — можешь ты все это сказать директору?
— Могу, — раздалось в ответ.
— Хорошо, тогда пошли.
И странное дело, пока мы шли по коридору, у меня крепла уверенность в том, что Алмаз сказал правду. Во мне росла глухая неприязнь к этому Нуру Аширову. И ведет он себя недостойно, и истории с ним всякие…
— Есть предположение, что имена на парте вырезал Аширов, товарищ директор, — доложил я, предполагая, что директор обрадуется, накажет виновника, а мне пожмет руку, поблагодарив за старания. Но он только посмотрел на меня отсутствующим взглядом, потом повернулся к Алмазу.
— Это верно, сынок?
Мальчик молчал, засунув руки в карманы.
Директор вышел из-за стола, подошел к нам поближе и очень добрым голосом продолжил:
— Сынок, как он это сделал? Скажи. Я не буду его наказывать. Я хочу, чтобы он больше так никогда не делал. Правильно я говорю? А ну-ка сбегай и позови его сюда, а сам погуляй во дворе.