Тишина… Полная желтая луна медленно скользит над черной горбатой стеной Бабатага, заливая землю тусклым серебром. До рассвета еще часов пять, вполне хватит обдумать свою жизнь, вспомнить ее в деталях. Передумать ее уже нельзя, эту жизнь. И не только ему, Муминову, а и каждому человеку. Обдумать — другое дело. Хотя это, собственно, ничего не меняет. Может, для других послужит уроком? Может, хотя вряд ли. Человек, достигнув определенных высот, начинает чувствовать себя пупом земли и что ему чужие ошибки и промахи! Он сам способен совершить их в большом количестве. Причем, в полной уверенности, что поступает правильно. Как и сам Тураб-ака…
Тишина… Такая же тишина была весной тридцать первого года, когда он, Муминов, возвращался с друзьями ночью из районного центра. В тот день их приняли в комсомол, и они ждали допоздна, чтобы получить билеты. В райкоме комсомола ребят предупредили, что за билетами можно прийти в другой день, но они не ушли, заявив, что без билетов никто не поверит, что стали комсомольцами. Так и задержались. А дороги тогда не было. Территория, которую сейчас занимает совхоз «Маяк», была захлестнута тугаями — камышом вперемежку с густыми зарослями низкорослой джиды. Тугаи те были исполосованы паутиной троп и тропинок, проложенных где людьми, а чаще — всяким зверьем, которого в ту пору тут было полным-полно. Кабаны и волки, шакалы и лисы, олени и изредка спускавшиеся с гор снежные барсы, барсуки и дикобразы, — кого только тут не было! И все это зверье находило здесь пропитание, размножалось, становилось добычей более сильных, постепенно уступая человеку свои владения. Люди выжигали участки тугаев, корчевали корни, планировали землю и стали выращивать хлеб, овощи и фрукты.
Для трех подростков, возвращавшихся в полночь домой, паутина троп не была препятствием, они знали их, как свои пять пальцев, и могли выбрать нужную даже с закрытыми глазами, потому что в тугаях проводили все свое свободное время то ставя силки на фазанов и дроф, то капканы на лис и джейранов. Между прочим, ребята знали места и получше, которые сравнительно легче можно было освоить. Тугаи были им родным домом, однако и страхов в ту ночь они натерпелись.
Было темно, хоть глаз коли. Тишина могильная, ни камыш не зашуршит своим пушистым султаном, ни птичка не шелохнется на ветке джиды. Только сучья похрустывают под ногами, да изредка, если не углядишь, веточка джиды скользнет по лицу, поцарапав его острой колючкой. Поэтому шли, выставив вперед полусогнутые руки. И кому это тогда взбрело в голову, Муминов уже не помнит, но возник разговор о барсе-людоеде, который, якобы, иногда наведывается сюда, чтобы полакомиться человечиной. Шли и разговаривали нарочито громко, а у самих поджилки тряслись от страха, чудилось, что за каждым черным кустом джиды сидит, затаившись, этот барс и в любой миг способен ударом лапы свалить кого-нибудь из них и утащить в чащу.
Слава богу, обошлось, не только барс, но и шакал не встретился им, они благополучно добрались до дома Нияза, выпили по пиале чая и легли спать. Дальше Тураб и Кулмурад все же не решились идти одни.
Об этом «подвиге» комсомольцев на следующей же день стало известно всему кишлаку и они на какое-то время были предметом разговоров своих сверстников, а тут вскоре наступили такие события, которые заставили людей забыть о нем. Годом раньше в эти края прорвался с большой армией эмирский зять Ибрагим-бек, к нему присоединились недобитые шайки басмачей. Бека разгромили, армия его разбежалась и теперь пыталась небольшими группками уйти в Афганистан, туда, откуда пришла. Кишлак в тугаях, можно сказать, лежал на ее пути, между Гиссаром и Бабатагом. Чтобы не допустить грабежей и насилия, по призыву властей повсюду были организованы отряды краснопалочников, как и десять лет назад, в период первой вспышки басмаческого движения. Комсомольцы этого кишлака, одиннадцать ребят, составляли костяк отряда. Днем они работали в поле, а ночами дежурили у домов активистов. Они уже знали, что басмачи, где бы не появились, в первую очередь расправлялись с такими людьми, насиловали их жен и дочерей, сжигали дома, а скот уводили с собой.
Наступил тридцать третий год. Тураб Муминов уже стал комсомольским вожаком в кишлаке, повзрослел, возмужал. Это был голодный год, главным образом, бесхлебный. В кишлаке было мясо, масло, овощи и фрукты, а хлеба — ни крошки. Люди тогда, возможно, на всю жизнь запомнили простую истину: любой изобильный дастархан, если на нем нет черствого куска лепешки, нищ.
Тураб работал, как вол, чтобы оправдать доверие комсомольцев кишлака. Нынешние вожаки молодежи, хотя бы тот же секретарь комитета комсомола совхоза «Маяк», в общем-то чиновники, они разъезжают на легковушках и исписывают горы бумаг да произносят громкие речи. У Тураба даже осла не было. В ночь-полночь он ходил от дома к дому и сообщал ребятам об очередном распоряжении райкома комсомола, к выполнению которого надо было приступать с утра. Идет он по тропе, в животе урчит от аталы — узбекский похлебки из ячменной муки, как будто вода в бурдюке, спать хочется ужасно, и ноги от слабости подкашиваются. Но нужно идти, потому что дело срочное. Чаще всего Турабу приходилось собирать комсомольцев на занятия школы по ликвидации безграмотности. Учитель был закреплен из района, твердого расписания у него не было, приезжал, когда выпадало время, хорошо, что хоть заблаговременно предупреждал об этом. Зато ребята научились читать и писать, а это ни с чем не сравнимо…
Следующие шесть лет были, как один день, счастливые и изобильные. Тугаи изрядно расступились перед людьми, исчезли в них и звери. Колхоз имени Сталина, членом которого стал Тураб, обладал уже полутора сотней гектаров плодородной земли, выращивал хлопок и пшеницу, был на хорошем счету в районе, а у колхозников в домах — полная чаша. Что хлеба на дастархане, что скота в хлевах — всего вдоволь. Мужики стали забывать, когда чарыки носили, а женщины щеголяли в хан-атласах. В кишлаке открыли настоящую школу, до районного центра теперь можно было добраться по широкому тракту, не боясь заблудиться. А в тридцать девятом году Тураб ушел в армию, не успев и месяца пожить с молодой женой. Ушел на долгих семь лет…
Тишина… Так же тихо было в сорок пятом над полуразрушенным Кенингсбергом, остатки гарнизона которого после упорных боев сдались в плен, а советские солдаты, взявшие эту неприступную, как трубил на весь белый свет Геббельс, фашистскую твердыню, устраивались на отдых кто где. Взвод Муминова расположился в развалинах католического собора, под стенами которого похоронен знаменитый немецкий философ Кант. Ребята и он сам ходили смотреть его могилу. Но это уже было потом, на следующий день, а в ночь перед ним солдаты заснули крепким сном, вокруг было тихо-тихо, лишь изредка рев мотоцикла связников нарушал это спокойствие и чуть слышно, как сейчас шелест листвы чинары, доносился шум моря, убаюкивающий, точно колыбельная песня матери. Так и встретил Муминов Победу в этом городе, а до этого многое пришлось ему повидать и испытать.
Через полтора года после призыва он попал в Прибалтику, где народ встречал Красную Армию восторженно, с цветами, хлебом-солью, улыбкой на каждом лице и красными флагами. Там, на крутом берегу Даугавы, где стоял полк, Муминов с друзьями-пушкарями вступил в первый бой с немцами. Отступал до самого Ленинграда, получив осколок в ногу на Лужском рубеже. Когда вышел из госпиталя, что размещался в одной из школ Васильевского, расчет сержанта Муминова отражал вражеские атаки на дальних подступах города. Девятьсот дней блокады Муминов делил с ленинградцами невзгоды и печали, как и они был наполнен твердой верой в победу. Когда прорывали блокаду, он уже был младшим лейтенантом с орденом Славы III степени и двумя медалями «За отвагу», командовал взводом. К шраму от первого осколка прибавился еще один, крошечный, чуть повыше сердца. В партию вступил в сорок втором. А потом погнали фашистскую нечисть с советской земли. В Кенингсберге Муминов уже носил две звездочки на погонах. Лейтенант. В этом чине и демобилизовался.
Тишина. Что-то будет завтра?..
Муминов потушил свет и, не раздеваясь, прилег на диван. Свет потушил, чтобы дочь не волновалась, отчего это отец нынче долго не спит, чтобы не стояла, прислонившись к косяку двери, грустная из-за мужа, и не спрашивала, не нужно ли чая. Лунное серебро распласталось на полу квадратом немного перекошенного окна. Усилился ветерок. Откуда-то издалека доносился голос молодого петуха. Муминов пожалел сумасшедшую птицу, ведь ее с утра хозяин прирежет. Узбеки считают, что петух, голосящий не ко времени, приносит несчастье в дом и стараются побыстрее избавиться от него. Муминов лежал на спине, подложив под голову руку, а перед глазами вставали картины прошлого, вся прожитая жизнь, как на ладони, точно то, что было сорок, тридцать и двадцать лет назад, произошло только вчера, и даже не вчера, а только что…
Февраль сорок шестого и в этих краях выдался холодным. Поздней осенью он, демобилизованный офицер, сошел с поезда на станции Каракамыш. За плечами висел вещмешок, новая шинель сидела на нем ладно, из-под шапки, чуть сдвинутой набок, выбивались черные пряди волос. Поезд был скорым и на этой станции слегка притормаживал, всего на одну минуту, и снова начинал перестукивать колесами, учащая бег. Притормаживал ровно настолько, чтобы редкому пассажиру успеть соскочить с него. Муминова никто не встречал. В части знали, что ожидается очередная демобилизация, но когда именно, никто не мог сказать. Когда же наконец пришел приказ, столько дел свалилось на голову, что некогда было отбить телеграмму домой. «Ты, лейтенант, не сокрушайся, — успокаивали в дороге друзья-однополчане, с которыми он ехал, — так даже лучше, сюрпризом будешь. Марджанка твоя не ждет тебя, а ты в дом, как снег на голову, а?!»
«Какая она стала, Марьям?» — думал он, слушая треп друзей. Он пытался вспомнить ее образ, но это ему удавалось с трудом. Все казалось, что она хрупкая, невысокая девушка, с двумя косичками, смуглая, с большими, как у всех женщин кишлака, руками. Конечно, время изменило ее, он это понимал, в войну и в кишлаке было несладко, натерпелись люди всякого, но какой она стала, представить не мог. И все-таки сердце ожидало встретить самое лучшее, то, с чем оно рассталось в тридцать девятом.