ающихся над новым фундаментом, новая опалубка, или целое строение, или то, и другое, и третье, вместе взятое. В его городе строительство почти не ведется:
— Представляешь, — говорит Герберт Гаупт, — каково у меня на душе, когда я в своей комнате в горсовете переставляю флажки на карте города, если подновят фасад какого-то старого дома. Привыкнешь к этим масштабам?
Потом они сидели в «Штруке», пили кофе. Шютц рассказывал о Штробле, о Вернфриде, об истории с зазубриной и ее последствиях. А Герберт Гаупт сказал ему:
— Тебе нелегко придется с ним, даже после этого прокола. Чем дольше ты будешь работать с ним плечом к плечу как партийный секретарь, тем все более высокие требования ты обязан предъявлять к нему. У тебя есть партбюро. Все поставленные Штроблом цели вы непременно должны перепроверять с точки зрения партии: действительно ли это предельная черта на шкале достижимого и необходимого сегодня? И хорошо ли это для тех, кто трудится рядом с вами? Например, выполнение плана, которое «основа» требует от Штробла, — всегда ли увязываются насущные задачи дня и интересы наших людей? Возьмем работу по циклам. Нужна ли она руководству? Да! Трехсменную работу оно обеспечить не в состоянии, вот оно и очень радо, что благодаря циклам субботние и воскресные дни «закрыты». Нужен ли цикл монтажникам? Да! Поездка домой по субботам отнимает много времени, при циклах свободного времени остается больше. Но разве цикл — это рабочая смена, подходящая по своей продолжительности людям, которые хотят жить все лучше и лучше? Нет! Загляни хотя бы в общежития. После двенадцатичасовой смены рабочий выпьет еще, положим, бутылку-другую пива. И — сразу спать! Приходится ли тут говорить о культуре, об организации активного досуга, об учебе!
Получается, что рано или поздно нам придется найти лучший способ организации рабочего времени, чем цикл. То есть рано или поздно партия, а это значит ты, Зиммлер и другие, потребуют от руководителя своего подразделения, от Штробла например, «предложи, как нам использовать рабочее время получше», а потом вы все обсудите, взвесите, разберетесь, действительно ли его предложения в ваших общих интересах и в интересах дела. И затем потребуете, чтобы он, неважно, зовут ли его Штробл или по-другому, доказал вышестоящему начальству, что так оно будет разумнее и целесообразнее.
Шютц помолчал немного, потом сказал:
— Иногда я сомневаюсь, под силу ли нам такое? Ну, много ли я вижу? Или Зиммлер? Целый день мы торчим в головных боксах, на строительных лесах, на своем рабочем месте, а нас призывают ставить и решать вопросы, для которых необходимы знания и кругозор плановика, начальника участка, да мало ли кого!
— Справитесь, — сказал Герберт Гаупт, — как и везде коммунисты справляются. Тебе, конечно, придется со временем пройти учебу в партшколе, придется, придется, не поднимай рук вверх, это тебе многое облегчит в последующей работе.
— Когда еще это будет, — покачал головой Шютц. — Ты лучше мне вот что объясни: как ты добился, что здесь все прислушивались к твоему слову, даже Вернфрид, который, если разобраться, почти ни с чьим мнением не считается?
Герберт Гаупт улыбнулся:
— Не знаю. Все, в конце концов, сводится в подходе к людям. Как ты с людьми разговариваешь, как их выслушиваешь, как отвечаешь. Замкнутость, вольная или невольная, никому на пользу не шла. Члену партии тем более. Если кто пытается отойти в тень, ты его в покое не оставляй, тормоши. И никогда не думай, что люди, которые делают вид, будто желают, чтобы их оставили в покое, действительно этого хотят. Возьми историю с зазубриной. Если бы вы толково поговорили с людьми, то никакой Карл Цейсс не перепугался бы, как зайчишка, и никакой Вернфрид не стал бы выкидывать коленца, чтобы потешить свое тщеславие. Кстати, что у вас теперь с Вернфридом за отношения?
Шютц пожал плечами.
— Отношения? Никаких, — это признание явно было ему неприятно. И добавил: — Знаешь, чего бы я очень хотел? Чтобы ты остался у нас до завтра. Побудь на собрании. Не захочешь — не выступай. Но если бы ты поприсутствовал, а после мы бы потолковали, это было бы хорошо. Не беспокойся, домой мы тебя отправим на нашей машине.
— Штробл терпеть не может, когда его машину используют для подобных целей, — сказал Герберт Гаупт. — А ведь вы как будто собираетесь завтра восстановить его в должности?
— Да, — ответил Шютц. — И самое время. А насчет машины ты напрасно. Тебе он даст ее, и с радостью.
На другой день состоялось партсобрание, которое открыл Шютц. Первым взял слово Берг. Он поблагодарил Герберта Гаупта за хорошую работу и под аплодисменты преподнес ему букет цветов. И сразу, без проволочек, перешли к основному вопросу. Шютц ограничился тем, что назвал основные факты, явившиеся причиной ошибочного поведения некоторых товарищей в случае с «двухсоткой». Он перечислил их в следующем порядке: Шютц, Штробл, Зиммлер. Каждый из троих осознал свои ошибки и сделал выводы. Каждый из троих выступит перед собранием. «Бюро предлагает объявить партийное взыскание члену партии, который, будучи руководителем, принял в корне неверное решение, то есть товарищу Штроблу. Высказывайтесь, товарищи!»
Товарищи высказались. В том числе Шютц и Штробл. Последний неохотно, в глубине души не согласный с выговором, хотя и признал справедливой критику в целом. Шютц ощутил это и подумал: «Ожидать сейчас от него большего нет смысла». И еще он подумал: «Это вообще первый случай, когда мы принимаем какое-то решение, не посоветовавшись со Штроблом и, по сути дела, против его воли. Когда я дал согласие на досрочную сдачу первого блока, было иначе: я знал, что на моем месте Штробл поступил бы так же. Не то сейчас — он поступил бы именно иначе. Критика? Пожалуйста. Но выговор?» Он представлял себе, какими глазами смотрит на него Штробл. Поставил вопрос на голосование. Штроблу был объявлен выговор.
В общежитие к Шютцу первым, еще до Герберта Гаупта, пришел Берг. На его худощавом лице было написано возмущение. Он терпеть не мог, когда партийный секретарь шел на поводу у своего начальника цеха, например, и делал ему уступки. Нельзя ни на секунду забывать о своем партийном долге!
— Почему ты отпустил Штробла после его нескольких ничтожных слов! Он ведь всем своим видом показывал, что совершенно с вами не согласен! К критике он привык. Думаешь, его проняло, что свой выговор он все-таки получил? Да, но как? Внутренне негодуя, если я не ошибаюсь. И ты был просто обязан призвать его к ответу. Перед всеми коммунистами! Чтобы он ответил ясно и не увиливая. Чтобы он сообразил, что никакой он не герой, а всего лишь напакостивший себе и остальным Штробл. И ты ни в коем случае не имел права давать ему спуска, пока он не сказал бы того, чего ждали от него как от члена партии!
Шютц подумал, что никакого прока от Штробла, признавшегося в том, что он напакостил себе и остальным, нет и быть не может. И сказал это вслух, хотя Берг хотел его перебить. Он ни за что не поверил бы Штроблу, если бы тот при теперешних обстоятельствах вот так сразу, вдруг повинился бы перед товарищами, если бы он «расплакался».
— Подведем итоги! — решительно проговорил Берг. — Неправильная линия поведения Штробла объясняется неудовлетворительным уровнем идеологической работы цехового бюро, о чем, между прочим, Шютц почему-то ни словом не обмолвился. Пусть партбюро обсудит сложившуюся ситуацию и сделает необходимые выводы. И невзирая на личности!
У Шютца вертелись на языке злые слова, но Берг уже поднялся, кивнул и вышел в коридор.
— В чем-то он прав, а? — начал Зиммлер и покачал головой, словно сокрушаясь, что он сам раньше до этого не додумался.
— Ты тоже с ним согласен? — спросил Шютц Герберта Гаупта.
Они вместе шли к машине, Гаупт ответил ему, когда они оказались у самой машины.
— Может быть, тебе покажется слишком обобщенным то, что я тебе скажу, но иногда приходится именно обобщать, а не говорить о частном случае: важно, как ты сам относишься к тому, что решило собрание. Нужное это решение? Правильное? Ошибочное? Тебя выбрали секретарем и от тебя ждут твердых, уверенных шагов. Тебе придется отчитываться перед людьми, и твои показатели выражаются вовсе не в процентах плана, а в людях, изменившихся и выросших. И перед тобой встанет вопрос, помог ли ты сделать шаг вперед своему другу Штроблу. Если ты полагаешь, что сегодня сделан шаг в этом направлении, — имеешь право гордиться! И не вешай нос!
Перед началом собрания Шютц сказал Герберту Гаупту:
— В пятницу я поеду домой! Пусть даже исчезнут куда-то целые системы труб с насосами в придачу — поеду!
Не было у него сейчас на душе не только этой веселой радости, но даже и тени уверенности, что поедет.
Штробл стоял в нескольких шагах от них, обсуждая с Гасманом, когда им удобнее встретиться, — работа уже захватила его.
Подавая Герберту Гаупту руку на прощание, Шютц сказал:
— Желаю тебе всего самого-самого доброго.
Уже сидя в машине, тот ответил ему:
— И еще одна вещь. Я хорошо знаю Штробла. Наверняка лучше, чем Берг, и поэтому скажу тебе: я-то верю, что что-то в нем с места сдвинулось. Одного одно задевает, другого — другое. Выговор — это заноза, которая засела в Штробле глубже, чем кажется. Спорим?
Предложение поспорить было обращено к Штроблу, который подошел к машине и с чувством пожал руку Гаупта.
— Черт бы его побрал, этот выговор! — ответил Штробл.
Машина отъехала. Они смотрели ей вслед, пока она не скрылась за поворотом.
— Когда ты едешь, в пятницу? — спросил Штробл.
— Ночным, — ответил Шютц.
— Тогда назначим после обеда совещание с друзьями?
— Можно.
— Значит, заметано, — сказал Штробл.
Мысленно он писал письмо Эрике: «Это новый этап моей жизни, Эрика. Тебя нет, и работа валится у меня из рук. Не усложняй мою жизнь! Прошу тебя, приезжай!»
Когда Шютц поедет домой, он бросит письмо в почтовый ящик в их городе. И, как знать, может быть, в воскресенье она приедет? Он видел Шютца, погруженного в собственные мысли, совершенно ушедшего в себя. Штробл не слышал, что Берг говорил Шютцу, но почти безошибочно догадывался, в кого он пускал свои стрелы. Толкнув Шютца в плечо, он проговорил: