— Политика сама по себе порочна, обычно ею занимаются болваны фанатики, помню, как однажды здорово сказал доктор Монтеки, лучший из профессоров, которые нам преподавали, он не столько был моим учителем в аудитории, сколько в жизни, а это самая хорошая школа, случилось так, что мы с ним вместе играли за одним столом в баккара в Биаррице, нет, в Эсториле, и он мне сказал, не помню уже в связи с чем, понимаете, дон Анхель, он всегда обращался к своим ученикам на вы, консерваторы в политике никогда не могут решиться на первый шаг, а либералы не осмеливаются проводить в жизнь то, что заслуживает внимания, стало быть, ни те, ни другие ни черта не стоят.
Хелон невнятно пробурчал:
— А другие вообще ничего не могут.
— Да ты пьян как сапожник, лучше помолчи.
Дон Исидоро Папалагинда решил разрядить атмосферу:
— Ну что тут такого? Все мы немного под мухой, винцо — прелесть, только вот в голову ударяет.
— Доктор Монтеки хорошо знал многих политических деятелей, не зря некоторые кандидаты старались заручиться его поддержкой, отличный был человек, химик с мировой славой, но вот как игрок он никуда не годился, ему нравилось выигрывать.
— Еще бы, от выигрыша пока никто не умер!
— Прирожденный игрок, то, что называется, игрок чистой воды, играет не ради корысти, это для него сама жизнь, ну а игра ради выгоды больше нужна начинающим юнцам. Ну и, конечно, политикам.
Анхель Сернандес-младший придерживался иного мнения, от большого количества выпитого всколыхнулось дремавшее в нем чувство покорности и обиды, положение, которое он занимал в обществе, удручало его, пожалуй, даже больше, чем собственная внешность, он еще не участвовал ни в каких баталиях, но уже чувствовал себя побежденным.
— А прирожденный неудачник, тот, кто проигрывает, чтобы себе удобнее было, тот просто жалкое ничтожество.
— Знаешь, сын, я тебе сейчас дам немного теплой воды с солью, сразу в голове прояснится.
Дон Анхель покинул собеседников и отправился на кухню, чтобы приготовить рвотное, там суетились женщины, одни убирали остатки еды, другие мыли посуду, картина напоминала прежнюю жизнь, утерянную безвозвратно вовсе не ради собственного удобства, а вот что хозяину дома удалось сохранить, так это старые привычки, он ничего не делал сам, поэтому и приглашал помощников.
— Ольвидита! Вы не видели Ольвидиту?
— Ее здесь не было, дон Анхель.
У него ёкнуло сердце.
— А Пепе? Аусенсио никто не видел?
— Нет, а его и подавно, теперь их обоих ищи-свищи!
— Черт подери!
Они, наверное, где-то спрятались, и кто знает, чем занимаются, он уже злился на себя, ну зачем назвал столько народа, разве можно оставлять порох возле огня, радость сегодняшнего пира омрачилась, предчувствуя самое худшее, он поспешил к комнате для гостей, которую занимала Ольвидо каждый раз, когда приезжала в Какабелос, рывком открыл дверь и с облегчением вздохнул, постель была не смята, на покрывале ни единой морщинки, все равно их надо срочно разыскать, он начисто забыл о воде с солью.
— Никто не сможет остановить наступления союзников.
Аусенсио воспользовался моментом, когда все заспорили о политике, и незаметно выскользнул из столовой, он сделал вид, что ему срочно надо в уборную, а затем, убедившись, что за ним никто не следит, поднялся на чердак, он старался, чтобы деревянные ступеньки не скрипели предательски под ногами. Ольвидо бросилась ему навстречу с распростертыми объятиями, они прижались друг к другу с пылом тайных влюбленных и сдержанностью целомудренных, взявшись за руки, они на радостях пустились в пляс, кружились как одержимые, словно собирались воспарить к небесам на крыльях своих волшебных грез.
— Прекрати, сумасшедший, тише, нас могут услышать.
— Просто ужас, сколько мы не виделись.
— Когда тебя нет, вокруг такая пустота и я словно сама не своя, вот бы нам навсегда здесь поселиться!
— Ну да, на этом чердаке!
Чердак похож на мусорную свалку, заставлен всякой рухлядью, бочками из-под вина и другими ни на что не годными вещами, но они чувствуют себя здесь преотлично, их ничуть не смущает ни замысловатый орнамент паутины, ни перепуганные мыши, снующие вокруг.
— Ты меня любишь?
Они постигали азбуку первой любви с восторгом и нетерпением, словно то был седьмой день творения.
— Больше всего на свете.
С неба они возвращались на землю.
— Знаешь, я здесь никогда не играла в прятки.
— А я, когда был маленьким и проказничал, крестный грозился, что запрет меня на чердаке, и я аж умирал от страха.
— Еще бы! Мне тоже бывало страшно всякий раз, когда рассказывали о ведьмах и привидениях.
— Помню, мы все какие-то сокровища искали… игра такая была.
— Господи, во что мы только не играли!
На покосившихся столах и в сундуках без замков были свалены реликвии семьи Сернандесов, пышное великолепие, превратившееся в груду хлама, шпага с рукояткой в виде головы дога и ржавым клинком, возможно привезенная с Кубы, изъеденный молью веер, похоже с Филиппин, треснувшие чайные чашки, судя по всему из Китая, поднос со стершейся инкрустацией, вероятно из Марокко, стеклянный слон с отбитой ногой, может быть из Мурано, штопаная-перештопаная шаль, наверняка из Манилы.
— Смотри, почти как новые.
Часы из золоченой бронзы и фарфора с маятником рококо в стиле Луи XVI, в их происхождении сомневаться не приходилось, «Berthoud, Hgr du Roy á Raris»[30].
— Только без стрелок.
— То, что надо, нам сейчас время ни к чему.
— Ага, вместе до гроба, это наша лучшая минута.
Дон Анхель вышел во двор, слугам хотелось продлить еще немного послеобеденный отдых, они играли в орлянку на только что вымытых каменных плитах пола.
— Ставим пять песо.
— Орел!
— Перемешиваю.
— Ну давай, чего там перемешивать, не морочь нам голову!
— Кидай, не тяни резину!
— Бросаю!
Две медные монеты взвились в воздух и упали, ударяясь о плиты, их дзиньканье напоминало звуки старинной музыки, благородные лики усмехались, взирая на разгорячившихся игроков, два орла.
— Орел! Твой выигрыш!
— Удваиваю ставку!
— Играем!
— Давай кидай, чего ты там шуруешь, черт возьми!
— Орел или решка?
— Решка… ты проиграл.
— Вам что, больше делать нечего?
— Не серчайте, дон Анхель, вы же знаете, как начнешь, не оторвешься. В последний раз сыграем!
— Вы не видели Аусенсио?
— Да разве влюбленных здесь увидишь? Они выбирают место где потемнее.
Все равно что в доме повешенного говорить о веревке, слуги загоготали, их смех петлей стянул горло аптекаря.
— Ладно, кончайте, и за работу!
Ольвидо открыла сундук с одеждой, здесь все лежало вперемешку, строгие чопорные платья и легкомысленные наряды, всего коснулся тлен времени, шерстяной свитер и пестрая шелковая юбка, старые сапоги, густо смазанные салом, в таких только грязь месить в поле, и парчовые туфельки для бальных танцев, теплое зимнее пальто и легкий плащ для прогулки.
— Ну прямо хоть маскарад устраивай!
— Я никогда не надевала маски. А тебе хотелось бы попробовать, Аусен?
— Да я всю жизнь ношу маску, с самого рождения, она мне уже осточертела, пора ее сорвать и раз и навсегда выяснить, кто же я на самом деле.
— Не мучай себя понапрасну, милый, ты отлично знаешь, кем ты будешь рядом со мной.
— И никто не сможет нам помешать.
Прошлое мучило Аусенсио, но мысли о вольфраме придавали ему силы, помогали верить в завтрашний день, он ходил по острию ножа, а такое по плечу только настоящему мужчине.
— Смотри, какая прелесть!
На дне сундука ярко переливались причудливо расшитые узоры платьев, пенились кружева, оборки и рюши, девушка приложила к себе одно из платьев, «чарльстон», с глубоким вырезом и совсем коротенькое, тяжелый плотный креп облегает фигуру сверху и мягкими складками ниспадает с бедер.
— Хочешь я его надену?
— Неужели решишься?
— А вот возьму и надену! И ты тоже переоденься во что-нибудь.
— Даже не знаю, что мне здесь подойдет.
Он перебирал цилиндры, сюртуки и панталоны, на пол выкатилось несколько шариков нафталина.
— Ой, платье как на меня сшито!
Они переодевались, разделенные, как ширмой, огромной спинкой кровати, оба дрожали от холода и волнения, их обнаженные тела совсем рядом, ее смущал слишком глубокий вырез и узкие бретельки, из-под которых виднелись лямки лифчика, снять его она бы ни за что не решилась, а он с беспокойством оглядывал узкие панталоны тореро, обтягивающие до неприличия, в конце концов обоим удалось преодолеть робость, их переполняла ребяческая радость жизни, иногда то у одного, то у другого вырывался нервный смешок:
— Ну как, ты готова? Давай выйдем одновременно, и раз…
— И два…
— Что вы тут делаете?
— Крестный!
— Ой, дядечка, как вы нас напугали!
— Я тебе больше не дядечка, а тебе не крестный, впрочем, что я такое говорю, у меня от вас голова кругом идет, но теперь все, хватит!
Дон Анхель весь кипел от негодования, если я не выпущу пары, то взорвусь, подумал он, надо черпать силы в своей слабости, чтобы выдержать характер, так печальный призрак обречен неизменно появляться в замке, едва часы пробьют полночь.
— Но мы ведь не сделали ничего дурного!
— Я же вам запретил встречаться.
— Мы только переоделись в эти костюмы, как на маскараде.
— Закрой рот, бесстыдница, ты, ты… вы знали, что вам не разрешается оставаться наедине, вы слово дали.
— Я один во всем виноват.
— Перестань, не корчи из себя мученика, Аусенсио, с этим покончено. А ты, девочка, отправишься к монахиням в Асторгу, я тебя предупреждал.
— Они не монахини, а простые сестры.
Для обитателей Асторги интернат, который содержали сестры Конгрегации Христа-Учителя, был настоящим спасением.
— Пусть будут сестры, племянницы, свояченицы, кто угодно, главное, что эти монашки умеют держать в ежовых рукавицах бесстыдных девиц вроде тебя.