Полгода! А она ему сикильдявку соседскую предъявляет! Можно так? По-людски это?!
Как оно получилось, что двадцать девять лет прошло? Почему ни единая сука не предупредила его, что двадцать девять лет — это так коротко?! Да в детстве одни летние каникулы дольше тянулись, чем эти его двадцать девять лет!
Он скосил глаза на часы с поперхнувшейся и сдохшей однажды кукушкой — прошло уже полчаса; скорой не было.
Ничего, это нормально — наверное, есть еще вызовы.
Санаторий «Черноморец» был коробкой со стеклом и стоял на потрескавшейся улице Луначарского. Воздух пах разморенными пихтами и дурманящими южными травами, на углу торговали потекшим мороженым и потеющим лимонадом с мыльным вкусом, ничего прекрасней которого в полуденную жару быть не могло. Усатые кормастые торговки в белых косынках торговали мокрой белой черешней в кульках из центральных газет, и от черешневого сока размокал напечатанный Брежнев, разъезжалась и разваливалась «Правда», и пачкались «Известия». За лимонад и за ягоды платили влажными монетами и мятыми рублями. Где-то вдалеке пел довоенный репродуктор голосом Пугачевой — юной, дерзкой и соблазнительной.
Теплым пряным вечером, звучащим пляжными шлягерами и бессонными цикадами, Андрей вскрыл проволокой замок, ведущий на залитую гудроном крышу «Черноморца», достал из авоськи бутылку кислющей «Монастырской избы» и кило персиков, завязал Таньке глаза чем-то и вытащил ее наверх — глядеть на оранжевое закатное солнце и на густеющее вечернее море, считать неисчислимые южные звезды…
— Мы с тобой всю жизнь вместе будем? — спросила его Танька, худенькая, глазастая, приглаживая свои выгоревшие в белое золото волосы.
— Будем, конечно, — уверенно отозвался Андрей. — Че жениться-то было, если не всю жизнь?
А о чем еще говорить, когда приезжаешь из города Котовска Тамбовской области — на море, в первый раз? Не о чем больше. Только о любви да о вечности.
— Страшно, — вдруг сказала Таня.
— Что страшно? — он глотнул из горла и ей протянул.
— Страшно представить себе, что это на всю жизнь. Нет! Я не про тебя… Я вообще… Ну, не понимаешь? Жизнь… Вся жизнь… Это же долго так! Бесконечно долго! И вот всю эту жизнь ты будешь что-то одно делать… Жуть!
— Знаешь, что? — обиделся Андрей. — Совесть есть?
Она не ответила, только взяла бутылку теплой «Избы» и сделала большущий глоток. Потом подняла на Андрея глаза, подлезла под его руку — будто он сам ее обнял — и прижалась к нему. Ее чуть знобило.
— Но без тебя еще страшней, — сказала Таня.
И поцеловала его.
Туда вот можно путевку? Очень нужно… В «Черноморец». На крышу.
Через два дня после общего собрания хлыщ-Тухачевский вызвал Андрея на ковер. Андрей шел мрачный, зарекшись с присланным живодером вообще говорить, не то что просить о пощаде. Шел с гордо поднятой головой, как двадцать шесть бакинских комиссаров — наперед зная, чем все дело кончится.
Где скорая? Где…
А дело только началось…
— Андрей Андреевич, — Тухачевский неожиданно смотрел на него без ненависти, торжества и подъеба. — Спасибо за искренность. Вы не подумайте, мы тут рубить с плеча не хотим. Давайте комитет сделаем. Вы авторитетный человек. Возглавите? Поможете в курс дела войти. Кадровые решения будем с вами согласовывать, ну и вообще… Опытом поделитесь… Я, знаете, прямоту ценю. С подхалимами работать — себя не уважать. Третий зам нужен. Вот, вам хотел предложить.
Шел на расстрел, а попал на День Победы. Из кабинета Андрей выбрался пришибленный, неверующий еще, но в тайне от себя самого ликующий: вот оно, повышение, которого десять лет ждал, да какое! Сразу полез в поясную кобуру, в которой висел мобильный — звонить Таньке, делиться, советоваться, хвастаться.
И ведь взял телефон, и набрал даже — но за секунду до того, как пошли гудки, слава богу, вспомнил. Как от кипящей кастрюли отдернул пальцы, пихнул телефон обратно.
А больше никому вот рассказывать не хотелось.
Когда Анютка родилась, Андрею, конечно, не до нее было совсем. В девять смена начинается, в шесть заканчивается, потом еще на дачу — поливать; пока домой вернешься, пока пожрешь — она спит уже. На выходных, конечно, была возможность, но на выходных Андрей вместе со всей необъятной Родиной корячился в огороде, чтобы было вообще чего харчить — Союз уже помаленьку катился к ебеням, и магазинные полки были все захвачены колониями морской капусты, которой в подыхающей советской экономике вдруг случилось необъяснимое перепроизводство.
Не водоросли же русскому человеку жрать!
Не видел он, в общем, дочки.
— Я же просила сегодня пораньше!
— Та! Ня! Какое пораньше? Какое пораньше?! Я вторую смену взял специально, чтобы только это платье ей купить, как ты говорила! На Новый год!
— Это не на Новый год, Андрюш. Это ей на День рождения. Сегодня был.
— И… где она?
— Спит. Ребенку шесть… Семь лет. Он спит.
Нормальная история, обычная! А кто из мужиков с детьми нянчился? Для этого бабы и сделаны! Чего тут оправдываться?
В школе спокойно, приводов нет, в тринадцать не залетела — и спасибо.
Жили в одной квартире и на разных планетах.
— Па, можно в клуб? У нас все идут…
— И все прошмандовками вырядились?
Отца должна уважать прежде всего, вот что! Ясно?!
И когда она успела такие сиськи отрастить? Только ведь из роддома забирал — желтую, глаз не видать, один рот во всю голову… Два четыреста.
Потом, где-то между его фанерным и его огородами, Анюта уехала учиться в Тамбов, бывала на каникулах — уже каким-то почти незнакомым, взрослым человеком. Потом еще дальше уехала, в Питер, замуж там выскочила.
Со временем что-то стало… Теперь Андрей и не знал, долго ли едет неотложка — потому что иногда ему казалось: вот прошел час, а стрелка вроде ушла лишь чуть, а потом он думал — ну вот, минута еще, и еще одна — а стрелка перескакивала уже на другой полюс. Потом стал тонуть в черноте и с трудом выныривать, потом забыл, во сколько вызывал…
Последние два раза с ребеночком приезжала; мальчик, Сережка.
Когда родился — позвонили.
— На тебя похож, — словно нехотя признала Анюта.
— На котенка мокрого, небось, похож! — буркнул он.
А потом привезла — и вправду похожего. Сама-то Аня в жену вся, от него только цвет глаз. А внук… Внук вдруг оказался вылитый Андрей. Его пальчики — смешные слепочки Андреевых кривых мужицких пальцев, его скулы высокие — точно дедовы, и глаза даже на месте.
Андрей собирался с друзьями в баню на выходные, в лес ехать; неожиданно для самого себя соврал им, что слег, и просто остался с дочкой и, главное, с Сережкой. А никто и не просил его.
Пеленки менять научился. Он!
Черт знает, что такое происходит. Размяк.
И вот теперь — соскучился. Ждал, что дочка приедет на юбилей. Из-за внука.
Не только из-за внука.
Хотел поговорить с ней хоть единожды по-людски. Ну… Как со взрослой. И как с ребенком. Просто хоть поговорить наконец. Выпить для храбрости и — обо всем. А то как-то…
Главное, чтобы вытащили его сейчас.
Еще можно. Еще все можно. Еще все можно.
Что он — ведь молодой еще. Пятьдесят только будет.
Сейчас только позвонить Тане… Нет, лучше поехать самому. Цветы… Про Геленджик рассказать. Простит. Простит. И дочка тогда извинит его… Будет праздник. Будет юбилей. Сережку привезут… Он с ним в парк пойдет, на карусели… На аттракцион этот… А потом сказать им: на работе теперь по-другому будет. Все теперь будет по-другому.
Запел дверной звонок.
— Иду!
Нет, это показалось Андрею, что он так вслух. Не слушается язык: разбух и лежит. И нет больше власти даже над пальцами. Ушла вся сила, только и осталось ее — глазами косить.
И вот он лежит — один глаз видит узор на ковре, другой — полкомнаты и парализованную кукушку.
Снова звонок. И еще — нетерпеливый.
Потекли красные чернила с потолка, закрывают комнату.
Звонят.
— Тань, открой!
Тихо все.
— Та! Ня! Там пришли!
— Сейчас, погоди…
Слава богу, а то бы так и провалялся тут незнамо сколько.
— Тань… Ты приехала?
— Приехала… — вздыхает.
— Как… Как мать?
— Ничего.
— А ты сама… Как?
— Соскучилась по тебе.
— Ты простила меня? Тань, простила?
Молчит.
— Простишь?
— Не знаю.
— Тань… Я ведь… Я ведь понимаю. Мне тоже ведь сейчас знаешь, как… Не только ведь тебе пятьдесят будет…
— Что ты понимаешь?
— Что… Что страшно. Что старость скоро. Что в зеркале… Такое. Нет! Ты-то красивая у меня. Я про себя это, Тань… Про себя я, честно. Я думал потом… Раньше ведь ты мне не закатывала такого… Ничего не было, Танюш, правда! Ну, шпингалетка какая-то… Она просто пацана своего позлить, при нем мне сказала! Я же все понял… Да и не стал бы я! Она же нашей Анютки младше, тут можно разве? Веришь?
Вздох.
— Я тебя люблю, Танюш. Я не брошу тебя никогда. Куда уж теперь… Вся жизнь вместе, вместе и теперь надо. Ради поблядушки какой-то? Я потому и разозлился так. Ты прости меня, ладно?
— Ты молодой. Девки кидаются вон как. А я что?
— Тань! Ну херни вот не говори только! Ты еще… Ты у меня еще!
В дверь барабанят — ватная обивка под схваченным крест-накрест ремешочками дерматином гасит звук, и словно через подушку кричат: «Откройте, милиция!»
— Танюш… А ты не открыла еще, что ли?
— Не успела, заболталась…
— Милиция!
— Погоди, Тань… О чем мы говорили-то?
Грохот из прихожей, чьи-то чужие сапоги чавкают с ноябрьской улицы по лакированным паркетинам.
— Эй! Потише там! — строго кричит им Андрей.
Сейчас важней всего с женой поговорить — надо объяснить ей все, чтобы не думала… Чтобы вернулась.