— Ассалому алейкум!
— Ваалейкум. — Нияз встал из-за стола и за руку поздоровался с ним. Повернулся к девушке. — Вот и раис появился, Кундузхон, а вы волновались. — Спросил у него: — Ну, брат, где был, что видел?
Муминов присел на табуретку у стола Нияза и после некоторого молчания произнес:
— Везде был, но никого не видел, к сожаленью. — Добавил зло: — Дехкане испокон веков и зимой находили себе дело, а сейчас, видно, изменили этому правилу!
— Требовать некому, да и холодно, раис, — сказал Нияз.
— А когда в это время было тепло? — спросил Муминов. Его начал раздражать спокойно-равнодушный тон Гафурова. — На полях ни души. Только на ферме женщины вертятся, и то, видно, потому, что скотина — живое существо, внимания к себе требует. Безобразие!
— Побереги нервы, Тураб, они еще пригодятся тебе, — посоветовал тем же тоном Нияз и кивнул в сторону табельщицы: — Знаешь ее?
Муминов с удивленьем глянул на него, мол, я тебе о чем говорю, а ты…
— Кундузхон, старшая табельщица и секретарь председателя в одном лице.
Муминов улыбнулся, подумав: «Хитер ты, вовремя успеваешь напомнить, что перед женским полом нельзя выходить из себя». Сказал вслух:
— Очень приятно.
— Вот это другой разговор, — рассмеялся Нияз. И добавил серьезно: — Безобразие, конечно, Тураб, что дехкане не работают. Надо бы их собрать и поговорить по душам.
— Назначим собрание на четыре часа, — произнес Муминов. — Чтобы потом, до темноты, люди успели справиться с домашними делами.
— Думаю, что к этому времени Кундузхон успеет обойти все дома в кишлаке, — кивнул Нияз.
— Можно идти, Нияз-ака? — спросила она, привстав.
— Сначала чайку заварите нам, сестренка, видите, раис совсем продрог, трясется весь.
Кундузхон налила в фарфоровый чайник кипятку и поставила его на стол Нияза. Подала пиалы.
— Я пошла! — Девушка выбежала за дверь.
Зимние дни в Джидасае коротки. К четырем часам, когда колхозники стали собираться, солнце уже опустилось так низко, что, казалось, оно сидит верхом на гребне далекого Кугитанга. Похолодало, землю опять стало стягивать тонким ледком.
Стол в том же сарае, где вчера было собрание, был накрыт выцветшим, со следами былого призыва, красным ситцем и держался на честном слове. Стоило кому-либо из сидящих за ним пошевелиться, как он начинал угрожающе поскрипывать.
— Начнем, — сказал Муминов, когда Нияз тихо подсказал, что ждать больше некого. Он встал, поддерживая одной рукой стол. Говор сразу стих. — До начала весны осталось меньше месяца, товарищи, а дел, как мне сегодня показалось, на целый год. Ферма утопает в навозе, арыки заросли травой, хотя сейчас самое время расчищать их, виноградников не видно за камышами. Вы же дехкане, как миритесь с этим?! Давайте думать сообща, что дальше делать.
Он сел. Зал молчал. Молчал и он, проходя взглядом по рядам. Встретившись с ним глазами, колхозники опускали головы. Тогда он заговорил снова:
— Предложив вам думать, я вовсе не имел в виду, что вы это будете делать мысленно, товарищи. Думайте вслух. Колхоз этот наш с вами, за его настоящее и будущее в ответе мы и никто другой! Неужели ни у кого не болит душа, а?
— Переболела вся, — произнес, поднявшись со скамьи, Чары-кошчи, угрюмый, невысокий мужчина лет пятидесяти, с обвислыми, как клыки у моржа, усами. — Вот вы упомянули трибунал, раис. Может, правильно в армии поступают. Только почему-то никто из наших непутевых председателей не попал туда, под него. Колхозники три года работали, как волы, а получили, извините, шиш! Ни грамма зерна и ни рубля! Мало, что колхоз ничего не дает, так еще с нас требует. То шкуру овцы дай, то масло, то яйца, то мясо, то молоко.
— Что было, то быльем поросло, Чары-ака, — ответил Муминов. — Вы садитесь, пожалуйста. Если мы, друзья, начнем высказывать прошлые обиды, то не останется времени для забот сегодняшних. А ведь мы собрались здесь ради них. Не одному нашему колхозу было трудно, всей стране. А колхоз… Хотите вы или нет, без него дехканину жизни не будет, это точно. Еще придет время, когда мы будем с улыбкой вспоминать и вот это наше собрание, и этот сарай, громко именуемый клубом. Заводы теперь выпускают вместо патронов и снарядов нужные нам машины!
— Омачам нужны наконечники.
— Сбрую нечем чинить.
— Даже соли и той нет!
— А спички?!
— Саман на исходе, чем волов кормить будем?!
— Где мука, хотя бы просяная?!
Реплики-жалобы, вопросы-негодования посыпались со всех сторон. Их бросали не только мужчины, но и женщины и подростки. Каждый, конечно, о своем, но в общем о том, что накипело за годы войны. Лишь несколько фронтовиков молчали, видимо, ждали, как отреагирует председатель. А Муминов слушал молча, давая возможность выговориться всем. Он чувствовал, что в этих репликах — боль за судьбу родного колхоза, за его настоящее и будущее. И это радовало его.
— Арыки надо в первую очередь привести в порядок, — высказался один колхозник.
— Вокруг кишлака камыша много, пусть пастух пасет волов там, саман сэкономится, — предложил другой.
— Ферму от навоза надо избавить обязательно, иначе коровы утонут в нем, только солнце пригреет.
— Весь навоз вывести на поля!
— Из дворов тоже не мешает вывезти, раис!
— На чем? Арба только одна!..
— На ишаках, в хурджинах. Мальчишки возить будут, а взрослые — нагружать и разгружать.
— Освоить бы гектаров десять земли!
— Где и зачем?
— В тугаях, где ж еще? Яровую пшеницу бы посеяли.
— Кетменями осваивать-то?
— Здесь от роду кроме них ничего не знали!
— В те времена в Джидасае йигитов сколько было, а сейчас кто… одни калеки!..
— Ясно, товарищи, — громко сказал Муминов и встал. — Спорить — только время терять Наметим первоочередные задачи, а их уже тут, думаю, определили, и будем выполнять. Справимся, подумаем и о новой земле. Главное, нам необходимо хорошо подготовиться к весне.
— Надо создать, как во время войны, фронтовые бригады, — предложил Нияз, — и бросать их на ответственные участки.
— Вот именно, — воскликнул Чары-кошчи. — И пусть их будет две. Одну надо поставить на очистку арыков, а другую — на вывоз навоза.
— Утром, всем без исключения, с кетменями и лопатами выходить на работу, — распорядился Муминов.
— Надо сейчас же утвердить бригадиров, — шепотом посоветовал Нияз, — и распределить людей по спискам, иначе мы завтра полдня потеряем.
— Кого изберем бригадирами? — спросил он громко.
— Хосилота[5] Раима-бобо!
— Туракула!
— Ставлю на голосование. Кто — за?
Проголосовали все. Нияз зачитывал фамилии колхозников по списку и определял, в какую бригаду они зачисляются.
— Теперь дело пойдет, — потер руки Муминов после собрания…
Утром Муминов пришел с кетменем к месту сбора. Пришлось изрядно померзнуть, пока подошли Нияз и бригадиры. Еще через час, когда солнце уже взошло, из ближайших домов, закутавшись в ватные халаты, выползло еще несколько колхозников. Подождали еще. Больше никто не пришел. «Предатели, — негодовал в душе Муминов, — бездельники! Договорились же, проголосовали и — на тебе!»
— Ладно, — сказал он как можно спокойнее, — отложим на сегодня массовый выход на работу. Видно, нужно и индивидуальную работу с людьми провести.
Он дал задание бригадирам, Ниязу, условился встретиться с ними вечером в конторе и ушел домой. Позавтракал — выпил несколько пиал чая и съел половину ячменной лепешки, хотел было поспать, но сон что-то не шел, и он, собравшись, вновь стал обходить поля колхоза, не зная пока — зачем, но веря, что потом придет к нему нужная мысль, которую он и выскажет вечером. Где-то он шел по проторенной тропе, а где-то — напрямик через тугаи. Поля колхоза еще и до войны поливались из родников, которых в тугаях было немало. В некоторых местах они образовывали небольшие озерца. Люди прокапывали от них арыки и направляли воду на поля. Муминов помнил, что еще в то время колхозники собирались брать воду из самого большого озера — Айгыр-куля, который бог знает когда образовался чуть повыше кишлака, в широком сае. Вокруг него густо рос камыш, ручей, вытекавший из озера, шумливо бежал в сторону реки Сурхан. Собирались, помнится, тогда сделать деревянный желоб, чтобы перебросить его через глубокий овраг, который отделял озеро от низины тугаев. Муминов прошел к озеру и увидел, что оно было, как и прежде, многоводным, полным до краев, а ручей все так же спешил к реке. Муминов внимательно исследовал овраг. Он был глубоким, и если его завалить землей, сделать насыпь, а по ней прокопать арык, проблема воды для Джидасая на ближайшие два года была бы решена.
Вечером собрались в конторе. Первым стал докладывать Туракул. Он работал в колхозе бригадиром первой бригады, его же люди избрали вожаком и «фронтовой». Человек добросовестный, справедливый, он был из тех джидасайцев, которые не прятались за спины других, работали в полную силу и никогда не жаловались на неудобства.
— В моей бригаде, раис-бобо, — сказал он, — почти все не вышли на работу по уважительным причинам. Возьмем Икбал-холу. Самому старшему ее сыну тринадцать лет. И она с ним поехала на мельницу, повезла семь килограммов курмака. Тоже ведь нужное дело… Или взять Ахмада-ата… Трое его сыновей погибли, а внуков, дай боже! В доме ни полена дров, ни одной штучки кизяка. Ушел в тугаи, чтобы срубить несколько кустов джиды. Не натопишь дом, замерзнешь! Или еще…
— И у меня в бригаде, Тураббек, — сказал хосилот, — уважительные причины. У тетушки Гульзода телка пропала, не вернулась со стада, всю ночь искали и только под утро нашли в тугаях. Хорошо еще волки не задрали телку! Холсаид-тога, оказывается, еще до собрания уехал вчера к родственнику в Юрчи. До сих пор не вернулся…
«Домашние дела всегда неотложные, — думал Муминов, слушая бригадиров, а потом и Нияза, — и они в любое время дня и ночи не кончаются. Дров нарубить — дело, камыша принести пару снопов — дело, корову в хлеву запереть — дело, а уж о том, что приготовить ужин, раздобыть немного муки, чтобы испечь утром лепешку-катырму, подготовить в очаге углей для сандала на ночь — и говорить нечего. Значит, чем-то нужно поступаться, иначе колхозные дела останутся в стороне».