„Солтан, — писала она, — разве я не просила тебя: поменьше кури, а побольше читай! Не послушался, потому не поступил в институт. Слышала, что придумал ты себе за это наказание: бегаешь с этажа на этаж под непосильным грузом кирпичей. Как мне тебя, бедненького, жалко! Зачахнешь, превратишься в серую тень, и, когда приедешь в аул, даже наши собаки не узнают тебя. И мимо меня пройдешь, как мираж…“
Вот язычок, вот насмешница!
„Солтан, еще я слышала, что в городе парни с девушками ходят в кино, взявшись за руки, никого не стесняясь, не боясь. И ты так делаешь? Наверно, да. Ты же теперь городской, про аул наш совсем не вспоминаешь…“
Еще как вспоминаю, и если про аул, то и про тебя, Ягшылык! Ни с кем я тут не хожу, взявшись за руки…
Не хожу и ни к одной из девушек близко не подойду, только пиши мне вот такие письма!
„Смотри, Солтан, увлекшись ашхабадскими девушками, опять провалишься на вступительных экзаменах, никогда не станешь студентом. Приеду сама поступать и за твое легкомыслие уши тебе пообрываю…“
Приезжай, а уши — вот они, пожалуйста!..
Но концовка письма была несколько иной по интонации, и я почувствовал в ней встревоженность Ягшылык.
„О том, что хочу поехать учиться в Ашхабад, родителям еще не говорила. Как-то раз намекнула об этом — отец нахмурился, промолчал. Не уверена, что согласятся они. Но время есть. Может, удастся убедить… Будешь мне писать — посылай письмо на имя Шеке́р, дочери Джумамура́да-милиционера. Поступающие к ней письма дома не вскрывают. И твое она передаст мне. Пиши, Солтан!“
Я напишу, Ягшылык! Напишу тотчас и завтра еще напишу…
Ты только отвечай!
Вышел я из больницы — день был в разгаре.
Куда — в общежитие, на стройучасток?
И поехал я на строительство…
Появился — ребята обступили, девчата сбежались, а у меня при виде их ком в горле.
— Выпустили нашего самбиста?
— Вот я, други…
У Суханбабаева глаза лучатся, но спросил строго:
— К работе разрешили приступить?
У меня на руках больничный, строго предписано воздержаться от тяжелых физических усилий, рекомендовано неделю постельный режим соблюдать, но я говорю бригадиру:
— Советовали не перетруждать ногу, однако что полегче — можно!
— Ладно, иди в прорабскую, — разрешил он. — Кое-что там по письменной части нужно довести, еще рапортички оформить… Я объясню. Выдача инструмента, спецодежды тоже на тебе будет.
— Есть, бригадир! — радуюсь я.
С парнями — Сергей. Первый день после сборов и мотогонок в Казахстане на работу вышел.
— Ну, Солтан, и тебе, и мне на этот раз не повезло!
— А ты, Сережа, что?
— На втором заезде рама у мотоцикла полетела, через голову я кувыркался, но вот, видишь, ничего… Два синяка и царапины. Всего-то! Могло быть хуже.
— Еще бы! А это — плюнуть… А вот не показал себя — жаль.
— Какие наши годы, Солтан! Покажем еще… И ты не переживай.
— Врач сказал, что заниматься самбо — лишь через полгода…
— Большой срок, конечно.
— Потерплю…
Неунывающий Сергей, и меня он подбадривает… Но все мы в бригаде знаем, как надеялся он на успех, на победу. Надеялся вернуться со званием мастера спорта.
И еще Сергей говорит:
— В спорте, Солтан, как в жизни. Вышибло неожиданно из седла — вдвойне трудись. Тогда и упущенное нагонишь, и к намеченной отметке подойдешь. А раскис, расслабился — значит, под гору пошел, вниз!
— Моралист ты, Серега, — смеется Арслан.
— Нет, — Сергей качает головой, — Ведь спорт что? Это модель жизни в ее сконцентрированном виде. Путь к победе — наперекор поражениям, через соленый пот, через черную, выматывающую работу!
— Но наша работа светлая, — тоже смеется и вступает в разговор Суханбабаев. — Мы дома строим, а это для людей счастье, радость… Так что по местам, работнички!
Бригада завершала строительство дома.
Боли в ноге у меня еще не унялись, и к носилкам пока встать я не мог.
Бригадир Суханбабаев, когда я, как обычно, пришел утром на стройку, сказал мне:
— Не подменишь ли нашего ночного сторожа, Солтан? Ему в Мары́ нужно поехать, на свадьбу племянника… А ты все равно, вижу, без дела не можешь, ищешь его для себя. Но, как сторож, поглядывай! И бригадное имущество, и стройматериалы — всё под твою ответственность. Согласен?
— Надо — я готов!
— Тогда возвращайся в общежитие, отдыхай. А к концу смены приедешь, примешь дежурство…
Я надеялся выспаться, чтобы ночью бодрствовать; долго лежал под одеялом, натягивал его на голову даже, но сон не шел ко мне. А потом кто-то постучал в дверь. Пришлось встать…
На пороге нз коридорного сумрака возник Ыхлас.
— Заходи, — обрадовался я его появлению. — Пропал куда-то, носа не кажешь… Уже хотел сам к тебе наведаться!
— Подшефному колхозу ездили помогать.
Ыхлас — обратил я внимание — был весь какой-то помятый, что одеждой, что лицом… Под запавшими глазами отечные мешки.
— Не захворал ли?
— Надо завязывать, — со вздохом проговорил он. — Переборы пошли…
— Во-он что!.. — возмутился я. — Что же ты так пьешь-то?!
— Не в ту струю попал, — усмехнулся он. — Ничего… Выберусь на сухое место! Выговор, правда, получил. За прогулы.
— Докатился! Да ты что, Ыхлас?!
Битый час толковал я с ним — и ругал, и убеждал… Он покорно слушал, опустив голову.
— Хватит, — сказал потом, — я сам, Солтан, все понимаю… Если есть, дай мне двадцать рублей. Подзадолжал, расплатиться надо.
Уходя, предложил:
— Прошвырнемся вечером в горпарк? Вдвоем.
— С удовольствием бы, — ответил я. — Но у меня работа…
— В ночь?
— Да. — И я рассказал о поручении бригадира.
— Не везет!
И по интонации голоса, и по глазам Ыхласа я понял, что он звал меня с собой в горпарк, то ли боясь своего одиночества, то ли надеясь, что со мной у него совсем по-другому, чем с кем-либо еще, пройдет вечер… И в душе я тоже пожалел, что не смогу пойти с ним.
А ушел Ыхлас — все думал я о нем… Что же это он так сломался? Наверное, совсем другие ребята возле него в общежитии, не такая, как у нас, бригада… А что, если поговорить с Суханбабаевым и с нашими парнями — чтобы перевести его, Ыхласа, к нам в бригаду? Стройучастки разные, но трест-то один!
С этой мыслью и отправился я на ночное дежурство…
Был вечер, и я неторопливо ходил по стройплощадке, поеживаясь от сырой прохлады. Раскачивались на ветру электрические лампочки на столбах, освещая штабели кирпича, груды досок, мешки с цементом, которые лежали отдельно под дощатым навесом.
Зияли черными пустыми глазницами еще не застекленных окон коробки строящихся домов, иные из которых стояли пока без крыш, да и стены не всюду были подняты до необходимого этажного уровня. От этих темных и холодных зданий веяло стылостью, даже тревогой какой-то. И ведь по-другому выглядят они днем при свете, под солнцем! И конечно, совсем по-другому дома станут смотреться в ночи, когда их окна засияют огнями, эти огни отразят уют и тепло обжитого человеческого жилья…
Сумерки сгущались, шум большого города постепенно делался тише.
Я пошел в прорабский вагончик, посидел там, согреваясь, и потом снова долго ходил по площадке. А вернулся в вагончик, поставил на электроплитку чайник. Пора было перекусить.
Уже дымился чай на столике, я резал хлеб, когда за тонкой стеной послышались чьи-то шаги…
Выглянул — человек шел к двери. Ко мне.
— Ыхлас?!
— Я это…
— Ты чего?
— Некуда податься, дай, думаю, загляну…
— И молодец! Тут, видишь, даже топчан с подушкой есть. Мне спать не положено, а ты — пожалуйста! Прикорни, если захочешь…
— Я, может, уйду еще…
— Садись, садись! Ужинать будем.
Я обрадовался: вдвоем на посту — не одному! И чего ему уходить? Пусть тут дрыхнет…
Говорили о том о сем… И опять подмечал я в облике Ыхласа какую-то взъерошенность, даже глаза, казалось мне, были у него другие: тревожный блеск не уходил из них. Отвечал он порой невпопад, словно бы погруженный в свои тяжкие, угнетавшие его думы.
— В армию бы уйти, — вздохнул он, — да вот снова комиссию не прошел, не взяли. Плоскостопие нашли.
— Да ничего ж не заметно по тебе!
— А они заметили…
— В Халач не ездил? — спросил я.
— Надо бы, а то мать обижается… Соберусь как-нибудь.
— Когда у меня отпуск будет — давай вместе махнем?
— Угу… Хорошо бы. Да ведь нескоро…
— Лучше нескоро, чем никогда! Что ты все прислушиваешься?
— С чего ты взял… Ветер. Бр-р!..
— Проводами звенит… Ешь!
— Да не хочу я…
Может, час прошел или больше даже.
Вдруг я услышал неподалеку — как мне почудилось, в границах строительной площадки — приглушенный шум автомобильного мотора.
— Никак машина? — взглянул я на Ыхласа.
— И что? На дороге где-то…
— Да нет, здесь! Пойду я.
Ыхлас метнулся к двери, загородил выход:
— Не ходи, Солтан!
— Ты что?! А вдруг воры?
— Не ходи!
— Сдурел?
Ыхлас стоял, преграждая мне путь, и лицо его дергалось, как больное, в судорогах.
Мотор машины звучал все отчетливее…
Я резко оттолкнул Ыхласа и рванулся из вагончика. Так и есть!
В слабом, мутноватом свете я увидел, как двое незнакомцев, взяв из-под навеса по мешку цемента, качаясь под ними, тащили их к пролому в ограде. Там, конечно, и стояла машина…
Может, уже сколько-то мешков вынесли?!
— Стой! — закричал я. — Бросай мешки!
Но воры, как я предполагал, моего окрика не испугались и не побежали. Опустив тяжелые мешки на землю, они выжидательно смотрели на меня.
Оба были рослые, крепкие…
Их двое, я один.
Ыхлас?
Струсил он или с ними заодно? Закрадывалось сомнение…
— Ну-ну, иди, иди поближе, — угрожающе проговорил один из этих ночных гостей. — А лучше сматывайся в свой вагончик, запрись и сиди там тихо. Ничего не видел, ничего не слышал!