озу еще годов тридцать. — Но видя, что Пуговкин все так же недовольно хмурится, Сетнер Осипович уже в отчаянии ухватился за последний довод, который сам про себя считал слишком слабым, демагогическим, но знал, что порой он действует безотказно. Он сказал с отчаянием в голосе: — Если я начну вот так зря швырять колхозные деньги, меня колхозники ни одного дня не будут держать в председателях! — И встал со стула, заходил по кабинету туда-сюда.
Однако и на это не поддался Станислав Павлович. Он ответил на эти речи Сетнера Осиповича так:
— Новое всегда пробивается в жизнь с трудом. Но я вас понимаю. С одной стороны — вы вроде бы за прогресс, когда думаете о выгодах колхоза. Но с другой стороны — вы консерватор, потому что должны показать всем пример, а вы, извините, отсиживаетесь в кустах. — И секретарь опять стукнул своей твердой ладонью по столу.
Но о чем же спорят эти два человека, два руководителя? Чего добиваются друг от друга? Странное дело получается, если подумать. Один хлопочет о пользе дела, о лучшей человеческой жизни на этой земле, а другой тоже хлопочет о том же самом, но в несколько отвлеченном выражении. Один отстаивает свои же обязанности перед этой землей, а другой словно бы беспокоится, что какие-то важные дела могут не состояться на этой земле. Да, очень странное дело. «Новое всегда пробивается в жизнь с трудом». Но самым обидным Сетнеру Осиповичу показалось то, что его назвали консерватором! Он принял это за самое тяжкое оскорбление, какое ему могли нанести. Кроме того, ведь это оскорбление может повториться где-нибудь и на большом многолюдном совещании, вот и пойдет гулять по району: «Ветлов — консерватор!» Нет, консерватором-то Ветлов никогда не был. Вот уже пять лет, как он выполняет и перевыполняет планы. Что еще надо? Да, ликвидировали убыточную овцеферму под шумок о специализации и концентрации, но зато сдали столько сверхпланового мяса, что получили поздравительные телеграммы из обкома, от Президиума Верховного Совета и от Совета Министров Чувашии. Какой же Ветлов консерватор!
— Специализацию надо понимать шире, — строго внушает Пуговкин. — У хозяйства должна преобладать одна или две отрасли.
— Знаете, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, если помните, мы с такой специализацией остались без хлеба.
Но этого Пуговкин не помнит. Шестьдесят третий год — это как будто другая эпоха, и его, Пуговкина, не касается то, что было в шестьдесят третьем. У современного хозяйства должна быть одна или две отрасли. Вот это и есть специализация и концентрация. А Ветлов ратует за многоотраслевое хозяйство. Вот это и есть консерватизм.
— Позвольте! — не может стерпеть Сетнер Осипович. — Каждый колхоз или совхоз должен быть таким, каким позволяют ему быть условия. Если в нашем колхозе достаточно людей и позволяют земельные угодья, то почему бы мне не держать птицеферму, которую мы обеспечиваем своими кормами и от которой получаем тридцать тысяч чистого дохода? Мы сеем пятьдесят гектаров махорки, и это дает нашему колхозу сто тысяч дохода. Мы на парах выращиваем бобовые на семена — это еще двести тысяч. Все это не мешает нашей главной отрасли — семеноводству и животноводству. — Сетнер Осипович понимает, что от сегодняшнего разговора с секретарем, от того, как ему удастся поставить себя и свои идеи в глазах секретаря, от этого зависит очень много в будущем, и поэтому старается вовсю. Да и Пуговкин вроде бы уже начинает сдаваться, сидит, слушает, не перебивает. Ничего, спеси кандидатской еще много, но жизнь собьет эту пыль, года два на это уйдет, за эти года два он, конечно, может наломать дров, ну а потом, глядишь, и нормальный будет секретарь. А сейчас Ветлову надо наступать, убеждать, приводить в свою веру.
— Понимаете, Станислав Павлович, с сельскими делами не стоит слишком торопиться. Мы за эту торопливость не раз и не два уже расплачивались. Специализация — это, конечно, хорошо, но для того, чтобы из нее дело получилось, а не мыльный пузырь, нужно учесть и местные условия. Под шумок о специализации наш брат председатель может хорошо замазать свои грехи, но ведь они все равно всплывут и ту же самую специализацию и концентрацию опорочат. Тут нужен сильный контроль. А у вас есть характер, вы не дадите разводить в районе анархию, а это в наших делах — главное. — Он заметил, как Пуговкин дернул плечом и двинул бровями, но не перебил, и Ветлов, ликуя в душе, продолжал гнуть свою линию — Комплексы ведь чем еще хороши? А тем, что дают молодежи возможность работать на современном предприятии. Ну, а если открыть в такой деревне, как наши Шигали, целый заводской цех, то этот вопрос мы решим еще лучше и надежнее. Разумеется, это может позволить пока не всякий колхоз, но такой, как наш, это осилит. Да в таком подсобном предприятии есть и очень острая нужда.
Впервые за все время разговора по лицу Пуговкина скользнула улыбка. Он сказал:
— Ну что ж, агитатор вы сильный. — И вдруг совершенно неожиданно спросил — Андрей Петрович часто у вас бывает?
— Э… Андрей Петрович? — переспросил Сетнер Осипович, пытаясь уловить, откуда подул ветер.
Андрей Петрович был секретарь обкома, и познакомились они давно, в то время, когда пошла печальная мода распахивать луга и многолетние травы, — увеличение, дескать, пашни — залог нашего благосостояния! А Ветлов тогда только еще стал председателем — года не прошло. Но голова уже и тогда на плечах держалась крепко, и он сразу почувствовал, что без сена колхоз жить не может, на одном кукурузном силосе коровы не дадут молока. А поля люцерны в колхозе тогда были удивительны: травостой такой, что брошенная палка на землю не проваливалась. Вот и решил молодой председатель на свой страх и риск: показал в отчете, что оставил пятьдесят гектаров люцерны, а триста гектаров «переведены на чистые пары». Оставил пятьдесят гектаров только по своей молодости: ведь сено, думал, все равно будет, его не утаишь. А случись это дело сегодня, не только гектары, и сена бы в отчете не показал. Верно говорится: молодо — зелено. Читают в управлении отчет и дивятся: с пятидесяти гектаров Ветлов накосил тысячу двести тонн сена! Или мировой рекорд, или ложь. Приехали проверять, перемерили стога.
И насчитали не тысячу двести, а тысячу четыреста тонн. Ну, это понятно: для себя мерили, не на продажу. Так ложь и открылась. А за это ясно что — на бюро райкома партии. И случился на этом бюро и Андрей Петрович, тогда тоже еще молодой секретарь обкома, только начинал работать. Он и спрашивает у Ветлова:
— Ну как, удои растут?
— Растут.
— Привесы растут?
— Растут, товарищ секретарь.
— Это хорошо. А виновным себя считаешь?
Помялся Ветлов, помялся да и заявляет:
— Не грешен тот человек, который не родился. А разве правы те, которые хотят уничтожить травы, распахать луга?
Секретарь обкома едва заметно улыбнулся, а вот члены райкома все больше и больше хмурились. А, он утаил триста гектаров да еще и оправдывается, — исключить! Сам виноват, а сваливает вину на других! Тут Андрей Петрович спрашивает:
— Скажи, Ветлов, в чем крепость нашей партии?
Странный вопрос для бюро райкома, но деваться некуда, и Ветлов говорит: в единстве, мол, с народом. Нет, не угадал. Тогда, может, в коллективном разуме? Опять не так. В борьбе за лучшее будущее человечества? Засмеялся Андрей Петрович, махнул рукой и твердо, раздельно сказал:
— В дис-цип-ли-не. Теперь понял свой грех?
Да, молодому председателю Ветлову теперь стало все понятно. Дело вовсе не в гектарах, не в сене. Дело все в том, что в своем рвении он нарушил партийную дисциплину. Сено и на будущий год нарастет, указания относительно лугов могут и отменить, но если каждый начнет самовольничать, то распадется единство, утратится сила. И когда именно так понял все дело Ветлов, то всякое наказание готов был принять как справедливое и стоял молча, опустив голову, покорно ожидая решения своей участи. Так что строгий выговор, который ему дали по предложению Андрея Петровича, был мягким, чем-то вроде дружеского предупреждения на будущее. Да так, пожалуй, оно и вышло: после этого бюро Андрей Петрович решил немедленно ехать в колхоз к Ветлову, и когда они сидели в легкой, чистой машине, а машина неслышно летела по выбитому шоссе, то Андрей Петрович сказал, обернувшись к Ветлову:
— Если хочешь вывести колхоз в передовые, ты должен иметь крепкую шею.
Вот такой урок преподал ему Андрей Петрович. Он потом частенько наведывался в колхоз, но никаких поблажек от него не было Ветлову, никакого особенного внимания Андрей Петрович не выказывал. И почему Пуговкин теперь спрашивает о нем? Может быть, Андрей Петрович интересовался? Или сам Пуговкин уже нажаловался Андрею Петровичу на Ветлова? Впрочем, не стоит этому придавать значения. А то, что Андрей Петрович раз в год наведывается в Шигали, об этом все в райкоме знают. И так он и ответил:
— Когда как: то раз в год, то два.
Пуговкин опять пристукнул по столу своей твердой ладонью, но сейчас, однако, без всякой строгости.
— Я понял, — сказал он, — засиделись мы в кабинете, а мне бы еще хотелось посмотреть ваш колхоз. — Он встал, вышел из-за стола и энергичным упругим шагом направился к двери…
5
Сетнер Осипович, беседуя с Пуговкиным, слышал, как заводили трактора, как отъезжали автомашины. Потом начала работать сортировка «Петкус», — благо, нынче сушить не надо, зерно привозят с поля сухое. Хозяйственный центр колхоза наполнялся шумом и звуками обычной будничной работы. Закрывая свой кабинет, Сетнер Осипович, чтобы не молчать, спросил:
— Мы — колхозники, мы привычны рано вставать, а вы, гляжу, еще раньше нас поднимаетесь!
— Я родился и вырос в деревне, — живо подхватил Пуговкин, точно был рад случаю сказать, что к сельским делам он имеет не только служебное отношение. — Когда началась война, корова наша отчего-то пала, и матери пришлось завести козу. Вот эту козу каждое утро надо было провожать в стадо.
Сетнер Осипович поглядел на полное румяное лицо Пуговкина и подумал; «Видать, козье молоко пошло на пользу». Но вслух об этом не сказал: может, обидчивый парень, кто его знает. А тот продолжал: