Моя жизнь казалась краше после каждого дня, проведенного с донной Маристеллой. Она облегчала душу всеобъемлющим принятием, отсутствием запретных тем, осуждения и понукания. Эта простая женщина, никогда не бывавшая за границей, воспитавшая пятерых детей, была грациозна и сильна своим внутренним огнем, который горел в ее теле. Она словно вышла из мира духов, где есть люди-деревья, люди-птицы, люди-звери. И она была медведицей, главой и хранительницей рода, плодовитой и сильной добытчицей, но при этом игривой лакомкой, любящей мед. Она пробудила во мне дикость, самость, творческое отношение к повседневности. Она вернула мне веру в собственное предназначение и красоту движения по своему собственному пути, разрешила мне интуитивно следовать через темный лес предрассудков и непонимания.
Однажды к ней в гости приехала одна из ее многочисленных внучек. Она пришла на кухню, когда мы с донной Маристеллой готовили обед, и начала с нами играть. Донна Маристелла отгадывала загадки внучки с изобретательностью ученика математической школы, одновременно помешивая шкворчащие на плите бобы, вымешивая тесто для порции нового хлеба и расщепляя дрова для печки. Вечером мы ушли с ее внучкой купаться на озеро и вернулись после ужина. По возвращении мы нашли огромный кокосовый торт, который богиня сделала, пока мы прохлаждались на озере. Рядом с тарелкой торта в большой чашке, накрытой тарелкой, лежали крошки, которые донна Маристелла заботливо собрала для меня с противня.
Донна Маристелла покинула фазенду раньше меня. Ресторан ее уже очень заждался. Когда мы прощались, то в нас обеих не было ни тоски, ни печали, и наши животы сотрясались от смеха.
Неудавшийся бразильский мачо
Я пришла танцевать фохо в один из баров Флорианополиса. Публика была прямо как на подбор. Парочки – они весь вечер будут танцевать только друг с другом. Мачо – они пришли пообниматься-поцеловаться. Стареющие мачо – они рассчитывают минимум на объятья. Танцоры – они выискивают в толпе тех, кто сможет повторить все па из программы экзамена по социальным танцам и вовремя потянуть носочек. Не умеющие танцевать жались в уголке и пытались запомнить движения. Пивные любители сжимали холодные банки дешевого, словно разбавленного водой, бразильского пива. К полуночи все заняли исходные места на танцполе, у барной стойки, за столами, в уголочках. Через час все смешаются, и сам черт не разберет, кто есть кто.
Я танцевала со стареющим мачо, парочкой танцоров и неумех. Мне было так весело, что улыбка начиналась где-то в районе селезенки, заполняла легкие, пружинила диафрагму, поднималась к горлу и выплескивалась на лицо выражением всепринимающего довольства собой, местом, где оказалась, происходящим вокруг сейчас, вчера и завтра.
В такие дни от мужчин я только отбиваться успевала. Они слетались, как пчелы на мед, увидев довольную девушку, которую не нужно делать счастливой, потому что она сама с собой счастлива. В тот вечер было то же самое: без разговоров отшила одного неумеху, остановила танцора, не дала себя поцеловать молодому мачо. У барной стойки стоял большой красивый темнокожий парень с копной кудрявых волос и наблюдал за моими сражениями. Губы у него были как две подушки. С ним я даже заговорила. Он был учтив, не в пример назойливым шмелям. После вечеринки он вызвался меня проводить до отеля. Ну, думаю, пусть проводит. Лицо доброе-доброе. Он протянул мне свою визитку. Парень-ветеринар экзотических животных: змеям дырки в зубах лечит, лягушкам банки ставит и крокодилам уколы делает. И нет бы ему остаться таким же учтивым и приятным молодым человеком. Но он тоже решил меда русского искушать. И своими огромными губами уже потянулся меня поцеловать. Я сказала ему такое отчетливое португальское «Нет. Я не хочу». Он обиделся на меня, как малышок, которому мама мороженое не купила, надул свои губы, которые занимали уже половину лица, и сказал обреченно: «Ну почемуууу?» Я спросила его: «Малыш, сколько тебе лет?» Он ответил: «Двадцать восемь». Я сказала: «Врешь! Судя по надутым губам, тебе четыре, ну, может, четыре с половиной». Громко рассмеялся.
Он проводил меня до отеля, и на ресепшене от него на чистейшем португальском я услышала: «Комнату на двоих». Я чуть не упала от проснувшейся наглости. Помахала ресепшионисту головой: мол, не надо на двоих. Взяла телефон пупсика и сказала, что созвонимся. Конечно, не позвонила. Пусть дальше лягушкам банки ставит.
Вчера – это история, завтра – загадка (или позволяю себе быть)
Я спокойно и размеренно жила во Флорианополисе на третьем этаже в комнате под крышей, пока на фазенде не появился он. Знающий все растения на свете, разбирающийся в посадке лесов, строящий дома по всему американскому континенту двадцатилетний аргентинский путешественник, который проехал всю Южную Америку от Эквадора до Бразилии, зарабатывая деньги жонглированием пятью мячами. Такого выскочку свет белый не видел. Высокий, как дерево жаботикаба[6], в растянутых свитерах и драных ботинках, с мягкими, как лесной мох, кудрями и дредами до поясницы, он улыбался, как могут улыбаться Будды или нахалы, показывая всему свету свои щербатые зубы, стягиваемые брекетами.
Этот аргентинец занял угловое место на втором этаже мультяшного домика, медитировал два раза в день, говорил исключительно на португальском и не обращал на меня совершенно никакого внимания.
Через неделю после его приезда голод свел нас вечером на кухне мультяшного домика. Я безуспешно пыталась говорить о чем-то вечном на португальском и наконец сдалась. «Ты говоришь по-английски?» – спросила я. «Да», – ответил он. Я разозлилась. «Слушай, ты здесь уже неделю живешь, знаешь, что у меня плохой португальский и даже виду не подал, что можешь говорить со мной на английском», – возмутилась я. «Тогда ты не пыталась бы говорить на португальском», – ответил он. Тоже мне учитель, подумала я. И решила больше не обращать на него внимания.
В ближайшее воскресенье он захотел пойти со мной к океану. Я нехотя согласилась: мой гамак был слишком мал для двоих. По дороге мы ели арахис в кожуре, пили мерзкий холодный кофе из моей термокружки и говорили про тоску одиночного автостопа, страх перед випассаной, обсуждали Германна Гессе и пермакультуру в городах.
В тот день мне не хотелось говорить о чем-то настоящем и глубоком, ресурсов на открытие сердца не было, и мы много молчали. Дорога шла вдоль марины: лодки без парусов, разбросанные острова тут и там до горизонта, птицы красными клювами клевали мертвую рыбу, одноногие цапли стояли по колено в воде, солнце усиливало зеленое до изумрудного, люди сновали туда-сюда и ждали в очередях, чтобы сесть за столик ресторана, отведать кальмаров и устриц.
Мне надо было подумать. Я развесила гамак на берегу между двух деревьев. Людей вокруг почти не было. Аргентинец медитировал, я дремала в своем гамаке, солнце грело лицо, и я чувствовала себя героем из романа «Сто лет одиночества», без ожиданий, страданий, спокойно принимающим солнце, которое грело веки. Завтра не существовало, вчера испарилось. Веревки гамака прижимались к стволам, океан шептал колыбельную, крупинки песка осыпались с босых ступней и летели в бесконечность песочных часов, у которых не было дна.
Вечером я осталась танцевать в городе, аргентинец вернулся в деревню. Мы не скучали друг по другу.
Через пару дней аргентинец вызвался помогать мне с португальским. Мы стали вместе читать книгу, чему я была очень рада, потому что чтение мне не давалось. Я наблюдала, как он держит книгу своими руками, которыми он перебирает землю, сажает семена, точит мачете, зачерпывает воду из речки, чтобы напиться, которыми он трогает свои кудри, гладит лошадей и кормит коз. Его руки никогда не были чистыми до конца, в мозолях и заусенцах, с землей в прожилках кожи.
У аргентинца обнаружился учительский талант: он по десять раз терпеливо записывал слова, которые я не могла запомнить, пережидал бурю моих эмоций, когда у меня получалось понять написанное или, наоборот, не получалось. Он также учил меня обращаться с мачете, подрубать бамбук, объяснил, какие растения можно есть в лесу, если я потеряюсь, какие цветы можно добавлять в салат, какие травы надо использовать, чтобы спастись от москитов.
А еще, когда мне было грустно, он притворялся собакой и смешил меня. Клоунским талантом он был наделен с лихвой. Но самое главное – он любил людей и заботился о них. В нем словно был локатор, настроенный на определение человеческих нужд: кто-то с занятыми руками тяжело спускался по винтовой лестнице, он слышал это по шагам и поднимался, чтобы помочь спустить тяжесть, когда он видел, что кто-то чесал укушенную ступню, через минуту перед пострадавшим появлялось растение, снимающее зуд от укусов, когда кому-то становилось холодно, замерзающий обнаруживал себя укрытым пледом. Аргентинец извинялся даже перед собаками, если он случайно их задевал. Казалось, что этому парню чуждо насилие в принципе. Такие ребята первыми погибают на войне, презирают армию, ненавидят школьную систему, они не умеют подстраиваться, находя отдушину в альтернативных способах жизни, предпочитая спастись бегством, нежели терпеть напряжение. Из таких ребят выходят чудесные строители, скульпторы, земледельцы, миротворцы и поэты. Они совершенно не умеют разрушать.
Когда мы закончили читать очередную главу, я сказала ему: «Слушай, ты мне нравишься. Я не та женщина, что пойдет с тобой по жизни, я не рожу тебе детей, не буду подавать кирпичи во время строительства твоего дома. Но пока я здесь, я хотела бы быть с тобой». Он ничего не ответил. Мы продолжили читать книгу и редко встречались на кухне вечерами, застигнутые врасплох голодом в бразильской ночи. Я ждала его ответа.
В то время на фазенде, где мы жили, семинар, посвященный пермакультуре, был в самом разгаре. Среди участников семинара была танцовщица, которой понравился аргентинец. Они танцевали контактную импровизацию. На одной из лекций они сидели рядом, и танцовщица начала массировать ему плечи. Я не подала виду, но внутри меня бушевал пожар, в котором горела танцовщица. Мне пришлось потратить много энергии, чтобы обуздать свою ревность, о наличии которой я даже не подозревала. Никто никому не принадлежит. Я не хозяйка и н