— Послушай, секретарь, — начал Берг. — Для начала мы тобой довольны. Но ты вот что, не зная броду, не суйся в воду. Ты нам больше такого праздника стрелков[17] не устраивай! Что за стрельба по свободно выбранным мишеням!
«Стрельба по мишеням! — повторил про себя Шютц. — Этого только не хватало!»
По его виду Берг понял, что он весь кипит. Улыбнулся.
— Ладно, без пословиц. Уточним: заседание парткома — не место для сведения счетов и потасовок. Вызвали для отчета — отчитайся как полагается. Обсудим, примем решение. И за выполнение решений с тебя спросим, понял?
Шютцу эти поучения показались излишними, он как-никак не со вчерашнего дня в партии. А тут еще вдобавок полетело к чертям дело, которое ему поручили уладить. Он не сдержался, во весь голос сказал:
— Но мы действительно именно сегодня…
Берг отмахнулся:
— Не занимайся ты столько организацией труда. Оставь это Штроблу. Займись людьми. Узнай, что их заботит, тревожит. Можешь, конечно, подойти к этому вопросу, начав с борьбы за чистоту, сделай одолжение. Советские товарищи требуют, чтобы чистоту мы соблюдали, как в операционной. А у вас что? Ты раскрой глаза пошире!
— У нас, — возразил Шютц с жаром, — у нас монтажники и без того забегали с вениками и лопатами. Чего же еще?
— Дай каждому по ведру и половой тряпке! Да-да, не удивляйся! Одними вениками и лопатами не обойдешься. От нас требуют полного обеспыливания, тебе-хо это известно! Если ты не сообразишь, сколь это важно, где же другим понять? Поразмысли-ка на досуге…
Его поджидал Эрлих. Он стоял в коридоре недалеко от двери парткома и, увидев выходящего Шютца, тихонько свистнул, чтобы обратить на себя внимание.
— Ты же сказал, что пойдешь с нами играть в волейбол, — сказал Эрлих. — Сегодня мы как раз собрались.
— А мне сегодня что-то не до волейбола, — буркнул Шютц.
— Вон там Карл Цейсс, — Эрлиха как будто не смутил отказ Шютца. — Стоит, переминается с ноги на ногу, замаялся. Пошли скорее, не то поезд упустим.
Карл Цейсс оказался невысокого роста блондином с водянисто-голубыми глазами, прятавшимися под толстыми стеклами очков, которые он то и дело нервным движением водворял на переносицу — съезжали.
— Да и не в чем мне играть, — остановился Шютц у подъезда. — Тапочки-то в общежитии.
— Все продумано и организовано, — Эрлих подтолкнул его ладонью. — Либо Эрлих что организует, либо не берется. Раз он взялся за организацию, значит, и тапочки у тебя будут. Вот эти — твои! — он указал на пару, связанную шнурками и болтавшуюся у Цейсса через плечо. — А его, сам посмотри, на нем.
Пробежав метров пятьдесят, они еле-еле успели на поезд.
— Я что еще хотел сказать, — задыхаясь, проговорил Эрлих, когда они устроились в купе. — Если бы ты не согласился, пришлось бы нам против специалистов играть впятером. А у Юрия, сам знаешь, какой удар — не обрадуешься!
В спортзале пришлось изрядно попотеть. Он высоко выпрыгивал, атакуя, падая, доставал мячи в защите, старался применить обводящие и обманные удары, «заводил» свою команду и подначивал соперников — словом, устал он как следует, но усталость была приятной.
Штробла он нашел спящим. Улли Зоммер тоже тихонько похрапывал. Шютц выключил свет, принял душ и упал в свою постель. «Эх, бутылочку пива бы сейчас…» Но мгновенно уснул и без пива.
А часа два спустя проснулся неизвестно почему. Так, без всякой причины. Тихо. Темно. Слышно дыхание Штробла и Улли Зоммера. «А ведь не идет у меня дело на лад, — подумал Шютц. — Никак не идет». Обрывки фраз из разговора с Вернфридом… Строгие слова Берга: «Если ты не сообразишь, сколь это важно…» Простодушные советы Зиммлера. Указания Штробла: «Сперва — это, потом — то, а затем — то…» Ему хотелось обнаружить в своих действиях какой-то порядок, закономерность, а они оказывались нечеткими и расплывчатыми. «Я то туда сунусь, то сюда, — думал он, — и вроде бы я дело делаю, но разве это дорога, укатанная дорога? Нет, это вот на что похоже: бывает, в грязь дорожку выкладывают отдельными камнями или булыжниками, а потом прыгают по ним. Вот и я как бы такими прыжками передвигаюсь… А остальные с интересом за мной наблюдают и радуются, когда мне удается очередной удачный прыжок, и похлопывают по спине. Но это всего лишь отдельные прыжки — все это понимают, и Штробл лучше других. Что там сегодня говорил Эрлих: «Либо Эрлих что организует, либо не берется!» Подтекст ясен: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Он и сам не раз и с самым серьезным видом говорил эти слова, давая понять, чего ожидает от человека. Либо человек единица, либо — нуль! И что же представляет собой в данный момент лично он? В своих собственных глазах и в глазах других? Нечего глядеть на свет через розовые очки, факт остается фактом — пока что ноша ему не по плечу. Но поднять ее он обязан! Как, каким образом? Штробл сейчас — что-то вроде туго натянутой тетивы лука, — думал Шютц. — Ему хочется, чтобы стрела была поскорее спущена. Мне тоже необходимо найти точку натяжения, а то я провисаю, черт побери…»
21
Штробл выглядел невыспавшимся, был бледен, веки покраснели. Он встал раньше Шютца и проехал мимо окна на велосипеде, когда тот едва поднялся с постели.
Увидев входившего в кабинет Шютца, которого, по всей видимости, только и дожидался, оторвался от своего кофе и сказал коротко:
— Пойдешь со мной. Ты своим глазам не поверишь, — он отставил кофе и надел защитную каску, — но на «двухсотке» зазубрина в три-четыре миллиметра.
Двухсотмиллиметровый трубопровод они смонтировали на прошлой неделе, толщина его стенок точно соответствовала требованиям давления и температуры. Зазубрина делала трубопровод дефектным.
— Не может быть, — сказал Шютц.
— Сам убедишься, что может, — улыбка Штробла вышла горькой.
Они прошли вдоль эстакады для труб к головным боксам. Воспользовавшись случаем, Штробл сообщил Шютцу указания из «основы». Оттуда затребовали разработки некоторых графиков-анализов, и Штробл предложил обсудить их содержание на заседании партбюро. В головных боксах они поднялись по лесам прямо к «двухсотке». Матово поблескивал металл, с которым специалисты обращались, как златокузнецы с золотом. На вид он казался драгоценным. Но зазубрина на нем заметна, стоит только приглядеться.
— Не возьму в толк, как это могло произойти, — Штробл провел пальцем по зазубрине, словно касаясь не зажившей еще раны.
— Есть всего лишь две возможности, — сказал Шютц. — Либо чей-то злой умысел, во что я ни за что не поверю, либо кто-то по-свински небрежно обращался со своим инструментом, но и в это не верится.
Штробл кивнул, пожал плечами.
— Что говорит Юрий? — спросил Шютц.
— Кроме меня и обоих парней из отдела технического контроля, которые ее и заметили, никто ничего не знает. Бессмысленно звонить во все колокола, если мы сами не знаем, что тут произошло.
— И каким образом ты собираешься это выяснить?
Штробл промолчал. Он видел дальше Шютца. И полностью отдавал себе отчет в возможных последствиях со вчерашнего вечера. Он перебирал варианты один за другим — что делать, как поступить? — пока нашел выход, единственный выход. Зазубрину необходимо убрать, добившись, чтобы толщина стенок вновь отвечала первоначальным параметрам. Аккуратнейшим образом следует нанести сталь на место зазубрины. Казалось бы, все ясно. Но сложности начинались сразу же, стоило задать себе вопрос, кто возьмется нанести капельки стали на поверхность трубы? Изо всех сварщиков самый большой опыт у Юрия. Тогда, выходит, необходимо поговорить с Варей Кисловой. Начальника участка никак не обойдешь. Пойти, значит, к Варе и сказать: на трубопроводе зазубрина, пусть, мол, Юрий ее заварит! Она согласится, потом сделает рентгеноскопию шва, проверит все досконально. Хорошо, допустим. Потому что в этом случае мы гарантированы от ЧП. Но прежде всего Варя Кислова спросит, как на металле оказалась зазубрина? Спросит непременно, не может не спросить! Кто последним имел дело с «двухсоткой»? ДЕК. Мыслимо ли, чтобы квалифицированные рабочие, специалисты, столь небрежно, столь безответственно орудовали своими инструментами, чтобы на трубопроводе появилась зазубрина? При этой мысли Штробл задрожал от бессильной ярости. Собрать бы народ и так отчитать каждого по очереди, чтобы пух да перья полетели! Сейчас это исключается. Необходимо продумать случившееся до конца. Если отбросить мысль о чьей-то небрежности, остается одно — умысел. Нет. Невозможно. Это означало бы, что руководство, принимая трубопровод, просмотрело брак. Но на скрупулезность и придирчивость советских товарищей можно положиться всегда. Тогда… тогда кому-то понадобилось затормозить ход работ! Ни одного из своих рабочих в таком злостном намерении Штробл заподозрить не вправе. Это проверенные люди, он давно знает их, случайных среди них нет. Он, конечно, еще раз проверит их личные дела, кто они и откуда, что у них в прошлом. Если кто задумал недоброе, о Штробла он сломает зубы, как о камень. Он убежден, что здесь, на строительстве ДЕК, совесть чиста у всех и у каждого. Чего стоят, однако, все эти соображения, заверения, что они стараются работать ответственно, бдительно? Куда денешься от несомненного факта: на «двухсотке» есть зазубрина, и ДЕК не в состоянии объяснить, откуда она взялась. Этот дефект может заставить советских товарищей усомниться в надежности и компетентности партнеров из ДЕК. Но почему обязательно все советские товарищи именно так воспримут случившееся? Он представил себе большеглазую Варю Кислову, уравновешенную и рассудительную, как она будет впредь колебаться, медлить, мысленно обставляя различными оговорками разрешение продолжать сварочные работы. А скорый на решения, резкий Володя, тот скорее всего теряться в догадках не будет, а поставит просто-напросто вместо Зиммлера и Вернфрида Юрия и Сашу. А они? Вряд ли они так уж заинтересованы в дополнительной работе, вряд ли. Атомные электростанции возводят сейчас в самых разных уголках их необозримой родины, от Полярного круга до полуострова Мангышлак — всех названий и не упомнишь. Поработать лет десять на монтаже АЭС на Родине после десяти с лишним лет работы за границей — вот чего им, наверное, хочется. Что же касается надежности в работе, тут советские товарищи никогда на уступки не шли, тут они как кремень и по отношению к своим, и к чуж