— Боже мой! Сколько ненужных страданий!
То были слова учителя, рыдая, он упал на колени, без муки нет науки, об этом он уже не помнил, весь охваченный состраданием, а между тем фотограф, чувствуя свою особую нужность, поспешно снимал людей, обнимавших мертвецов, и попутно сообщал, что бродячих торговцев тоже задержали и загнали в ризницу.
— Я думал, что не смогу об этом рассказать, ан нет, у меня будет вещественное доказательство, да еще какое!
Никто не обратил внимания на мелькнувшую как тень Литу, донью Манолиту, жену дона Ресесвинто, она вошла в церковь и бросилась обнимать тело священника, не обращая внимания на окружающих, обтерла его лицо, скрестила ему руки на груди, оправила на покойнике одежду и забрала пистолет, который он всегда носил в кармане сутаны, наверное, она потом избавится от него, бросит в колодец возле дома, там его уже никто не найдет, наличие пистолета объясняло, почему они вошли именно в момент, когда руки у дона Ресесвинто были заняты, они застали его врасплох во время богослужения, иначе, пожалуй, у него бы хватило времени выстрелить, знали, что при нем оружие, и к тому же он из тех, кто быстро соображает, так что случайности здесь исключены. Да, будет что внукам порассказать об этом празднике Пречистой девы!
— Бедняжка Лита, кто теперь ее утешит!
— Перестань причитать!
— Мерзавцы! Красные всегда будут мерзавцами!
Каждый, мешая другому, рвался что-то сделать, хотя делать-то было нечего, о покойниках говорили, как о настоящих святых, их и упрекнуть уже было не в чем, даже Рубино, о котором рассказывали всякие страсти, был в их устах невинным агнецом.
— Всегда достается самым порядочным.
Я нашел Ольвидо, и мы стали спускаться вниз, взявшись за руки, не говоря ни слова, я даже не упомянул о пятистах песетах, меня возмущало, что и двух тысяч не смогли собрать, я чувствовал себя виноватым и замаранным, по-моему, и остальные должны были испытывать нечто подобное, мальчишка из семьи Вальбуенов дал обет за свою мать, он пообещал, что поднимется к Пречистой деве в сапогах, набитых горохом, он и набросал в них вареный горох, а сейчас мы видели, проходя мимо, как парень сидел у придорожной канавы и вместо гороха клал камни, видно, хотел, спускаясь, разодрать ноги в кровь и тем самым избавиться от зловонного запаха вины и страха, я его прекрасно понимал. Мы уже были в роще Касареса, когда раздался первый удар колокола, он звонил по мертвым.
19
Если все-таки я отправился в горы, в Осенсию, так только потому, что Ховино пристал как смола, чуть ли не шантажировал меня, «идем, или я тебе даже понюхать не дам ни кусочка скалы в Сео», оправдываясь тем, что у меня дела, я хотел выглядеть перед самим собой циничным и жестким, но в конце концов согласился из чувства солидарности, беднягу Лоло, разумеется, отделают как следует, но, может быть, при свидетелях они не решатся его прикончить, с Ховино Менендесом он был в хороших отношениях, «кроме того, мне надо тебе кое-что сообщить конфиденциально, одну важную штуку, так что пойдем», и я пошел, нас и дюжины не набралось тех, у кого хватило смелости явиться к единственному здесь кирпичному зданию с белеными стенами и флагом над входом: все для отечества. Они даже не потрудились выставить часового, но зато в полном составе прибыли главные храбрецы деревни, бандиты из бригады «Газ», они расположились на площади между нами и домом-казармой, словно боялись, что мы пойдем на него штурмом, мы стояли в две шеренги друг против друга, совсем как на рыцарском турнире времен Айвенго, оружие запрятано в карманы, в глазах ненависть, воздух прямо-таки насыщен ядовитыми парами надвигающегося кошмара.
— Лоло, было бы лучше, если бы ты исчез.
— С какой стати? я никому ничего плохого не сделал.
— Смотри, как бы с тобой плохого не случилось.
О произошедшем в Драгонте уже знали все, и местные власти рвали и метали от ярости, то, чего не может быть, не может быть, кроме того, такое вообще невозможно, убийство четырех граждан — преступление, но то, что оно совершено в доме божьем, да еще к тому же и священника прикончили, это уже выпад против самих устоев власти, на такую наглость надо отвечать немедленно и по всей строгости, Мануэлю Кастиньейре, брату Хенадио, пытались вдолбить в башку, будет лучше, если ты на время исчезнешь, но Лоло, или, как его называли, Лоло Горемыка, чихать на все хотел, он жил в основном на то, что ему давала из милости семья Элоя Поусады, да еще получал от них дармовое вино, его и зацапали прямо у стойки, когда он наливался белым.
— Ты ведь не против того, чтобы пройти с нами, правда?
— А что я такого сделал?
— Да ничего, приятель, просто лейтенант хочет тебя кое о чем спросить, так, для порядка.
Было ясно как божий день, что Чавес не станет утруждать себя расследованием дела, мы видели, как он вошел в дом, морда кирпича просит, лохматые черные волосы нависли на лоб, а его квадратная челюсть, глядя на нее, мы понимали, ничего хорошего ждать от него не приходится, именно такая бывает у охотников на беглецов, сейчас она как-то особенно выдавалась вперед, чем больше он ее выдвигал, тем страшней становилось окружающим.
— Лоло, если ты нам не будешь помогать, то тебе придется поплясать.
Узкое зарешеченное окошко камеры хранило молчание, зато через огромное, уставленное горшками с геранью окно конторы, специально распахнутое настежь, до нас доносился голос лейтенанта, ответы Горемыки не были слышны, он, вероятно, еле языком ворочал.
— Дадут они ему прикурить!
— Хорошо, если он отделается легким испугом!
Загромыхал голос Чавеса:
— А ну, говори, где они?
Вопрос обычный, сколько их было, можно и не спрашивать, ведь пересчитать их тогда в церкви не составляло особого труда, последовала долгая тишина, прерываемая лишь бормотанием маленькой речушки и едва слышным перешептыванием тополиных листьев, они словно подсмеивались над безмятежным спокойствием дня, ядовитые пары ненависти сгущались над двумя шеренгами людей, лишая их возможности дышать, я был страшно подавлен, оглянувшись назад, попытался определить численность нашего тыла, в глубине просторной лужайки, там, где начиналась каштановая роща, женщины понуро ожидали, когда все кончится, на повозке с низкими колесами без спиц, запряженной волами, лежала приготовленная подстилка, на которую его уложат, прежде чем везти в дом доктора Веги, не могу сказать, что я питал симпатии к этому родственничку Ольвидо, но он оказался на высоте, везите его ко мне, как только они с ним расправятся, в любое время, снова из окна послышался рык, и я повернул голову, мне снова суждено было стать свидетелем очередного кошмара.
— Давай выкладывай, где прячется твой братец, или я тебя пристрелю как собаку!
Мы все знали, что он ничего не знает, и вдруг услышали его вопль, он выл, как побитая палками собака. Затем раздался выстрел, сердце у нас подпрыгнуло к горлу. Не может быть. И снова только деревенские шумы, истеричное кваканье какой-то ошалевшей лягушки.
Не может быть, не могли они его укокошить вот так хладнокровно на глазах у всех.
— Заткнись, черт возьми!
Прошла долгая бесконечная минута.
— Попробуем погладить его палкой!
Мы услышали, как палка со свистом рассекает воздух.
— Ой, мамочки!
Крик боли, каким бы абсурдным это ни показалось, — что здесь сегодня не было абсурдным? что не было абсурдным в моей жизни? — успокоил меня, стало быть, он жив, удар, и ой, мамочки, удар, и ой, мамочки, когда дошло до тридцати трех, я сбился со счета, мои нервы больше не выдерживали, ужасно хотелось сделать хоть одну затяжку, может, удастся немного успокоиться, но если я суну руку в карман за портсигаром, одно такое подозрительное движение может их вывести из себя, я сдержался и решил последовать примеру стоявших рядом со мной, лица их были бесстрастны, так генеральская свита внемлет звукам пехотного марша, но при этом внутри у нас все дрожало, как у благородной девицы, обманувшейся в своих эротических мечтаниях при виде эксгибициониста, я не понимал, что происходит, по-моему, мне снился кошмарный сон, треск палочных ударов перемежался с дурацкими вопросами, как в популярном радиоконкурсе «Двойной выигрыш или ничего».
— Он поддает?
— А баб любит?
— Ему небось грудастые нравятся?
— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?
Ходили слухи, будто Чарлот баловался с деревенскими пастушками и не одну перепортил, но наверняка об этом лучше спросить их самих, он слыл бабником, и женщины сами к нему липли, своими чаплинскими ужимками он заставлял их плакать и смеяться, что ни для кого не было секретом, ритм палочных ударов начал постепенно ослабевать, и снова воцарилась тишина, она была особенно страшной в спектакле, который разыгрывался в стенах дома, видеть его мы не могли, меня начинало тошнить, когда я представлял себе спину Горемыки, голова кружилась от ядовито сгустившегося воздуха.
— Вы мужчина или кисейная барышня?
Я решил, что вопрос задавали мне, наверное, у меня еще тот видик, но нет, Чавес обращался к палачу, его роль исполнял сержант Санчес, Живодер.
— Что, кишка тонка?
— Разрешите малость дух перевести, господин лейтенант, больше не могу.
— Если даже такой подонок, как Живодер, не мог больше держать в руках палку, значит, на теле Лоло уже живого места нет, лучше даже не думать о том, что с ним сталось. Что-то вылетело из окна и упало на землю между двумя шеренгами стоявших друг против друга людей, я тупо смотрел на уже ненужный предмет, красную от крови палку, то был толстый сук лесного ореха, и у меня подкатило к горлу, похожие на призраков лица Пепина, Лисардо, Сандалио и других слились в единую массу, вытягиваясь, извиваясь как удав, переливаясь причудливыми кольцами, змея с сотней конечностей поползла к дому-казарме, обвивая его своими мощными кольцами, казалось невероятным, что оштукатуренные стены способны выдержать такой натиск, что-то захрустело, но не стены дома, а кости невинной жертвы, ее переломанные ребра вонзались во внутренности, странная жидкость сочилась отовсюду, даже из глаз, которые выскакивали из орбит, как пробка под напором шампанского, пенясь, жидкость стекала на пол, образуя лужу, и по ней шлепала сотня копыт, голос Чавеса привел меня в чувство.