— И вы вместе с ним поехали? — уточнил я.
— Да, — кивнул головой Семенкин. — Приехали мы в управление, вот тогда он и беседовал с женой этого самого Бондаренко, а потом завел он меня к начальнику управления, обрисовал все мои «достижения» в борьбе с контрреволюционным элементом и сообщил о своем решении…
— И как к этому отнесся Сырокваш? — спросил я.
— Его аж передернуло всего, — Семенкин повел плечами, словно изображая, как передернуло Сырокваша, — потому как я исключительно выполнял его указания. Но отменять решение не стал: Вдовин-то был человеком авторитетным, заслуженным, не ему чета… В общем, приказали мне сдать дела и возвратиться для получения нового назначения. На том беседа и закончилась.
Завершив свою исповедь, Семенкин облегченно вздохнул и достал папиросы. Пока он прикуривал, я сидел и думал, как бы поделикатнее получить у него дополнительные сведения об отце, чтобы он не догадался, что Иван Вдовин по странному стечению обстоятельств тоже стал объектом нашего расследования.
Не придумав ничего путного, я задал ему нейтральный вопрос:
— И что же было дальше?
— А ничего, — пожал плечами Семенкин. — Когда я вернулся, вашего отца уже не было. Вызвали его в Москву. Уехал — и все. Говорили, месяца через два погиб где-то при выполнении специального задания, а где и какого, спрашивать было не принято.
После того как Семенкин исповедался, можно было верить: ничего другого о моем отце он не знал. А то, что знал, было мне уже известно.
— А вы? — задал я очередной вопрос.
— А что я? — усмехнулся Семенкин. — Меня перевели в хозяйственное отделение, там я и работал, пока не уволили.
Он замолчал, и наступила тишина. Слышно было только, как за домом повизгивала от восторга собака, с которой, видимо, забавлялся внук Семенкина, да в сарае хрюкали поросята.
Я сидел и размышлял над судьбой Семенкина. Все в ней оказалось не так просто, как думалось до нашей встречи.
Рассказанная им история не вписывалась в сложившуюся в моем сознании схему деления общества тех лет на палачей и жертв, кое-что в ней оставалось вне моего понимания. И действительно, как случилось, что ему в одно и то же время довелось быть и палачом, и жертвой? Кем он был сначала и кем потом? Или сразу тем и другим одновременно?
Семенкин стал палачом, потому что уже был жертвой, заложником системы, безжалостно превратившей его в бездумного «винтика» и заставившей слепо служить ей, выполнять самые бесчеловечные приказы.
Став палачом, он снова превратился в жертву, как ни дико это звучит! И только ли он один? Таких были тысячи и тысячи!
А всему виной годами насаждавшаяся атмосфера страха. Кто помнит атмосферу тех лет, поймет таких, как он, хотя, может быть, и не простит никогда!
Так, значит, всему виной страх? Каким же он должен быть?
И мне захотелось задать ему еще один вопрос.
— И все-таки никак не пойму, — нарушил я затянувшуюся паузу, — как вы могли тогда смалодушничать и взять, как говорится, грех на душу, а потом храбро воевать на фронте?
— Так то фронт! — воскликнул Семенкин. — Я вот, считайте, всю войну в полковой разведке прослужил, десятки раз в тыл к немцам ходил, два ордена Славы имею, до Восточной Пруссии дошел, руку там оставил! В сорок втором в партии меня восстановили, под Сталинградом! Всякое было, но на войне страх другой, меня от него в жар бросало!.. А тогда, в этом проклятом тридцать седьмом, страх был холодный, липкий какой-то, мне от него самому на себя противно смотреть было!
Семенкин прервал свой взволнованный монолог, помолчал немного, потом очень тихо сказал:
— Я, может, всю войну свою вину перед теми людьми замаливал, а только когда в госпитале лежал уже после войны, понял, что никакие военные подвиги мою вину не искупят!.. Так и жил с ней все эти годы!
Он сказал это так искренне, что я готов был даже посочувствовать ему. Имел ли он право на сочувствие? Заслуживал ли снисхождения? Скажу честно, я не мог сам себе ответить на эти вопросы.
Но Семенкин, похоже; и не рассчитывал на мое участие. Он как-то виновато улыбнулся, стряхнул пепел с папиросы и добавил:
— Поговорил вот с вами, выговорился, может, впервые в жизни, даже как-то легче стало.
Пора было заканчивать нашу беседу. Мне оставалось выяснить последний вопрос:
— Кто мог бы подтвердить ваши слова?
— Сырокваш мог бы, да кое-кто из его ближайших приспешников. Только их еще в тридцать девятом всех к стенке поставили…
Семенкин задумался на мгновение, потом решительно сказал:
— А про Бондаренко вы у Котлячкова спросите, он тогда у нас начальником учетно-архивного отделения был. Думаю, он все знает: слухи-то от него как раз исходили…
10
Допрашивать Семенкина Осипов не стая. Вместо этого он попросил меня составить справку по результатам беседы с ним и приобщил ее к материалам проверки заявления Анны Тимофеевны Бондаренко.
Зато Котлячкова он вызвал на допрос сразу.
Я присутствовал на этом допросе и вел протокол.
Перед нами на самом краешке стула уселся низенький, худосочный старичок, виновато моргавший слезящимися глазами и все время покашливавший. При этом он прикрывал рот маленькой ладошкой и отворачивался в сторону, словно боялся инфицировать нас той страшной болезнью, которая поразила органы государственной безопасности в тридцатые годы.
Осипов задал первый вопрос, я записал его в протокол и теперь ждал ответа Котлячкова.
Но тот, судя по всему, не торопился отвечать. Он по-прежнему моргал, покашливал, ерзал на стуле и смотрел на нас преданным взглядом.
Пауза явно затянулась, и Осипов решил поторопить свидетеля:
— Ну, что вы задумались, Котлячков? Может, вам непонятен мой вопрос?
— А почему вы обратились именно ко мне? — робко спросил Котлячков.
Осипов откинулся на спинку стула и, с трудом сдерживая смех, сказал:
— За последние пять лет я, наверное, уже в десятый раз допрашиваю вас, и всегда вы задаете мне этот вопрос!
Осипов перестал улыбаться и строго глянул на Котлячкова.
— Пора бы уже уяснить, — сказал он, — не только права, но и обязанности свидетеля. Или вы все еще продолжаете жить прошлым?
Котлячков непроизвольно поежился под его взглядом и заискивающим тоном произнес:
— Что поделаешь, гражданин следователь, инстинкт самосохранения… В те времена, которыми вы всегда интересуетесь, разница между свидетелем и обвиняемым была столь незначительной, что мне до сих пор…
— Да поймите, наконец, Котлячков! — перебил его Осипов. — Я уже неоднократно объяснял вам: лично против вас не может быть выдвинуто никаких обвинений, потому что вы работали в учетно-архивном отделении и не имели прямого отношения к репрессиям. Чего же вы боитесь?!
Котлячков потупил взгляд и тихо произнес:
— Да кто вас знает… Это сегодня я ни в чем не виноват. А что будет завтра?
— А завтра будет то же, что и сегодня, — жестко ответил Осипов, — потому что возврата к беззаконию быть не может! Не для того мы пересматриваем сейчас дела, чтобы прошлое когда-нибудь повторилось!
Котлячков снова поморгал, покашлял, но не проронил ни слова.
— Мы слушаем вас, Котлячков, — напомнил ему Осипов.
Старичок тяжело вздохнул и начал свой рассказ:
— Я действительно хорошо помню тот случай… Дело в том, что до тридцать седьмого года я поддерживал регулярный контакт с Бондаренко, поскольку он по роду своей работы имел доступ ко всем следственным делам. Бондаренко часто бывал в управлении, присутствовал на допросах. В общем, осуществлял прокурорский надзор. Повторяю, так было до тридцать седьмого года…
Я старался не упустить ни одного слова из рассказа Котлячкова и как можно точнее занести все сказанное им в протокол.
— Когда же приехал новый начальник управления, — продолжал Котлячков, — все довольно быстро изменилось. Уже через пару месяцев Бондаренко вообще перестали приглашать в управление. Да и что ему было там делать, когда вместо законного суда все вершила «тройка»?!
Котлячков произнес последнюю фразу таким тоном, как будто во всем, что тогда происходило, он был сторонним наблюдателем, а не одним из непосредственных участников. С годами он как бы отстранился от событий тех лет, сам себя освободив даже от моральной ответственности за творившееся беззаконие.
Сам-то он себя освободил, но каждый такой вызов к следователю напоминал ему простую истину, человек только судить себя имеет право сам, потому что только он знает все им содеянное, а оправдать себя сам он не может, не в его это власти! И если есть у кого на совести какое-то грязное дело, то сколько ни будет такой человек убеждать себя, что он ни в чем и ни перед кем не виноват, все равно жизнь его будет отравлена страхом, что рано или поздно придется ему за это ответить.
А Котлячков тем временем продолжал:
— Но однажды Бондаренко пришел в управление и потребовал, чтобы ему дали возможность побеседовать с арестованными, находившимися в камерах внутренней тюрьмы. Видимо, в прокуратуре накопилось много жалоб от родственников арестованных, вот он и решил разобраться…
Котлячков сказал «видимо», и я подумал, что он лукавит: он знал это наверняка, потому что не только в прокуратуру, но и в управление НКВД обращались родственники тех, о судьбе которых после ареста не было никакой информации.
Я посмотрел на Осипова, но тот ничем не выражал своего отношения к показаниям Котлячкова.
— Дело было утром, Сырокваш где-то задержался, а его заместитель, Вдовин, помнится, уехал в район. Дежурным по управлению в тот день был Стручков. Если вы помните, я о нем уже рассказывал…
Осипов утвердительно кивнул головой, и Котлячков, заметно приободрившийся по сравнению с началом допроса, деловым тоном закончил свой рассказ:
— Так вот, Стручков сначала предложил Бондаренко подождать, пока придет начальство, но тот был очень настойчив… В общем, Стручков растерялся и дал команду пропустить Бондаренко во внутреннюю тюрьму. Тот и пошел по камерам… Когда приехал начальник управления и Стручков доложил ему, что прокурор беседует с арестованными, Сырокваш пришел в ярость и распорядился не выпускать его из внутренней тюрьмы… Так Бондаренко и остался в одной из камер!