еакции со стороны публики.
Это одинаково верно, о каком бы «театре» ни шла речь. Я утешал многих, кто рыдал на медитационных ретритах и чей величайший страх заключался в том, что они могут не успеть перед смертью достичь просветления. Воображая, будто обретение целостности происходит в одномоментном событии, а не через глубокий постепенный процесс отпускания и исцеления, они в буквальном смысле не видят своего положения. Вероятно, они не понимают, что их неудержимое стремление получать некий трофей за свои заслуги – лишь свидетельство их чувства собственной никчёмности, порождённого более глубоким разочарованием. Не раскрыв своей собственной великой истины, не восприняв исцеления, ради которого эти люди родились, они поставили себе целью успех. Неважно, что было их мечтой – популярность или звёздный блеск, публикация книги, отыскание истинной любви или победа над своим гневом – эти люди были убеждены, что их жизнь неполна.
Я был свидетелем смерти многих людей, которые сетовали, что не могут умереть спокойно, поскольку чувствуют, что не реализовались в жизни. Это очень распространённый этап развития, который мы проходим, если больше привязаны к объектам жизни, чем ценим её эволюционное раскрытие. Те люди, которые прорываются сквозь эту липкую паутину на своём пути, сквозь ощущение, что они не получили того, зачем пришли, когда наступило время покидать мир, чувствуя, что это вполне стоило того – особенно, если учесть, сколь широка дорога, открывающаяся впереди. Как и любое несчастье, чувство никчёмности и провала не ново, но в момент надвигающейся утраты оно может обостряться. Многие клянут собственное невезение, не позволившее им «добиться своего», забывая, что «своё» им уже дано и теперь только они могут превратить его в искусство: создать алтарь священному прошлому, соединиться со своим сердцем в сиюминутном настоящем, открыться таинственному будущему, выйдя за пределы старых знаний.
Обнаружить то, чем мы уже обладаем – значит выйти за пределы нашей ограниченной идеи о том, кем или даже чем мы являемся. Некоторые называют обнаружение своей истинной природы «поиском лотоса». Лотос отыскать нетрудно, если знать, где искать. Лотосы часто встречаются в дикой природе, в естественных условиях сострадательного служения и непривязанности к плодам наших трудов. Часто можно увидеть, как они расцветают в теплицах медитативных центров или у смертного одра.
Лотос символизирует то, что поднимается над мутными и зловонными водами, раскрываясь перед нами в своей неожиданной красоте. Это символ освобождения от болезненной привязанности к тому, через что должна пройти наша жизнь, дабы достичь своего изначального света. Мы заботимся о нашем цветке, когда отпускаем навязчивую потребность в воображаемых достижениях, препятствующих его росту. Говорят, что некоторые с лёгкостью пересекают реку смерти, мягко ступая по своим лотосам, а другие гребут в своих лодках, направляемые их ароматом. Некоторые перепрыгивают сияющую реку, полагаясь на веру. Другие прибывают к ней только потому, что она оказалась на их пути. А некоторые, хотя и натирающие своё тело, подобно именитым мастерам, изучив все книги о плавании, но никогда не подходя к реке, в очередной раз бессознательно погружаются в утробу, не успев пересечь и половины водной преграды.
Один человек, болевший раком, говорил, что должен найти свой лотос «до зимы», успеть исцелиться, пока, оставшись не исцелённым, его тело не обратилось в труп. Он сказал, что хочет «окончить обучение» перед тем, как умереть. Поэтому он изучал вещи, которые всегда отвлекали его от жизни и теперь несли свой импульс в смерть. Он отметил, что прямо на другой стороне его переживания «недостаточности» его ждало замечательное озарение. Он увидел, насколько ценной является неспособность удовлетворять свои желания. Благодаря этому он обнаружил, подобно Будде, причину всех страданий. Дело было не столько в невозможности удовлетворить всякое желание, и уж тем более не в том, чтобы и дальше удовлетворять его, а также не в получении тех или иных вещей или последующей их утрате. Причиной страдания было желание как таковое.
Он увидел, что долговременное удовлетворение даёт не объект желания, но отсутствие этого желания. Он упоминал, что когда получал нечто желанное, то отмечал мимолётный укол удовольствия и переживание, которое мы зовём удовлетворением. Но, к его удивлению, удовлетворение возникало не благодаря обладанию, но благодаря мимолётной вспышке обладания, когда на какой-то миг свет его великой природы больше не был заслонён умом, полным желания. Именно отсутствие желания вызывало чувство удовлетворённости или временной целостности. Сама природа желания заключалась в неудовлетворённости каждым мгновением, в котором отсутствовал объект желания. Желание жило, скорее, в будущем, чем в настоящем. Ему присущ характер стремления, а не бытия. Он увидел, что ум обречён переживать частичную нереализованность, пока не постигнет, что дело в самом безответном желании, которое, подобно голодному духу, всегда жаждет большего. Это осознание болезненной природы желания не сделало его бесстрастным, но дало возможность отнестись к желанию с неведомым прежде уважением. Он сказал, что теперь, когда он обрёл свой лотос, его даже не беспокоит, зацветёт ли он когда-нибудь. Это напомнило мне слова, которые часто повторял один мой учитель: стоит вам обратиться к свету, как становится неважно, сколь далёким он кажется – главное, что вы на него смотрите.
Как указывает мастер дзен Кеннетт Роси, источник нашего величайшего удовлетворения в том, чтобы полноценно переживать источник любого удовлетворения, даже самого малого, относиться к каждому из них с ясностью и добротой, встречать свою истинную самость в глубине сознания и выводить её на поверхность. Мы наблюдаем, как наш лотос поднимается сквозь мрачные воды, чувствуя, что даже если на этот раз он не взойдёт над поверхностью, одно лишь знание о его существовании – невероятная благодать. Корень, из которого он произрастает, столь же вечен, как наша игра во времени, и снова даст побеги следующей весной или в любую другую пору.
Подобно тому, как садоводы «подгоняют» цветы, вынуждая их цвести посредством временного помещения в темноту, созерцание смерти может «подгонять» наш лотос к цветению.
Отыщите свой лотос до зимы. Дав ростки, он продолжит расти прямо сквозь крышу мира. И, возможно, он появится в полном радости Эдеме Тима, а затем превратится в великое древо мудрости, пронзающее само небо и растворяющееся в улыбке, что расцветёт на вашем изначальном лике.
35Армандо и текучий мир
Армандо, хотя он и был глубоко религиозным человеком, было трудно найти свой лотос, поскольку он искал его на твёрдой почве. Он пытался торговаться со страхами ума, вместо того, чтобы отдаться бездонным таинствам сердца. Он мог остановиться у таких тихих вод, только если по ним прогуливался Святой человек. Он всегда стремился «быть духовным», а не нырять осознанно и преданно в поток. Он не доверялся происходящему. Он ни разу не промок.
Он был очень разочарован тем, что перед своей смертью, за годы формальной духовной практики, не достиг «крупного успеха». Он ощущал, что в каком-то смысле потерпел поражение. Забывая о том, сколько доброты он проявил ко множеству людей, страдающих от СПИДа, он был безжалостен по отношению к себе. Пока он пытался выжать какой-то смысл из бессмысленного мира, напрягая свой мозг, заражённый ЦМВ (цитомегаловирусом), его живот стал твёрдым, подобно могильной плите, когда он в отчаянии шептал по телефону: «Боже мой, Стивен, Боже мой!», – ощущая себя совершенно неподготовленным к грядущему. Он так много усилий вложил в исполнение религиозных обрядов и так мало – в глубокую внутреннюю работу, которую необходимо совершать всегда, что оказался в аду мгновения, а не в вечном небесном царстве.
Возможно, «текучий мир» оказался для него таким угрожающим именно из-за его боязни отпускать. Он сказал, что боится этого мира, который захватывает его, что он не может отдаться собственной смерти, поскольку ещё чувствует, что ему нужно «поддерживать в себе ощущения», удерживать контроль, умирать так, как это «принято» (Возможно, именно здесь можно заметить тень, которую порождает даже такой великий свет, как «сознательное умирание», создавая в уме модели, способные затемнить индивидуальную интуицию и затормозить духовные побуждения неприятными сравнениями.).
Текучий мир – это просто обыденный мир, увиденный из более широкой перспективы простора бытия. Это опыт чего-то потустороннего, «не от мира сего», чему не препятствует тяжесть, порождаемая жёсткими ограничениями рациональной мысли. В этом мире атомы разделены световыми годами, галактики присутствуют в каждой клетке, гравитация пребывает в неопределённости, как на картинах Шагала, благодаря чему каждая вещь может найти своё место. Это текучий мир чувств до того, как посредством истолкования и «понимания» они обретают почву. Но, как выразился один пациент, «наш мир, сколь бы аккуратным и безопасным мы ни стремились его сделать, состоит отнюдь не из „расставленных в ряд кеглей“ (duckpins); он, скорее, состоит из попыток увернуться (ducks)».
Даже когда ему напомнили о многочисленных известных историях людей, которым пришлось отказаться от старых моделей, чтобы прийти к целостности, он всё ещё не мог отпустить страх, связанный с возможностью оказаться недостойным собственной идеи Бога. Подобно многим, он ощущал, что ему надо стать лучше, чем он есть, чтобы вступить в сердце божественного.
Я поделился с ним мыслью, что его переживание текучести мира – плодотворная возможность, подобная той, которую имеют люди, пребывающие в коме; это переживание действует на нас, как промежуточный этаж, лишний лестничный пролёт – вы ещё не перешли на следующий этаж, но обретаете совершенно новый взгляд на предыдущий. Когда я рассказывал ему о достоинствах «текучего мира», этой возможности развить своё умение входить во что-то менее плотное, чем собственное страдание, о том, что это всё тот же знакомый нам мир, лишь чуть легче и не столь плотный, а потому проходить сквозь него не так сложно, он задумчиво вздохнул и расслабил живот. В беседе о том, что проблемы, связанные для него с текучим миром, весьма напоминают переживания людей в горячечных галлюцинациях, я пересказал ему историю нашей дочери, у которой много лет назад была подобная галлюцинация, в которой ей казалось, будто она «парит по дому». Я рассказал и о том, что когда ей напомнили «оглянуться вокруг, пока находишься там», пересчитать черепицу на крыше, отдаться происходящему и свободно плыть сквозь облака, её переживания радикальным образом поменялись: она стала весьма спокойной, и то и дело посмеивалась. Он заплакал и ещё больше смягчился. Этот человек умер даже спокойнее, чем зачастую жил, отпуская, пожалуй, больше в силу измождённости мышц, чем благодаря доверию. Постепенно текучий мир втянул его в процесс столь благотворный и давно позабытый, что, могу себе представить, какое облегчение он испытал, ощутив его диковинную благодать.