21
В детстве мы все завидуем старшим братьям: их жизнь кажется нам интересной, значительной. Алексей Петрович хорошо помнил, как два его старших брата до войны играли в спектаклях, пели в хоре, танцевали. Просторный клуб в Шигалях по вечерам был переполнен. Но малых ребятишек туда не пускали: у дверей дежурили парни с красными повязками на рукавах и со значками на груди — «КИМ», «Ворошиловский стрелок». О, какую зависть вызывали эти значки!..
Ребятишкам оставалось одно: смотреть за играми взрослых парней в окна. Но окна в клубе были высоко. Приходилось прикатывать чурки, класть на них доски. Парни и девушки на сцене играли свои роли в гриме, с приклеенными бородами и усами, не в своей одежде, но Алексей все равно узнавал своих братьев. Когда старшего брата Анатолия взяли в армию, Алексею было девять лет. Как раз вскоре началась финская война, Анатолий воевал там и вернулся оттуда раненный в руку и с медалью «За отвагу». Это была первая боевая награда в Шигалях, кто только не приходил поглядеть на эту медаль!..
В клуб они попадали только по большим праздникам: пели перед родителями в школьном хоре. И в Новом году на два дня отдавался в их распоряжение: играли-веселились у большой елки, получали из громадного мешка Деда Мороза холстяные мешочки с подарками: там было всего понемножку — печенья, конфет, пряников…
А первыми комсомольцами в Шигалях были Узяп и Педер. Это были друзья не разлей-водой. Поженились в один и тот же год, и дети у них родились в одно время. Узяп, а по-другому сказать — Осип, назвал своего сына Сетнером, а Педер дочь свою назвал Нарспи. Тогда они оба знали наизусть поэму Константина Иванова «Нарспи», читали главами со сцены, так что в честь героев этой славной поэмы и назвали своих новорожденных первенцев.
— Пусть мой Сетнер будет самым счастливым человеком в новой советской жизни! — сказал Узяп.
— Пусть моя Нарспи сама выбирает своего возлюбленного, когда вырастет, а со стороны родителей ей не будет никакого запрета, — сказал, как поклялся, Педер.
И вот все детство ребята их так и дразнили: «жених да невеста». И потом в школе дразнили, сочиняли даже обидные частушки:
Нарспи и Сетнера
Надо закрыть в баню,
А чтоб не умерли от жажды,
Дать мочу кобылью.
Сорванцов спасало равнодушие Сетнера. Да и то как-то не стерпел. Кажется, это было еще в классе четвертом, допекли бедного Сетнера — он и схватил не на шутку обидчика за грудки:
— Нарспи самая красивая девочка в школе, понял? И она любит меня, а я люблю ее, понял? А тебя кто любит?..
Не вернулся с войны Узяп, председатель колхоза, не вернулся и друг его Педер, колхозный бригадир. На долю Сетнера и Нарспи выпало тяжелое детство. Но ни эти трудности, ни насмешки ребят, ни колючие частушки, ни само время не охладило их дружбы. Нарспи дождалась Сетнера из армии, они поженились, и вот Нарспи родила на белый свет двойню — двух мальчиков. А год спустя еще двойню — и опять двух мальчиков.
Алексей Петрович не видел Нарспи давно, может, лет пять, и теперь с непонятным волнением ждал встречи. Она, конечно, не удержится и тоже начнет жалеть его: как же, ведь одинокий, брошенный, несчастный!.. Впрочем, и раньше, когда он бывал в гостях у Сетнера, он поражался атмосфере согласия, какая царила в доме друга. Не слащавое сюсюканье, цену которого так хорошо знал Алексей Петрович, не торжество силы сильного или лукавой лести слабого, нет, в семье Сетнера могло даже поразить и грубоватое обращение, но в этом кажущемся грубоватом обращении его к ней или Нарспи к Сетнеру слышалось бесконечное доверие, как будто их не могло разъединить ничто, кроме смерти.
Но когда пришли к Сетнеру, то дома никого не оказалось. Дом у председателя был новый, просторный, бросались в глаза широкие половицы, из таких же широких плах был и потолок. В зале на стене висели четыре портрета — сыновья Сетнера и Нарспи.
Алексей Петрович пошутил:
— Отстал ты, Сетнер, отстал! Твои колхозники ставят каменные хоромы, а ты живешь в деревянном доме!
— Кому что нравится, — ответил он на эту шутку, как всегда, спокойно, так что и шутить как-то не хотелось — ведь все равно его не поймешь. — Стройка — она как зараза, вот у нас в Шигалях все этим заразились — строить! — И он засмеялся своим радостным, заразительным смехом. — Садись давай, я сейчас живо соображу что-нибудь закусить.
Веранда, где они были сейчас, казалась самым обжитым и уютным местом в доме: большой стол, широкий диван, стулья, холодильник, газовая плита… Но не удалось похозяйничать Сетнеру: стукнула калитка, послышались легкие быстрые шаги…
— Вот и Нарспи! — воскликнул Сетнер.
А Нарспи во дворе сказала:
— Эй, Сетнер, ты и птиц не накормил?
— Я сам еще не обедал, — отозвался с веранды Сетнер.
— Себя-то ты не забываешь, а о скотине и не подумал!
Алексей Петрович засмеялся.
Тотчас на пороге появилась и сама Нарспи — в белом, низко повязанном, платочке, в цветастом платье без рукавов.
— У нас гости… — сказала она со смущением, а руки уже оправляли передник. Но тут она узнала Алексея Петровича, всплеснула руками: — Олеша! Ой, Алексей Петрович!..
Рука у Нарспи была крепкая, с царапинками на запястьях, и принесла с собой запах хмеля и солнца.
— А ты все моложе да красивее, — не удержавшись, сказал Алексей Петрович, глядя в радостные синие глаза Нарспи. И верно, она была все так же стройна, как и лет десять назад. Только в бедрах раздалась.
Залилась румянцем, засмеялась, прикрывая рот рукой.
— Вот как ты гостей встречаешь! — нарочно сердито напустилась она на Сетнера. — И стол чистый, ничего не готово!.. Я ведь Олеша, не раз собиралась к тебе приехать да пожаловаться на него, сил моих никаких нет!..
— Да что такое?
— Совсем испортился. Ночами не спит, глотает таблетки всякие, тот у него не такой да этот не по нему, и сам весь издергался. Ведь так и заболеть недолго. Ты бы, Олеша, поучил его маленько, поругал бы…
— Вот вы сейчас вдвоем на меня и напуститесь!
— Еще улыбается!
— Ты видишь, какой у меня народный контроль!..
А между тем опять готовилось застолье; Сетнер вытаскивал из холодильника разные свертки и баночки, Нарспи разожгла плиту и застучала сковородками. Алексей Петрович пробовал остановить эти приготовления, но разве остановишь ливень, рухнувший с неба после удара молнии?
Оказывается, Нарспи и сама хочет есть!
— На хмельнике всегда хочется есть, — добавил Сетнер.
— А ты бы пришел на хмельник-то! Народ волнуется: урожай нынче не тот, много не заработаешь, как в прошлом-то году, а трудов-то поболее. Вот и хотят люди, чтобы прибавили. И они правы: столько пришлось повозиться с этими поливными трубами!..
— Знаю, знаю, разберемся на правлении с этим делом. Думаю, увеличим процентов на двадцать, но не больше. Так и передай. Да я сам нынче приду к вам на хмельник.
И вот стол уж-e заставлен всякими тарелками с закусками, стаканами, рюмками, и Нарспи приказывает садиться. Ей ведь некогда, она торопится, нужно и свою скотину накормить-напоить да бежать в бригаду работать — хмель убирать.
— Мой муж мясо очень любит, а вот ухаживать мне приходится.
— Ты давай, мать, не вали с больной головы на здоровую. Я тебе сколько раз говорил: зачем три десятка индеек завела? Да куры, да два кабана!
— А кто говорил, что мы с тобой должны подавать пример другим и держать свой скот, а? И от этого примера я не хуже тебя устала. Давай вытащи шампанское.
— Да что вы! — взмолился Алексей Петрович. — Помилуйте!..
— Ничего не случится. В кои годы раз приехал, и чаем, что ли, буду угощать!
У Нарспи много не посамовольничаешь, вот так, и Сетнер, подмигивая, вытаскивает из холодильника бутылку шампанского. За едой, за всякими хозяйственными разговорами Алексей Петрович замечает, что Нарспи нет-нет да и посмотрит на него своими пронзительно-синими глазами. Как будто выпытывает, счастливо живет он или нет. И хотя Алексей Петрович был оживлен, смеялся, шутил с Сетнером, взгляд этих синих глаз проникал, как ему казалось, в ту тихую тоску, которая настойчиво жила в его душе. И он нарочно не давал передышки разговорам, чтобы не спросила Нарспи чего-нибудь такого, на что трудно было бы ему отвечать с этим вот внешним оживлением. И он спрашивал Сетнера об урожае на хмель, сам рассказывал о том, что в обкоме готовится большое постановление бюро по шефской помощи селу и, как он чует, эту помощь предложат увеличивать. Нарспи слушала все это с каким-то снисхождением, наклонив голову. Наконец опять заговорили о засухе, о высохшем Цивиле, о том, что раньше по Цивилю от Шигалей до Норусово было восемь мельниц, восемь запруд, а нынче нет ни одной.
Это была самая больная тема для всех троих. То, что Цивиля сейчас нет, Цивиль пересох, угнетало их так, что они даже внезапно замолчали и так сидели, точно не знали, что же теперь будет и что они должны делать?
— В одном месте начали, — сказал наконец Сетнер. — Но нынче вряд ли плотину закончат, подрядчик слабый. А готовы проекты еще на три запруды, но если так дело пойдет…
Теперь везде по берегам Цивиля культурные пастбища, их надо поливать, поливать надо и хмель, и картофель, значит, нужна вода. А кроме того, нужно еще и уметь поливать. Этому делу надо учиться у узбеков. Они мастера поливать. И расход воды маленький. А мы зачастую льем, льем, а толку нет.
— Нынче из прудов всю воду выкачали, — сказала Нарспи. — А случись пожар, воды в прудах нет.
— Да, — сказал Сетнер, насупив свои выгоревшие брови. — Надо каждый день по радио не забывать предупреждать. Сейчас такая сушь, что все может случиться. Да и недаром говорят и верно говорят — в засушливом году тринадцать месяцев. Прав ты, Алексей.
Нарспи поднялась, ей пора было идти на хмельник.
22
Алексей Петрович проснулся, как будто кто его окликнул. Но крутом было тихо, сквозь легкую тюлевую занавеску видно черное звездное небо. Ветерок шелестит сухими листьями на яблоне. Ночь. Кажется, только уснул, еще и солнце не зашло, а уже ночь. Правда, на часах только десять, но ведь уже осень, темнеет рано.