Директор поднял трубку телефона и набрал номер.
— Алтын? Зайди ко мне.
Через некоторое время пришли Нур и завуч.
— Опять он! — возмутился Таджевич, опускаясь на стул. — Опять будем искать истину! А все этот Гулович. Распустил класс, а теперь мы собираем ягодки.
Шрам на его губе побелел.
— Мне тоже говорили, что парту испортил этот самый герой. Сколько можно терпеть такого хулигана?! Ты это сделал? — угрожающе крикнул Таджиевич. — Говори, кутенок!
Нур молчал, но взгляд его пылал таким огнем, что казалось, еще немного — и случится беда.
Директор все так же спокойно сидел за столом, только лицо его побледнело. Длинные пальцы стучали по столу.
— Смотрите, да он издевается над нами, — воскликнул завуч, дернув парня за ремешок штанов. — Ты будешь говорить, а?
— Сынок, если это ты вырезал, признайся, — попросил директор. — И покончим с этой историей.
Алтын Таджиевич стал расхаживать из угла в угол. Его лицо наливалось кровью.
— Ай, берекеле! — вдруг воскликнул он. — Трое не можем разговорить одного сопляка. Говори, ты парту изрезал?
— Не знаю, — отвернулся Аширов.
— Ах, ты не знаешь! А кто знает?
Таджиевич резко повернулся к мальчику. Я быстро встал между ним и Ашировым.
А Нур вдруг отбросил мою руку, которую я положил на его голову, и, заливаясь слезами, закричал:
— Бей, бей! Ты же знаешь, что я круглый сирота! Бей! Да, это я вырезал имена на парте, я! Почему этому любимчику все можно: и к учителю в гости ходить, и у Адама Гуловича на скрипке играть, и вместе с учителем в театре сидеть, и во дворе школы с ним гулять?! А мне, если я круглый сирота, ничего нельзя! Так вот пусть ему хоть один раз будет плохо!
И, уткнувшись в мою грудь, Аширов громко зарыдал. Бай-бой, вот так новость! Мог ли я подумать, что в классе так ревниво следят за моим поведением. Получалось, что в проступке школьника был виноват учитель. Милый ты мой Нур, почему же ты все это время молчал? Да мама тебе нажарит столько чебуреков, что ты объешься ими! Ах, как я мог быть таким бездушным! Только бы сказал о том, что хочешь побывать у меня в семье!
Мальчик рыдал, содрогаясь всем телом. Казалось, еще миг, я и сам разревусь, как маленький. Вынув из кармана платок, я хотел вытереть слезы на глазах Нура, но сделать это не удалось.
— Не надо! — вдруг закричал Аширов. — Идите к своему любимчику! — И выбежал из кабинета.
Сбитый с толку неожиданными событиями, я, словно провинившийся школьник, не знал, как себя вести.
— Вот что значит иметь в классе любимчиков! — злорадно проскрипел Алтынтадж. — А ведь мы вас предупреждали!..
— А что я такого сделал?! Хотел, чтобы было как лучше…
— Ну что с ним делать: ты слово, он — десять!
Директор постучал карандашом по столу.
— И все-таки, Байрам, на вас лежит большая вина: нельзя в нашем деле проявлять свои симпатии и антипатии. Сами видите, чем это обернулось. Идите. А ты, Алтын, пока останься.
В коридоре всхлипывал Аширов.
— Учитель, меня накажут? — спросил он.
Мне хотелось выговорить ему что-то строгое, как этого требовало мое положение. Но у меня не хватило сил.
Я подошел, улыбнулся, легонько щелкнул по его горбатому носу и крепко прижал мальчика к себе. Нур словно влился в меня, так, верно, была нужна ему в этот момент ласка. Да я бы и сам, наверное, не возражал, если бы мама сейчас погладила меня по голове…
— Простите меня, учитель! — попросил Нур. — Я больше никогда так не буду делать.
— Ну, хорошо, хорошо, успокойся. Как в таком виде пойдешь в класс? Смотри, глаза какие.
— Я умоюсь.
— Да, в трудное положение мы попали.
— А что, если мы немного погуляем во дворе школы? — робко предложил мальчик.
— А ты пойдешь со мной?
— Когда у меня был отец, мы всегда с ним ходили вместе. Со мной даже аксакалы здоровались.
Что-то жаркое, огненное затопило мне грудь, и вдруг я понял: пусть сейчас будет хоть землетрясение, пусть налетит смерч, но я пойду с Нуром в школьный сад, чтобы он хоть на миг забыл о своем горе, о своем сиротстве.
— Нур, сердце мое, пошли!.. А хочешь, мы сейчас пойдем в кино?
Мальчик улыбнулся и тихо ответил:
— Нет. Алтынтадж тогда вас съест.
С момента последних событий я все чаще стал как бы присматриваться к себе со стороны, анализировать свои поступки, старался относиться ко всем ученикам одинаково ровно, никого не выделяя.
Алмаз сразу уловил перемену в наших отношениях. Вот уже который раз он подходил ко мне то с нотами, то с книгами, в которых рассказывалось о жизни великих оперных певцов, но бесед таких, какие были прежде, у нас не получалось. Алмаз нервничал, плохо готовился к урокам, переста́л играть на скрипке. Я все это видел, но продолжал сдерживать себя, хотя мне очень хотелось восстановить прежние отношения. После всего этого я возвращался домой с больной головой. Мама все это видела и молчала.
Мне казалось, что я выравниваю свои отношения в классе, а сам все прочнее привязывался к Нуру. Почему? Я и сам не знал. Может быть, потому, что я — туркмен, кумли, человек песков, а у нас в Каракумах, где родились и жили мои предки, отношения выстраиваются просто: если тебе человек нравится — заходи, будь гостем, а гость — выше отца. Если же нет, не по душе, значит, не по душе, ты уж прости…
Нур нравился мне все больше и больше. Этот смуглый, невысокого роста парнишка был с закваской настоящего джигита. Говорил он несколько дерзковато, стараясь подражать взрослым, но было видно, что мыслит он еще по-детски и как-то книжно. А тут вдруг в нем проснулось что-то странное — преклонение перед тайными силами природы. Он заговорил о злых духах, шайтанах. Рассказывал мне о каких-то "святых местах" в Каракумах.
— Учитель, — пытался дознаться он, — вам когда-нибудь снилась Карагырна́к?
— Черная дева? — переспросил я.
— О, это великая хозяйка страны предков, которые смотрят на нас с неба.
— Какую чепуху ты плетешь. Карагырнак — героиня древних сказаний.
— Нет, нет, не говорите так, а то у вас может отсохнуть язык.
— Нур, ты что, дорогой, не дурману ли объелся? Смотри, а то двойку поставлю, — пошутил я.
Нур посмотрел на меня, повернув голову, словно голубь на неожиданно найденное зерно — настороженно и удивленно. Он, как видно, хотел что-то мне сказать, но сдержался.
Однажды у него сорвались слова, которые заставили снова зазвенеть гильзы.
"Учитель, — сказал он, — вы знаете, за что осужден мой отец?.." Вот и все. Больше к разговору об отце Аширова мы не возвращались. Но после этого я стал понимать, почему меня так потянуло к Нуру.
С Алмазом мне было нелегко. Плохо разбираясь в музыке и геологии, я часто не мог ответить на его вопросы. Чтобы не ударить лицом в грязь, мне пришлось рыться в книгах, штудировать справочники.
Для Нура же я был живой энциклопедией. Рядом с ним я чувствовал себя человеком, обладающим огромным запасом знаний. В беседах с Ашировым мое самолюбие удовлетворялось, и я гордой поступью шагал домой. Ай да я!
Однажды Нур снова завел разговор о Карагырнак:
— А вот Якши Яманович говорил, что тот человек, который верит в Карагырнак, будет всегда счастливым.
Странное имя человека Якши Яманович[16] меня рассмешило. Я улыбнулся.
— Аширов, ты что говоришь?
— Я правильно говорю, учитель, — усмехнулся мальчик. Потом скорчил странную мину и сказал: — Смотрите, учитель.
Лицо его вдруг изобразило боль и страдание. Губы посинели, глаза закатились. Левая кисть втянулась в рукав пиджака, правая нога скрючилась, спина сгорбилась.
Передо мной стояло изуродованное существо, вызывавшее боль и сострадание. Уродец и есть уродец.
Мне стало известно, что одно лето, убежав из дома, Нур жил у какого-то колодца в пустыне, рядом со "священным" погребением, выпрашивая подаяния. Здесь-то он и научился всяким проделкам тунеядцев, кормившихся добротою доверчивых людей.
— Послушай, Нур, — сказал я ему, — но ведь ты настоящий артист! Нет, клянусь, я не шучу. Надо записаться в школьную самодеятельность.
Паренек недоверчиво покосился на меня. Сразу как-то помрачнел, замкнулся в себе, словно я насмехался над его искренними чувствами.
— Ладно, ладно, я пошутил, — поспешил я. — А кем бы ты хотел быть?
Но ответа не последовало. Мальчик разогнул спину, высвободил спрятанную в пиджак руку.
"А он действительно артист! — подумал я. — Это надо же, так тонко и так быстро изобразить попрошайку. Вмиг взял да превратился в уродца. И о Карагырнак, кажется, он говорил, подражая кому-то. Ну, Аширов, я вижу, ты замо́к с секретом. И к тебе особый подход нужен. Ну да я не спешу, а ты покажи себя".
Было понятно, что характер и поведение Нура могли оставлять желать лучшего. Круглый сирота, скитался по Каракумам и чужим людям, впитав в себя, видно, много такого, что и годами упорной работы не сразу в нем вытравить. Но подкупала его искренность, душевная щедрость, которыми он делился, не требуя ничего взамен. Улыбающийся, фантазирующий, он храбро шел на всякую трудность, не боясь бед и наказания. Но и хитрости в нем было достаточно. Правда, она была не злобной, а скорее озорной, показной.
Что делать, такова участь педагога детского дома. Получает ребенка из семьи, где родители лишены прав, и должен приложить все усилия, чтобы воспитать его настоящим человеком.
Несомненно, Аширов способный малый. Именно вот из таких вырастают толковые специалисты. Но и учителя для таких нужны, наверное, не такие, как я, а, может быть, такие, как Макаренко.
Однажды я вошел в корпус, чтобы посмотреть, как мои ребята готовятся к занятиям. Все было нормально: кто читал, кто писал, кто заучивал стихи. В одной из комнат девочки занимались рукоделием: вышивали национальные узоры на платьях.
А вот и комната, в которой жил Нур. Он что-то писал, лежа на кровати.