— Попытаюсь его уговорить.
— Буду очень рад.
Неплохо, если Хосе чему-нибудь научится у него и забудет об этих проклятых горах, подумал дон Анхель, конечно, он уже взрослый, ему решать, хоть бы этой дурочке не пришло в голову послать Ольвидо с вещами, как он смотрел на нее, тайком, тоскливыми влюбленными глазами, только этого нам не хватало, Англичанин совсем заморочил мне голову, я забыл предупредить ее.
Ольвидо ехала на стареньком автобусе Туро, положив на колени сверток, нервно поглаживая рукой шелковистую бумагу, на душе у нее было тревожно, хоть бы он был дома, нет, лучше бы его не было, господи, он догадается, какой стыд, что делать? Ей казалось, что все пассажиры смотрят на нее, интересуются, что это она везет; реклама у дороги: «Масло мятное, сами знаете, какое приятное», она не знала; совести у меня нет, я не смогу посмотреть ему в глаза, у него какие-то особенные глаза, нет, никогда я не смогу ему сказать «пойдем со мной», как говорила во сне, об этом и речи быть не может, говорят, Эндина Колдунья делает приворотное зелье, замешенное на слезах совы и волосах любимого, где же я возьму его волосы, Пречистая дева, как бьется сердце, опять реклама: «Кормя ребенка грудью, ты выполняешь свой святой долг перед Родиной и перед ребенком!», грудь растет не по дням, а по часам, душно, нечем дышать, есть вещи, которые нельзя сказать даже самой близкой подруге, господи, как же теперь исповедоваться дону Серхио, думая о нем по ночам, она дошла до греха, нет, надо носить власяницу, может быть, пройдет.
У придорожного столба 405 на пересечении с шоссе № 6 она сошла с автобуса и пошла полем между хорошо ухоженными кустами винограда и небрежно подрезанными яблонями, душно, нечем дышать, надо успокоиться, она ведь выполняет поручение матери, у дверей деревенского домика ее встретила Виторина, приняла тяжелый сверток, перевязанный шпагатом, всегда она ходит в трауре, наверно, они с мамой одного возраста, но Виторина выглядит старой, семья, огород, работа в поле, дубленная солнцем кожа, морщины, но такая же добрая, как мама.
— Что ты стоишь, Ольвидита? Заходи, не стесняйся.
Как я зайду, а вдруг он там, я умру; но если я его не увижу, я тоже умру, Виторина обидится, зачем ее обижать, она этого не заслуживает, в груди что-то шевелилось и рвалось наружу, какой-то робкий зверек царапнул ее лапками, она решилась, все как в тумане, не помнит, что говорила, какие-то пустые слова: «как живешь?» и тому подобное, Виторина очень добра, «возьми вишню для мамы, поблагодари сеньору за одежду, жаль, что мы доставили ей беспокойство», кажется, она забыла сказать «спасибо», какое разочарование, во всем доме нет и следа мужчины, Ольвидо мрачно сказала «пока». Зачем надо было так волноваться, не умею ничего скрыть, какая я дура. Она шла назад, полная грусти и отчаянья, и вдруг, метров через сто, услышала свое имя, этот голос она не могла спутать.
— Ольвидо!
Он бежал к ней, улыбаясь такой заразительной улыбкой, что все вокруг засверкало зеленым и голубым цветом. Ей стоило труда произнести притворно-безразличным тоном:
— А, это ты.
— Я возился наверху, на чердаке, собирал свои манатки, еще чуть-чуть и ты бы ушла.
— Может быть, ты прятался от меня.
— Дурочка, я так рад видеть тебя, даже слов не нахожу… я понял, голос — это наваждение, призрак, всего лишь тень бессильной немоты…
— Это стихи?
— Да, только что пришли в голову, сам не знаю как.
— Я спешу.
— Не настолько же, чтобы не поцеловать меня на прощание?
Он наклонился, она почувствовала, что теряет сознание, нельзя сказать ему «нет», обычный родственный поцелуй, они не родственники, но тогда в аптеке их представили друг другу именно так, просто они близкие люди дона Анхеля, она подставила щечку, успела заметить его намерение, но ничего не сделала, чтобы избежать неизбежного, Хосе Эспосито поцеловал ее в губы.
— Аусенсио…
Земной шар остановился, и сила инерции бросила их друг к другу, чувство вины утонуло в счастье, жизнь стоит того, чтобы жить, мгновение вечности и отчаянного упоения, из сладкой близости их прижавшихся друг к другу тел возник прекрасный огромный зверь из семейства кошачьих, с эластичным сильным телом, большой головой, пышной развевающейся гривой и длинным хвостом, он был похож на огненную комету, гладкая кожа блестела на солнце, самый прекрасный лев в мире, такого можно увидеть только в счастливом сне, это был их лев и больше ничей, его фантастическое появление не удивило и не испугало их, напротив, они испытывали к нему полное доверие, а он, широко раскинув свои золотые крылья, медленно парил над ними, защищая и оберегая влюбленных, это длилось целую вечность длиной в одно мгновение, потом он взлетел высоко в голубую синь неба и исчез где-то там вдали за вершиной волшебной горы Ла-Киана, о которой ходили легенды, там, где зеленеет Поляна Ритуальных Танцев.
— Ольвидо!
Она убегала от Хосе, зная, что никогда не сможет расстаться с ним, ощущая легкость, нервы уже не были напряжены, дышалось легко, и только маленький зверек чуть сильнее шевелился в груди. Это чувство вины, но она не станет обращать на него внимания, разве может он тягаться с прекрасным львом, покровителем их любви, она, конечно, исповедуется, но потом, позднее, сейчас нужно бежать, бежать быстрее, чтобы не потерять сознание.
7
От его безумного крика у меня перехватило дыхание, как будто нож с размаху всадили в горло, я поднял глаза и увидел, как он летит с самой вершины скалы Смерти, вернее, он пытался лететь, размахивая руками, двигая ногами, ветер надул его рубаху, но он падал, падал с огромной скоростью, как парашютист, у которого не раскрылся парашют, иногда спится, что ты летишь, машешь руками, с трудом поднимаясь вверх, но даже во сне нельзя остановить стремительное падение камня, на мгновение его поглотило облако черного тумана, полосами покрывавшего скалы, затем он вынырнул и понесся вниз, вниз, сейчас взорвется, как снаряд, ударившись о скалы.
— Был человек и нет, один прах.
Из праха вышел и в прах обратишься, с той только разницей, что сейчас ты влюбленный прах, подумал я, когда Виторина заключила меня в объятия у дверей ее дома, я даже мысленно не могу произнести «моего дома», это все же не мой дом; перепрыгивая через истертые временем ступеньки каменной лестницы, я взбежал на террасу, опоясывающую дом, связки перца, кукурузные початки, развешанное белье, здесь ничего не изменилось, Виторина бросилась ко мне на шею вне себя от радости.
— Пепе! Мальчик мой!
При виде ее слез я тоже заплакал, уже во второй раз, она крепко прижимала меня к своей груди, пусть она не вынашивала меня в своем чреве, но вскормлен я этой грудью, ты был ненасытным поросенком, часто вспоминала Виторина; мы прошли на кухню, та же мебель, только постаревшая и уставшая, как и она сама, ее лицо в траурной рамке черного платка, Виторина Гальярдо осталась вдовой, как и многие другие женщины, чьи мужья стали жертвой сведения личных счетов, Рикардо Гарсия был расстрелян на рассвете того страшного дня вместе с другими мужьями у ограды кладбища, палачи сэкономили на перевозке трупов, его имя не найдешь на мраморной доске у входа в церковь, такой чести удостоились лишь те, кто отдал свою жизнь за Бога и Испанию, он ничего плохого не сделал, но они убили его, я спросил про Рикардо Гарсия Гальярдо, моего молочного брата:
— А где Карин?
— Где ему быть? В горах, конечно.
В ее печальных глазах навечно застыли грустные истории о неразделенной любви и смерти, песни испанских женщин, разлученных со своими любимыми, глаза были полны неизбывной тоски, но в них не было ни ненависти, ни злости, только душевная грусть.
— Я тоже собрался в горы.
— Найди там Карина, он будет очень рад, вы должны помогать друг другу, в горах много плохих людей, берегите себя, если с вами что-нибудь случится, я умру.
— Ну-ну, не унывай, мы еще выберемся из этой проклятой бедности.
— Я никогда не была бедной, Пепе, пусть я не всегда была сыта, зато меня всегда кто-то любил, а главное, у меня было кого любить, если у человека есть любовь, он не беден.
— Дай только время, и я подарю тебе не только свою любовь.
— Береги себя, берегите себя оба, вы мое богатство, другого мне не нужно.
В ней было столько нежности, что я боялся разреветься как ребенок и вышел на улицу; половина деревни вышла поздороваться со мной, а вторая половина тайком следила из-за задернутых занавесок, никто из ребят, ушедших вместе со мной на войну, не вернулся, какой смысл спрашивать о них? Я решил повидать крестную, к ней следовало пойти в первый же день. Колдунья очень любила меня, я любил ее еще сильнее, хотя мне кажется, что любовь измерить нельзя, маленькое темное личико, сморщенное, как печеное яблоко, потрясло меня, наверно, ей лет сто, она уже не выходила из дому, если это вообще можно назвать домом, продуваемая всеми ветрами конура на курьих ножках, как-нибудь зимой ее найдут застывшей вот в этом плетеном кресле, а может, она бессмертна и переживет всех нас, никто бы не удивился, люди по-прежнему ходили к ней толпами за советом и помощью, по крайней мере ей не скучно.
— Я тебя ждала, Пепиньо.
Только она называла меня этим ласковым именем, я обнял ее, по дав встать со стула, казалось, она рассыпется от первого резкого движения, я снова был растроган, ее слабость могла быть вызвана отсутствием белков в пище, она говорила и все время гладила мои волосы своими скрюченными, но странно проворными пальцами.
— Тебе нужно набрать силу, я сварила особый отвар, лучшее средство для красных кровяных телец, от него человек духом крепнет. Ты не беспокойся, корни у тебя хорошие, сам скоро убедишься, на прошлое не оглядывайся, думай только о сегодняшнем дне, пусть все идет как идет, ты своего добьешься, хочешь, я тебе предскажу будущее, принеси-ка стакан воды.
Не хотелось ее утруждать, да и верить я не очень верил.
— Я пришел повидать вас, Эндина, а остальное неважно, даже мое происхождение.