Что-то с ногой у меня…
Подбежали ребята, стали массировать мою ногу. Костя Еремин сказал:
— Легкий вывих, наверно. Сейчас подправим.
Дергали меня за ногу — раз, другой, третий, — но боль оставалась.
— Отдохни, Солтан. — Тренер потрепал меня по волосам. — Ты оправдал мои надежды.
Илларионов подошел, пожал руку:
— Из тебя выйдет самбист, сынок.
Так и назвал меня — „сынок“, хотя сам, скорее всего, был старше меня на каких-нибудь пять-шесть лет.
Самохин — а он, как я после выяснил, был гимнастом, кандидатом в мастера — тоже подошел, одобрительно заметил:
— И я, выходит, не ошибся в тебе!
Понаблюдав за борьбой товарищей, я направился в душевую. Левая нога при ходьбе сгибалась с трудом, под коленной чашечкой словно бы засел отломившийся кончик иглы: резкое движение, и тонкая, пронзающая боль ударяла в голову, по глазам… Кое-как, сильно хромая, возвратился я в зал. Поспешил ко мне Костя Еремин, потрогал колено, спросил:
— Здесь?
— Угу…
— М-да… растяжение, что ли? — Он, я заметил, был огорчен и встревожен. — Зря выпустил тебя против Илларионова…
— Он же отлично боролся! — воскликнул кто-то из ребят.
— Если до завтра боль не утихнет, появишься тут, доктору тебя покажем, он снимок сделает. Договорились? — Костя опять потрепал меня по волосам и ушел к ковру, на котором боролись двое наших, без Илларионова уже, пареньков.
Опираясь на плечи Ислама и Арслана, я встал со скамьи.
— Потопали, друзья, отборолся я, видать…
— Брось, — возразил Арслан. — Борьба серьезная была. Был бы он полегче весом — ты явно взял бы его. А то ведь — бегемот! Но ты еще покажешь себя на ковре. Теперь-то верим…
— Покажешь, — поддержал друга Ислам. — А ногу попарим — и завтра на танцы вместе пойдем… Ничего!
Однако все оказалось намного сложнее, чем предполагали я и мои друзья: на следующий день наш спортивный доктор, осмотрев распухшую ногу, отправил меня в больницу. Да еще выругал, что обратился к нему не сразу же, не вчера…
Едва я расположился в палате, туда примчался Костя Еремин. В это время с рентгеновским снимком в руках на моей койке сидел лечащий врач, расспрашивал меня…
— Что у него, товарищ доктор? — спросил тренер. — Растяжение сухожилий?
Врач кивнул.
— Кость не повреждена?
— Есть повреждение, ню не опасное. До свадьбы заживет!
— До свадьбы — ладно… А сможет он через неделю участвовать в соревнованиях? Мы надеемся…
— Вы что?! — У врача в голосе изумление было. — Полгода, как минимум, никаких больших спортивных перегрузок, кроме физзарядки да специальных упражнений… Через неделю только из больницы отпустим, а после на режиме!
— Ну-у, — разочарованно протянул Костя, — опечалили вы, товарищ доктор, всю спортивную общественность!
— Так уж?
— Да-да! — Костя подмигнул мне, а лицо у него оставалось удрученным. — Вы, товарищ доктор, уменьшили количество наших чемпионов на одну активную единицу…
— Идите, идите! — махнул рукой врач. — Да сами сюда не попадайте. Не спортсмены — костоломы!
— Держись, Солтан…
Костя ушел, вскоре следом — врач, и почти тут же в белых халатах, наброшенных на плечи, появились Арслан и Ыхлас — со свертками в руках.
— Вы что — знакомы? — удивился я.
— Пока по лестнице сюда на второй этаж поднимались — успели познакомиться, — ответил Арслан. — Мы строим дома из кирпича, а он собирает их из панелей… Вот принесли тебе кое-что, подкрепись!
К вечеру навестили товарищи по секции. Аман, студент педагогического института, с которым мы чаще всего боролись в паре, сказал, что у тренера были особые виды на меня и он, дескать, сейчас горюет: накануне первенства получил травму потенциальный чемпион! Костя Еремин, по словам Амана, специально выпускал нас против тяжеловеса, да к тому же имеющего звание мастера спорта: чтоб там, на соревнованиях, мы не терялись перед любым противником… Идея-то, может, и хорошая — вот так натаскивать неопытных пока борцов, — но я, к сожалению, очутился на больничной койке. А если и впрямь стал бы чемпионом города?
За окном зимний ветер раскачивал тонкие ветви голых, потерявших листву деревьев. Небо было тусклым, серым.
В палате лежали еще трое мужчин, и, наверно, они завидовали мне: во-первых, я попал сюда всего на несколько дней, скоро выпишут; во-вторых, меня каждый день кто-нибудь обязательно навещал… А то и по два-три раза на дню.
Уж кого я никак не ожидал увидеть здесь в палате, так это Люсю — ту самую рыжую девушку-штукатура, которая задиристыми шутками встретила мое появление на стройплощадке в самый первый, а потому памятный день… Она впорхнула в палату, и та словно бы засияла золотыми лучиками — от рыжей копны Люсиных волос, от ее веснушек, которые почему-то держались на девичьих щеках и в феврале, от ее звонкого смеха, наконец. Она, не смущаясь сама и смутив меня, низко наклонилась, поцеловала с веселыми словами: „Это по поручению нашего бригадира Суханбабаева…“ И еще раз чмокнула: „А это от имени всех девушек малярно-штукатурного звена!..“
Уходила — я в окно смотрел.
Она оглянулась, помахала рукой.
Я тоже помахал…
Милая девушка!
„Как нога у тебя заживет — пригласишь меня в гор-парк на танцы?“ — сказала на прощанье. А в карих глазах те же золотые лучики…
Но самую большую радость доставил мне своим появлением Ислам. И почему ведь? Письма принес он мне! Долгожданные…
— Эх, Солтан, некстати охромел ты, — растянув в широкой улыбке рот, сказал он. — А то заставил бы тебя плясать!
И бросил поверх моего одеяла конверты с почтовыми штемпелями…
Как только я остался один, жадно принялся читать… Начал с письма старшего брата, который вместе со своим вложил в конверт письма Акмухаммеда и Ораза, посланные на мое имя в аул.
Брат сообщал, что дома все здоровы, жизнь течет обычным порядком, справлялся о моем здоровье и о моей работе. Подробно излагал он наказы матери: не водиться с непутевыми людьми, которых, дескать, много в городе; плотно завтракать перед началом работы; если заболит желудок — лечить его настоем из гранатовых корок; не привыкать к курению и выпивке; быть осмотрительнее с городскими девушками и так далее и тому подобное! Я читал это и, будто омываемый изнутри теплой волной, улыбался, видя в этот момент, как наяву, озабоченное, в сеточке морщин лицо матери… Как ты печешься, родная, о своем отбившемся от отчего гнезда сыне, как тревожится твое бедное сердце! И хорошо еще, что не знаешь про больницу, а то вообразила бы бог весть что, заставила бы старшего сына поехать сюда, в Ашхабад, навестить, проверить, убедиться…
Брат спрашивал о моих дальнейших намерениях: буду ли снова поступать в институт, до какой поры останусь в бригаде?
„Останусь, останусь!..“
Еще были — в самом конце — заключавшие недоумение строки: „Почему ты ушел из дома дяди Нурмамеда? Жить у своих родных лучше, чем с теми, кого не знаешь. Вероятно, плохо продумал…“
Брат призывал к осмотрительности.
„Нет-нет, дорогой брат, я́ хорошо продумал… И хорошо знаю тех, с кем живу в общежитии. Знаю их, верю им. Как они мне. Не волнуйся, пожалуйста…“
Чтение братниного письма напомнило мне наши — там, дома, — вечерние семейные беседы. Собирались все за ужином и неторопливо обсуждали: что сегодня произошло, что завтра предстоит сделать… Еще вчера, казалось, было такое — и как уже далеко от меня!
Но что у друзей?
Им повезло больше, чем мне! Своего добились. Оба студенты.
Но ни зависти, ни сожаления (по отношению к себе) я не испытал… Жизнь — в продолжении, многое можно успеть в ней; а то, как все ныне сложилось у меня (бригада, работа, общежитие, товарищи, спорт…), — это ли не основательные ступени жизненного университета? Ступени, ведущие вверх, — к познанию себя, своих возможностей, к познанию самой жизни. Или не так?
Письмо Акмухаммеда было коротеньким. Не письмо — торопливая записочка. Поступил в физкультурный институт, с утра и до вечера, кроме занятий в аудиториях, — в спортзале и на стадионе… И что, мол, может быть лучше этого? А в заключение вопрос: как ты?
Ораз написал побольше. О том, что Рязань, где он теперь учится в Радиотехническом институте, старинный русский город, здесь на фоне древнего кремля стоят красивые современные здания и очень много девушек на улицах: ведь в городе еще педагогический, сельскохозяйственный, медицинский институты, другие учебные заведения… „Такие девушки — разбегаются глаза! — восклицал он в письме и, словно спохватившись, тут же переключался на наставления: — Плотно возьмись, Солтан, за изучение русского языка. Мне слабые знания в нем крепко мешают. Если бы не отзывчивость преподавателей, не помощь товарищей сокурсников — не знал бы, что и делать, хоть уходи из института! Никого же не интересует, из деревни ты или из города, судят только о твоих знаниях, о том, что ты умеешь, на что способен. А когда разеваешь рот, не понимая смысла слова, как оно пишется, стыдно бывает. Так что, Солтан, старайся, познавай…“ И еще, чуть не на страницу, в таком же духе! Оразу позволь лишь нравоучительно порассуждать!.. Страсть к математическим головоломкам и ко всевозможным наставительным рассуждениям — это его натура. И тут, в письме, он остался верен себе.
Но вот еще одно, последнее… Без обратного адреса на конверте. Однако я знаю этот почерк: аккуратные, тесно подогнанные друг к дружке буковки слегка валятся налево… Ни с каким другим почерком н’е спутаю этот!
Надорвал конверт, волнуясь до дрожи в пальцах.
Да, это было письмо от Ягшылык.
Никогда раньше писем от нее я не получал. Ни писем, ни записок. А почерк помню, потому что не раз держал в руках тетради Ягшылык. „Солтан, — подбегала она на перемене, — а ну-ка взгляни: правильно ли просклоняла я слова по падежам?..“
Ничего особенного на первый взгляд в письме Ягшылык не было. Однако в каждой строке, в каждом слове слышался мне ее голос — и ласковый, и насмешливый, и неизъяснимо милый моему слуху!