— Не знаю, что бы я без тебя стала делать…
И вот на столе стоит сумка в красно-зеленую клетку.
— Смотри, не забудь, — сказала Фанни и пододвинула к сумке листок бумаги. Сейчас он там и лежит.
«…Товарищ Герд Шютц, 27 лет, монтажник трубопроводов, с первого января назначается бригадиром на строительстве в Боддене…»
— Он должен быть при тебе, там специально указано, — говорит Фанни, не поднимая головы, берет целую охапку нижнего белья и носков и сует в сумку.
Шютц наблюдает за ней, произносит негромко:
— Положи туда же и Лема, — и поскольку она все еще не поднимает головы, а продолжает втискивать белье в на редкость упругую сумку, подходит к ней, берет за руки, прижимает к груди ее голову, говорит: — Фанни, смотри, у тебя еще конфетти в волосах.
Она замирает, слушает, как бьется его сердце.
— Семь лет назад, — говорит Шютц, слегка отстраняя ее, — мне вообще ничего не стоило собрать в воскресенье вещи и уехать.
Она уже овладела собой и отвечает:
— Мне тоже, — и тыльной стороной руки утирает слезы со щек.
Оба они улыбаются, когда вдруг приходят к выводу, как это странно, даже неправдоподобно, что тогда они вовсе не знали друг друга.
— Но тогда до знакомства оставалось уже совсем чуть-чуть, — говорит Фанни.
— Да, до старта ракеты новой семьи, — подтверждает Шютц, вынимает из сумки майки, белье, носки, переворачивает сумку и высыпает оставшееся на стол.
— Пару нижнего белья, две пары носков, и хватит. И сверху — Лем.
— А если ты вдруг промокнешь… или не сможешь приехать в субботу?
— Не промокну я и обязательно приеду!
Она не обратила внимания на его последние слова, пошла на кухню проверить, не забыла ли чего-нибудь нужного Герду там, и, как это часто бывало уже, подумала: «Когда мой длинный, мой Герд, стоит здесь, в кухне тесно». И еще думала: «Пройдет каких-то полчаса, и я останусь здесь одна, и так оно будет и завтра, и послезавтра, одна я с детьми». Она села на краешек синего дивана, стоящего между окном и кухонным буфетом.
— Живот болит? — спросил Шютц.
Фанни только плечами пожала, ответила:
— Не знаю даже, почему ты всякий раз, когда я жду маленького, спрашиваешь, болит ли живот, — у меня он никогда не болит!
— Я просто подумал…
— Да, знаю, но у меня болей нет. Меня начинает тошнить, когда я ощущаю запах древесного угля или проклятого «Табакко», которым теперь душится каждая вторая, но сейчас нет ни запаха угля, ни этих дурацких духов… Ты не забыл документы и своего Лема?
— Это не отговорки?
— Нет, все хорошо.
«Все действительно хорошо, — думает Фанни. — Что до ребенка, то все просто прекрасно, а вообще-то мне не совсем по себе. Во всяком случае, сегодня. Хотя все идет так, как мы обсудили и решили. Я уже две недели знаю, что он сегодня уедет и что он будет приезжать раз в неделю. Что тут, собственно, такого? Многие так живут, и у некоторых все куда сложнее. Собственно говоря, я всегда знала, что подойдет день, когда он снова уедет на какую-то стройку. И этот Штробл тут, в общем-то, ни при чем. Но вот пришел вызов, который не обязательно должен был быть от Штробла, но его прислал Штробл, и вполне конкретный вызов. Во всем существует свой порядок, так что все идет своим чередом. Как и то, что я жду ребенка, как и то, что поначалу мы сомневались, оставить его или нет. Как будто ребенку есть дело до таких событий. Третий ребенок в наши планы не входил. Просто так получилось, вот и все. Да, поначалу мы сомневались. Избавиться от него? Или оставить? А потом все эти противоречивые мысли оказались совершенно излишними, потому что мы как-то вдруг заметили, что внутренне настолько свыклись с третьим, будто он уже родился. И теперь мы ждем его. Не в том суть, поедет ли его отец на стройку или нет. Конечно, поедет. И я сказала «да!», и ему нужно ехать, и сегодня он уезжает».
— Что ты будешь делать вечерами, после работы? — спросила Фанни.
Шютц положил ноги Фанни на диван. Сел рядом, подумал немного и ответил:
— Поужинаю, почитаю. Схожу погляжу, чем заняты другие. Может быть, поиграю в настольный теннис или на бильярде. Со Штроблом.
Фанни закрыла глаза, и Шютц увидел голубоватые тени под ними, отчего ее лицо выглядело слегка усталым и напряженным, чего обычно не было. Он провел большим пальцем по лбу жены:
— У тебя тут могут появиться морщины. — сказал он. — Постареешь и подурнеешь, если будешь морщить лоб. Думай лучше о чем-нибудь хорошем, обо мне например!
— Я о тебе и думаю, — улыбнулась Фанни.
Он заметил, как повлажнела нежная кожа под задрожавшими ресницами, и подумал, что нужно поскорее перевести разговор на другую тему. Спросил:
— Да, кстати, тебе Лем понравился?
Она оперлась щекой о ладонь, глубоко вздохнула. Надо подумать.
— Лем? Ах, да… По-моему, хорошо. Только до самого конца я не могла себе представить, как выглядят его странные существа с других планет. Объяснишь мне потом.
— Вряд ли, — рассмеялся Шютц. — У него об этом редко когда говорится. Я считаю, это очень здорово, что он об этом не говорит. Гадаешь себе и гадаешь.
— Не знаю, — покачала в раздумье головой Фанни. — Я предпочитаю знать, что к чему, а не гадать на кофейной гуще.
И подумала при этом, как хорошо, что насчет Герда ей гадать не о чем, она знает, что к чему у ее мужа.
Вот он сидит, наклонившись, упираясь локтями в обтянутые джинсами костистые колени. Он в темно-синем свитере, из заднего кармана джинсов высовывается расческа. Вечно она высовывается и вечно волосы у него выглядят так, будто он только что причесал их пятерней. Незачем говорить ей, как ему непросто оставлять ее одну с детьми. Ему нелегко. И тем не менее он радуется встрече со Штроблом, со стройкой. Странно, что есть еще один человек, которого он так рад видеть, человек, ей совершенно незнакомый, она знает о нем лишь то, что муж о нем рассказывал; и еще она часто думала в последние дни: как странно, что Штробл вызвал Герда именно сейчас.
— Как ты считаешь, — спросила Фанни, — почему он тебя вызывает?
— Мы давно об этом договорились.
— Несколько лет только и дел было, что разговоров, и вдруг этот вызов.
— Такой уж он человек, — рассмеялся Шютц. — Он делает что-то, только когда захочет.
— Вызов направлен «геноссе»[2] Шютцу, хотя речь идет об обычном трудоустройстве. У нас, — Фанни подыскивала слова, — в таких документах пишут «коллега».
— Фанни, — сказала Шютц, поцеловав ее в нос, — ты выдумываешь сложности, которых нет и в помине. Штробл, наверное, вспомнил нашу совместную работу в Штехлине, потому что стройка в Боддене очень напоминает ту. Мы там строили атомную электростанцию, и здесь строят атомную электростанцию. Пусть та, в Штехлине, была маленькой, для исследовательских целей, а эта, в Боддене, будет давать энергию для промышленности. Разница не так уж велика. И там просто-напросто встретится много людей, прежде работавших вместе в Штехлине. Ну, и Штробл скорее всего подумал о том, что ему нужны монтажники трубопроводов и сварщики. Вот он и составил документы на некоего Шютца, потому что, может быть, вспомнил, что мы с ним были хорошей упряжкой.
2
Они не были тогда хорошей упряжкой. Они вообще не ходили в упряжке. На стройке в Штехлине двадцатилетний Герд Шютц в лучшем случае был очень хорошим адъютантом двадцатисемилетнего Вольфганга Штробла. Преданным ему душой и телом. Если инженеру по монтажу Вольфгангу Штроблу требовались три монтажника, готовых после только что отработанной смены поработать еще полсмены, чтобы в срок уложить трубы, Герд Шютц вызывался первым. Когда Вольфганг Штробл требовал, чтобы кто-то обошел бригады и собрал добровольные взносы в фонд солидарности с народами, борющимися за свободу и независимость, Герд Шютц первым давал свои пять марок и обходил других, одному напоминая, что на пиво тот марку-другую не пожалеет, а другому — о недавно полученной премии. Когда Штробл говорил: «Сегодня посидим с друзьями у костра, и чтобы с нашего участка пришли все!» — Шютц успевал сбегать к Юрию и Зинаиде и разузнать поподробнее, как оно делается у них на родине, притаскивал большой чугунный котел, в котором они на костре варили уху, и подбирал на гитаре украинские песни — их любила петь Зинаида.
Когда Штробл потребовал: «Подкрути-ка работу в ССНМ[3]!» — Шютц побеседовал со всеми, кто по возрасту подходил для молодежного союза, и три дня спустя десять молодых ребят вступили в ССНМ. Он для каждого из них нашел дело, даже для тех, кто раньше и слышать не хотел об общественной работе. А еще через две недели вывел на спортплощадки волейбольную и футбольные команды.
И не кто иной, как Штробл, сказал однажды Шютцу:
— Если ты надумаешь вступать в партию, я дам тебе рекомендацию.
Тогда Шютц подал заявление о приеме в партию, и день, когда его принимали в кандидаты, он еще долго не забудет, ибо, не приди в тот день на собрание Штробл, товарищи со стажем оставили бы от него и двух его сверстников пух да перья: не доросли, мол, еще!
Штробл знал, с кем из девушек гуляет Шютц, а Шютц понял, что у Штробла с Эрикой серьезно, прежде, чем остальные об этом догадались. Не знал Шютц только, что однажды в воскресенье — было это зимой — они поженились. И вот они вошли к нему: Штробл — в светло-сером костюме и коричневом галстуке, тщательно уложивший обычно торчащие надо лбом волосы, и Эрика — в свободном матово-фиолетовом платье. Ни букета цветов у невесты в руках, ни белого кружевного платочка в нагрудном кармане жениха. Штробл только улыбнулся: «Нам нужна твоя комната, старик». Шютцу и прежде не так уж редко приходилось перебираться к приятелям на ночь, когда приезжала Эрика. Но в этот раз они были такие нарядные, такие сияющие, что Шютц должен был все понять и действовать. Приятелям, у которых он ночевал, он запретил любые шуточки по отношению к Вольфгангу. Когда появились Эрика и Штробл, кровать была сдвинута на середину комнаты, вода из крана охлаждала бутылку шампанского, стены комнаты были украшены сосновыми ве