За исключением, пожалуй, легенды об Эльдорадо, ни один южноамериканский миф не вызывал столь бурного интереса и не обрастал слухами так, как история о женщинах-воительницах, которые жили отдельно от мужчин в таинственном лесу и культивировали в себе мужские качества[589]. Раз в год они нарушали обет целибата[590] и вступали в связь с мужчинами ради продолжения рода. Младенцев мужского пола убивали, а из девочек растили таких же суровых женщин, как и они сами. Некоторые писатели считают их прототипом современных суфражисток, восставших против «тирании» мужчин, но с куда более вескими основаниями для мятежа[591]. Эту историю также трактовали как обычный испанский роман[592] или как ошибку захватчиков, обусловленную тем, что мужчины во многих племенах носят длинные волосы[593]. Счи тается, что эту легенду намеренно выдумал Писарро[594], чтобы оправдать свою неудачу, тому же искушению поддался и сам сэр Уолтер Рэли[595]. Как бы то ни было, история была рассказана, а земле и великой реке было даровано имя этих женщин-воительниц. Однако легенда об амазонках вышла далеко за пределы амазонской сельвы. В связи с этим возникает вопрос о происхождении термина. Барон де Санта-Анна Нери посвящает этой дискуссии первые десять страниц своей книги Land of the Amazons. Похоже, это тот случай, когда ученые расходятся во мнениях[596]. Как бы то ни было, история, будь она азиатская, африканская или автохтонная, была локализована здесь, а о доблестных женщинах-воинах продолжают рассказывать даже в XIX веке. Сам Уоллес упоминает о сохранившихся у индейцев «преданиях» о «женщинах без мужей»[597]. Однако это не является доказательством того, что здесь когда-либо жили давшие обет безбрачия девы-воительницы. А само предание вполне может существовать, куда более странным было бы как раз его отсутствие. По меньшей мере три столетия белые захватчики рассказывали и расспрашивали о племени воинственных женщин. Для возникновения самых стойких местных легенд потребовалось гораздо меньше оснований. Людям, жаждущим, подобно древним афинянам, узнать что-то новое, какую-то ранее неизвестную историю, которая могла бы разнообразить репертуар старых сказаний, не требуется трех столетий, чтобы принять в свою культуру новый миф. Вопрос «существуют ли такие вещи?» обычно возникает незадолго до того, как он перестает быть вопросом и становится утверждением. Чем достовернее звучит утверждение, тем большее изумление вызывает история. Когда восхищение достигает достаточного уровня, история становится современным мифом. Поэтому я не отрицаю, что такая легенда существует и ее могут рассказывать индейцы, но лично я никогда не слышал упоминаний о ней. Спрус пишет о женщинах, помогающих мужчинам отражать нападение на племенной дом[598], но мне никогда не говорили о женщине, которая сражалась бы сама и была готова делать это в любое время. Более того, в связи с этим не следует забывать о том, что использовать оружие женщинам строго запрещено.
Еще одна известная по всей Южной Америке легенда повествует о белокожих индейцах, которые спят днем, а из дома выходят только по ночам. Эту историю высмеяли на недавнем заседании Королевского географического общества, но она совершенно точно существует у местных племен[599], а Крево утверждает, что индейцы оуаяна отказываются приближаться к рекам «из-за живущих поблизости от них странных существ… индейцев со светлыми волосами, которые спят днем, а бодрствуют ночью»[600].
Мне не удалось записать легенды о происхождении местных племен, но когда я расспрашивал индейцев боро о том, почему определенная область практически не заселена, они пояснили это следующим образом:
Когда-то там жило большое племя, одно из самых могущественных и многочисленных.
Но давным-давно у вождя (Abihibya) этого племени утигуене родилась дочь, не только уродливая, но и с птичьей гузкой.
Колдун-целитель (Chekobe), дал ей имя Komuine[601].
Когда Komuine повзрослела и стала ростом около пяти футов[602], она отправилась в лес (Bahe), чтобы собрать перцы (dio), и ягоды, но не вернулась.
Тогда племя решило, что ее, должно быть, утащил ягуар (wipa). Была объявлена племенная охота. Утигуене прочесали джунгли в поисках зверя, но, увы, безуспешно, поскольку, когда они были в лесу, на них внезапно напало вражеское племя, и многие воины были убиты.
Так что к малоке они вернулись в большой печали.
Спустя долгое время после этого Komuine сама вернулась в большой племенной дом (Ha-a), и cпела сольную песню, поскольку так в ее племени принято подавать жалобу. Ниже приведено содержание жалобной песни Komuine:
Дочь вождя потерялась в лесу,
Но никто не пришел искать ее следы;
Ветви были сломаны, а листья (gwahake-ane) перевернуты,
Но никто не пытался искать ее следы.
И где были мои братья и сыновья братьев вождя[603].
Почему никто не искал мои следы?
И пока Komuine танцевала, соплеменники с отвращением заметили, что ее «гузка» была покрыта волосами (nikwako). Тогда пришли старухи и натерли ее млечным соком[604], чтобы убрать это безобразие. Но когда они выдернули уродливые волосы, на их месте выросло еще больше новых. Когда ее прикрыли листьями[605], она рассказала свою историю:
«О, братья мои! Когда я собирала перец в лесу, ко мне подошел komuine и силой лишил меня невинности. Он утащил меня с собой в лес, чтобы сделать своей женщиной (gwame). Я родила близнецов, второго похоронила, поскольку даже komuine оставляют только одного ребенка (ehemene). Ребенок родился таким же волосатым, как обезьяна, но лицо у него было человеческим. И когда я дала ему молоко, у меня выросла уродливая шерсть, и я сбежала от зверей и вернулась к своему народу».
Был созван табачный совет, и, приняв во внимание безобразные волосы, осквернение[606] и кровную месть врагам, которая уже унесла жизнь многих воинов, племя решило, что дочь вождя должна умереть.
Услышав это, она убежала в лес, и тогда пришли все komuine и разорили плантацию (emiye), и на ней не осталось ни маниока (pika), ни фруктов (kome).
А когда мужчины племени утигуене отправлялись на охоту, лианы переплетались на их пути, словно сеть, причем настолько прочная, что пройти сквозь нее было невозможно. Племя утигуене становилось все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно[607].
У жителей Амазонии есть истории, эквивалентные многим известным во всем мире сказкам, например, о льве и мыши, только в лесной версии в роли льва и мыши выступают ягуар и муравей, а вместо сети большого зверя удерживает лиана, существует также множество других местных вариаций. Басне о зайце и черепахе соответствует история о гонке между оленем и черепахой. У этой истории весьма сложные сюжетные ответвления, и вообще местные сказки, насколько я могу судить, сильно отличаются в деталях от своих эквивалентов из Старого Света, но в каждом случае действует один и тот же принцип: двигаясь по совершенно разным маршрутам, Старый и Новый Свет в конце концов достигают одной и той же цели.
Следует отметить, что в местном фольклоре наблюдается явное преобладание историй о встречающихся индейцам в повседневной жизни лесных зверях, птицах и рептилиях, которые обладают определенными характерными чертами и олицетворяют те или иные абстрактные понятия. Так же, как и у нас, черепаха хитрая и медлительная, а муравей и пчела трудолюбивые. Змея, точнее ядовитая змея, в амазонском мифе, как и в библейском сюжете, олицетворяет зло и дурной глаз. Тапир – воплощение слепоты и глупости, а собака – хитрости и коварства. Дикие лесные собаки напоминают нашу лисицу, у них такие же острые и торчащие уши, как у Рейнарда[608]. Они рыщут вокруг малоки и утаскивают все, что смогут найти, даже в непосредственной близости от дома. Агути или капибара занимают в индейском фольклоре то же место, что заяц в африканских народных сказках. Он самый остроумный из зверей, который может обхитрить кого угодно и вечно устраивает в лесу розыгрыши. Удав, в отличие от ядовитой змеи, не злой, он воплощает безмолвие и силу. Болтливый попугай олицетворяет безответственность и ассоциируется с женщиной, в индейских сказках о животных он всегда очень шумный и ненадежный и наверняка выдаст какую-нибудь тайну. Пекари символизирует постоянство, ястреб – хитрость, ленивец – лень, ягуар – отвагу. Обезьяна олицетворяет живучесть, вероятно, потому, что мертвый зверек из-за сокращения мышц некоторое время продолжает висеть, уцепившись за ветку.
Однако все эти характеристики, по-видимому, никак не влияют на табу, касающиеся употребления в пищу соответствующих животных. Если уж на то пошло, предполагаемые причины таких пищевых запретов, наоборот, противоречат тому, что можно было бы ожидать от вышеприведенной классификации. Табу может варьироваться и имеет дело с материальными, а не абстрактными характеристиками. Помимо связанного с рождением ребенка запрета есть мясо в определенное время года действует практически равносильное фактическому табу ограничение на употребление в пищу жирного мяса. Симсон приписывает такое воздержание существующему среди индейцев убеждению, что «съедая животное, они частично перенимают его характеристики». Это верно в отношении любого пищевого табу для беременных женщин, но, как мне объяснили, причина общих ограничений, скажем, на употребление мяса тапира заключается не в том, что на едока могут оказать влияние какие-то качества животного, материальные или духовные, а в том, что в то время года, когда мясо тапира запрещено, оно становится очень вредным и может привести к возникновению определенных кожных заболеваний. Не исключено, что это правда. К мясу ягуара относятся так же, как к человеческой плоти, о чем я уже упоминал ранее. Некоторые племена утверждают, что любое мясо крупной дичи, за исключением ягуара, делает человека громоздким и неуклюжим