А вот Бердяева, Ильина или Розанова, которых Деев поминал часто,
Никита и вовсе ни одной книги не видел никогда. Если дадут большой срок, он закажет эти книги за деньги. Итак, Бердяев, Розанов, Ильин,
Ренан, Кафка, Джойс… что-то у Кафки листал, но не вник… да и
“Дон-Кихота” бегом… всё компьютеры, компьютеры, программы, программы…
Даже если Никита чудом выйдет на свободу, надо, надо срочно запастись личной библиотекой. И читать, читать. Что-то огромное прошло пока мимо сознания. Не говоря уж о мире поэзии, ее Никита никогда не понимал… и лишь недавно задумался, что уж такого в стихах того же Тютчева, которые с восторгом, побледнев, как бумага, декламировал перед своим самоубийством дядя Леха…
Так и вышло, что Никита жил в мире очень узком, ограниченном, специфичном. Даже встречаясь в ВЦ каждый день с Алексеем Ивановичем, полюбив этого худенького, как мальчишка, сутулого, лысого человека с бородищей, как у Менделеева, с давно не синими, а красноватыми глазами, как у посаженного на цепь быка, Никита не задумывался, вправду ли он интересен старику. Ему льстило внимание художника, но не от скуки ли, не от одиночества ли с ним общается мастер? Тем более, Никита не всегда понимал его скачкообразные речи, многое пропускал мимо уха, увлекаясь нарочитыми чудачествами художника.
Дядя Леха мог, сбросив рубашку с тельняшкой, картинно напрячь мышцы живота: “Вот вдарь кулаком!.. не бойся!..”, а то хвастался силой рук
(мог взять в ладонь два грецких ореха, сжать и смять!), а то рассказывал ужасные, похабные анекдоты, но после пронзительных стихов они иначе воспринимались…
Но теперь Никита, находясь под арестом, несмотря на подавленное свое состояние, вдруг почувствовал, что мир его бытия мучительно стремится расшириться, Никите душно из-за своего незнания, из-за примитивности существования… душа как бы надорвана… он теперь слышит очень многое вокруг себя, многому внимает с состраданием, несмотря на провокации и подлости тюремной жизни… И если бы дядя Леха был жив, Никита бы, наверное, уже угадывал, улавливал, о чем сейчас неожиданно вспомнит или скажет художник…
Наверное, Алексей Иванович щадил своего юного друга. Только раз ему бросил, зорко глядя в глаза:
– То, что ты рослый парнишка, это хорошо, в темноте не тронут. А вот много макарон не ешь. У талантливого человека в желудке всегда должно быть место как минимум для поджаренного фазана.
И в самом деле, в последнее время из-за малоподвижной жизни Никита раздался, стал грузноватым. Жена в компании приятелей со смехом хвалила: заматерел… И вот же – все равно сбежала.
Убить ее мало!
– Слушай людей и не верь, – будто по радио слышит Никита надтреснутый, хихикающий голос дядя Лехи, – но все равно люби их!
Всю правду, бедные, о себе не расскажут, но, даже если помножить их грех на сто килограмм, все равно прощай. Ведь жизнь такая коротенькая, друг друга не исправишь, нас потом выслушает поодиночке, сам понимаешь кто. Он как жираф, ему видней. На том свете каждый получит по полной программе. А пока – жалей. И если не шибко занят, слушай в оба. Это очень полезно для самообразования.
И Никита теперь слушал, слушал. Как жаль, что тебя нету больше на свете, Алексей Иванович! Ты бы навестил меня в тюрьме и что-нибудь мудрое сказал…
Хотя… хотя… он и обидел однажды Никиту. В здании ВЦ, на людях. Как с цепи сорвался. Шли на обед мимо изрисованной им стены, вдруг Деев остановился – видимо, вспомнив про царапины на лице своей Зины, а зазевавшийся грузный Никита нечаянно толкнул его в спину. У Никиты бывало такое, когда он задумается. Алексей Иванович вздрогнул, покраснел и рявкнул на весь холл:
– Ничтожества! Серые мышки! И ты – ничтожество! Потребитель! Так и будешь жить с температурой тридцать шесть и шесть? Ни с кем не ссорясь, никому не переча?!. Семечки подсолнуха и то талантливее – они прорастут!
– Дядя Леха… – растерялся Никита.
– Какой я тебе дядя?!. В зоне дядя! Там тебе и кумовья с маслеными зенками!.. – и старик, захрипев, с белой слюнкой на губах, замолчал.
И Никита, оглянувшись, увидел: на них удивленно смотрят сослуживцы, в том числе и директор ВЦ Катаев, вездесущий, бледный, как молодая, но уже трижды изогнувшаяся свечка.
Великий артист Деев, мгновенно оценив ситуацию, театрально раскинул руки и с треском расхохотался. И, кружась, как в вальсе, пошел на выход. И Никита, неуверенно засмеявшись, последовал за ним…
Алексей Иванович обидел Никиту, и – странно – при его чуткости не извинился. Несколько дней был мрачен. Видно, прорвало, больно ему было: не с кем больше дружить. А Никита, если сказать сегодня честно, не совсем в свой адрес воспринял его быстрые страшные слова.
А напрасно…
Его уроки теперь пойдут на пользу Никите. Самое время подумать о смысле жизни…
К счастью, в камере Никиту перестали обижать. Его теперь, кажется, просто сторонились. Видимо, наросла за спиной Никиты для соседей по нарам некая тайна, размышляя о которой арестанты говорили: а ну его к лешему. Но, впрочем, и не выказывали особого недоброжелательства.
Даже порой, рассуждая о чем-либо, обращались и в его сторону, как бы приглашая, если у него есть желание, высказать свои соображения по поводу того или иного уголовного дела.
Запомнились диковинные сюжеты современной жизни.
Рыжий дылда в очках (фамилия, кажется, Суровов… не Суворов…) выстрелил в управляющего банка, но промахнулся и ранил проходившего мимо случайно, совершенно неведомого человека. И ему ничего не оставалось, как заорать, размахивая руками: я его и хотел убить, падлу. Он жену мою обесчестил!
Он вопил об этом и в милиции, куда его доставили охранники, исколошматив ботинками и дубинками, а затем в больнице, на очной ставке с человеком, которому он прострелил плечо, разбив кость:
– Он, он, гад, мою жену…
Управляющий банка захотел узнать, кто же стоит за этим стрелком, кто его, банкира, захотел убрать. И сделав всё, чтобы невезучий киллер не сел в официальную тюрьму, он посадил его в свою неофициальную (в подземный гараж) и, когда выдавалось время, за ужином или даже обедом беседовал с ним.
Пригласил жену его, показал ей фотокарточку раненого.
– Узнаете?
И она, умная женщина, кивнула.
– Конечно.
– Да-а? – изумленно протянул банкир, заинтересовавшись теперь ею.
Она – невероятная красотка… И все бы этим кончилось, но тот, в кого стреляли, сделал всё, чтобы стрелявший попал в СИЗО…
Что было дальше, Никита не успел узнать: Суровова вызвали на допрос, и человек больше не вернулся.
А вот угрюмый тип с брюхом в трико (ему все время жарко), лежащий на нижней шконке, рассказал, что его взяли за драку и сопротивление милиции. Он сильный, розовый, как боров. У него коттедж, семь телекамер, которые смотрят во двор и вокруг коттеджа, маленькие дети от молодой жены. Ехал с ней, вышел почистить стекло – его случайно толкнул в ноги, пятясь, “жигуленок”. Олег подскочил, взвыл, обежал ту машину и, вскинув ботинок, выбил ветровое стекло. Потом схватил и – оторвал дверцу! Клянется, что оторвал дверцу! Владелец
“жигуленка” выбежал из машины и унесся от страха прочь. Но ситуацию видели менты. Стали толстяка вязать, он не давался – орал, что ему ноги чуть не перебил тот кретин. Убежавшего нагнали, да он и был недалеко – сидел за углом, перепутанный случившимся. Маленький шибздик. Его заставили написать заявление о несоответствии ответных мер громилы тем бедам, которые шибздик причинил. Теперь силач кается.
А другой человек, маленький, щекастый, как хомяк, в очках с толстыми линзами, поведал такую байку. Он участвовал в работе одного из штабов во время выборов в Госдуму. И чтобы поднять народ, он и его товарищи отключали в отдельных районах свет и воду, благо что были свои, верные люди в энергосбыте и водоканале.
– Коммунисты же в ответ крутили по ТВ кадры с одним нашим кандидатом. Он как-то стоял на улице и сморкался. И вот, суки, уловили на видеокамеру и показывали раз сто до самых выборов, с комментариями: он, мол, так на всю нашу область… когда победит и уедет в Москву…
Четвертый сосед рассказал, что милиция боится вооруженных наркодельцов, а ловить кого-то надо, вот и устраивает провокации в отношении слабых людишек, интеллигентов, бомжей. Схватят, лезут в карман – и как бы достают пакетик… ловко работают, куда тебе Игорь
Кио! А недавно сами создали канал снабжения героином Сибири и сами его раскрыли…
– Я попытался об этом рассказать, придя в управление собственной безопасности МВД, – и вот я здесь.
– Надо на них ФСБ натравливать, они там все куплены! – прорычал толстяк, оторвавший дверь “жигуленка”. – О, ФСБ, КГБ… это все ж таки сила… Я был когда молодой, ни хрена не боялся. А вот однажды, братаны, чуть штаны не обмочил. Это в Канске, в шестидесятые годы… был в командировке, сижу на вокзале, в буфете, жду поезда. Уж вечер, тишина. Какие-то небритые типы рядом пьют портвейн “Три семерки”.
Я – коньячок. И вдруг, братцы, заходит этакая фейка… Ну, как можно описать красотку, причем явно неместную? Здесь таких не может быть ни на табачной фабрике, ни на швейной. Села отдельно, улыбочка. К ней сам буфетчик как на колесиках: чего изволите? И по имени. То ли
Инна, то ли Нина… Сидит, нехотя кушает яблоко и, по-моему, тоже коньячком запивает. То ли ждет кого, то ли на охоту вышла? Мне улыбнулась. Сам не могу поверить счастью… Думаю, подсяду, билет – хрен с ним… только куда я с ней пойду? В гостиницу не пустят. Может, сама куда предложит? И встал, и с рюмкой направился… а мне буфетчик так незаметно пальцем: подойди. И я по кривой, как бы к нему и шел, к прилавку. Мол, чего? Может, это его подруга? Но я с этим дохляком одной левой справлюсь. А он мне и шепчет: ты бы не рисковал, брат… она тут только с начальниками спит, и то не со всеми… У ней начальник райотдела КГБ куратор… ее из Москвы, с молодежного фестиваля выслали… А то смотри. Я в ответ усмехаюсь, мол, хрен ли мне какой-то начальник КГБ! В голове коньячок-то уже шумит. И все с такой же улыбочкой – дальше, по кривой – к ее столику. И сел, и она улыбается. Как погода, то да сё. И небритые мужички на меня с состраданием смотрят. Или показалось? И вот только тут до меня дошло… куда я голову сую? А как раз поезд подкатил.