— Что ты трагедию устраиваешь из ничего, — усмехнулся Гафуров. — Пусть заработают, раз представилась возможность.
— Так ведь они все в спекулянтов превратятся! Разве мы с тобой были такими?
— Время не стоит на месте, — сказал Нияз.
— Уж не философ ли ты?
— Угадал. Защитил кандидатскую именно по философии.
— А я, знаешь, когда учился в институте, пришел к выводу, что это такая наука… Как дом, который давно уже стоит на земле, но еще ни одной хозяйке не удалось навести в нем хотя бы относительный порядок. Не завидую тебе! А сад я этот вырублю к черту и посею там хлопчатник.
— Этого тебе никто не разрешит, раис. Яблоки людям нужны не меньше, чем хлопок. Ладно, проедемся по владеньям колхоза, покажи, что ты тут успел настроить без меня…
После полуночи, оставив уполномоченного в гостинице, Муминов приехал к Сайере. И она, как всегда, ждала его.
— С самого утра начало дергаться левое веко, думаю, к радости. Эта примета мне всегда приносит приятное. И точно. Днем получила письмо от сына, а теперь вот вы навестили.
— Что пишет? — спросил он.
— Все у него в порядке, Тураб-ака. Назначили замполитом на заставе, весной обещает приехать. Я сейчас соберу на стол, — засуетилась она.
— Спасибо, я сыт. Нияз приехал в колхоз уполномоченным, так я с ним почти целый день. Поужинал в гостинице. Если б подлечила малость, может, и с души боль сняла.
— Какая еще боль? — встрепенулась она, присев рядом и положив голову ему на плечо.
Он обнял ее и рассказал историю с яблоками. Поделился опасениями, что к хорошему такое отношение не приведет. И вспомнил журналиста. Подумал, что парень тот, кажется, видит глубже, чем он, председатель.
— Радикулит я ваш успокою, — сказала Сайера, приказав раздеться и лечь на диван. Она достала из шкафа пузырек с желтоватой жидкостью и стала ею натирать поясницу. Приятный и вместе с тем обжигающий холодок разлился по телу. — Боль же души… Стоит ли вам обращать внимание на такие мелочи, ака? Капуста уже заразила всех, кого могла. Сколько вы мучаетесь весной? Прореживание хлопчатника ждет, а людям наплевать на это, носятся с капустой, лишь бы поскорей да повыгодней сбыть. Наверно, мы с вами старомодны, ака, чего-то недопонимаем. А что Нияз?
— Говорит: все правильно, партия знает, что делает.
— Может, так оно и есть. Выбросьте все это из головы и живите днем сегодняшним, как советовал, пророк Магомет.
— Перешла бы ты наконец в мой дом, — сказал Муминов, — и сразу двумя внуками обзавелась бы. После смерти матери Норой совсем зашилась.
— Не надо, Тураб-ака, об этом. У вас есть большая семья — семнадцать тысяч членов нашего колхоза. Ее вам вполне хватит. Да и стыдно мне…
Очерк напечатали накануне праздника. Он назывался просто «Ровесник Октября», занимал половину страницы. И хотя в нем мало говорилось о самом Муминове, больше — об успехах колхоза, все понимали, что эти успехи были возможны потому, что во главе хозяйства стоял Муминов. О Сайере, как и было условлено, ни строчки, но фраза о его семейных делах возмутила Муминова, как показалось ему, своей безапелляционностью. Журналист написал, что Муминов так сильно был занят колхозными делами, что даже о женитьбе не думал, да так и остался бобылем. «Думал я, думал, — мысленно возражал он автору, — да только что я мог сделать… И все же я был счастлив с ней. Значит, жизнь не была пустой…».
В декабре того же года прошла районная партконференция. Нияз стал первым секретарем райкома партии. Тот год вообще был годом торжеств. Колхоз вышел победителем всесоюзного социалистического соревнования в честь пятидесятилетия Октября, ему вручили на вечное хранение Памятное знамя ЦК и правительства страны, да еще и наградили новым орденом — орденом Октябрьской революции.
А в январе случилось событие, которое вывело из себя Муминова, и вспоминая о нем сейчас, он думает, что зря отступил, надо было идти до конца, но он смалодушничал. Все-таки, решает он, не смалодушничал, а внял голосу райкома партии, удовлетворился его объяснениями, которые прозвучали из уст первого секретаря. Если бы он тогда был непоколебим, то теперь не мучился бы предчувствием неминуемого краха. Пусть он не был бы известным на всю страну председателем, зато остался бы честным человеком. Теперь, кажется, ни того и ни другого не будет. Только — позор!..
Вспомнилось то давнее, вспомнилось в деталях, словно бы произошло оно накануне. Колхоз снарядил большой санный обоз с сеном, чтобы доставить его к месту зимовки в урочище, затерявшееся в одной из долин Бабатага. Муминов получил известие, что обоз этот застрял на перевале и представил, что будет с отарами, если к утру не доставят корм. Выехал к перевалу сам. Еще когда пересекали долину, опустилась ночь, а ближе к перевалу дорога оказалась в плотном тумане. Машина замедлила ход, затем внезапно остановилась.
— Жди тут, — сказал Муминов шоферу и вылез из машины. За ним спрыгнул парторг Тешаев.
Оба они пошли вдоль обоза, растянувшегося на добрых сто метров. Моторы тягачей приглушены, фары выключены. Справа высится отвесная стена, а слева — в мраке ночи тает бездна пропасти. Муминов здесь бывал не раз и знает об этом. Далеко впереди раздаются голоса колхозников, изредка слышен простуженный голос главного зоотехника. Они приблизились к голове обоза, где собрались почти все люди, поздоровались с ними, и Муминов спросил:
— Что случилось-то?
— Вот этот растяпа! — ткнул пальцем в тракториста зоотехник. — Из-за него сидим уже полдня и ничего не можем сделать!
— Откуда я знал, что так получится, — стал оправдываться парень, — думал, возьму пошире, проскочу.
— Пошире-е, пошире, — передразнил его зоотехник. — Вот и взял!
— Я же предлагал выход, сами не согласились. Уже давно бы проехали этот чертов поворот, — сказал тракторист.
— Правильно, что не согласились. Ты напортачил, а другие отдуваться должны, да?! Сам бы и…
— Разгрузить десять тонн?! Потом снова — на сани?! Да я что, подкидыш у матери или осел какой?! — огрызнулся тракторист.
— Самый настоящий, раз мозги не соображают, — отрезал зоотехник.
Включив фонарик, Муминов стал осматривать сани. Перелез через трос, которым они прикреплены к тягачу, и заглянул в ту сторону, где застрял левый полоз. Он упирался в громадный камень, торчащий у края пропасти.
— Разложите-ка пока костер, а я подумаю, как быть.
Он еще раз полез осматривать. Попробовал заглянуть на полоз поближе, но его предупредили, что там скользко, край пропасти обледенел. Он вернулся, проверил крепость арканов, стянувших кипы сена. Они были надежными. Схватившись за один, он почти завис над пропастью, подтянулся к другому и так добрался до конца. За глыбой была небольшая площадка. Он встал на нее, нагнулся и осветил фонариком место, где полоз уперся в камень. «Если ломом приподнять, — подумал он, — и в это время дернуть трактором, можно проскочить».
— Нужно попробовать сдвинуть полоз ломом, — произнес он. — Подлезть под него, чуточку нажать, тут трактор дернет, и все!
— А кто полезет с ломом, раис-бобо?
— Самый бесстрашный йигит, — улыбнулся Муминов.
— Гм. Двадцатый век, раис-бобо, дураки перевелись уже. А если сорвется?
— Надо застраховаться крепкой веревкой, не сорвется, — ответил он.
— Все равно страшно.
— Ну, кто? — спросил парторг и, не дождавшись ответа, сказал: — Я сам!
— Это не для вас, — возразил Муминов. В душе он одобрил желание секретаря парткома, но знал, что для того, чтобы обеспечить синхронность рывков человека с ломом и трактора, нужен опыт. Не только сила, но и умение. — Давайте аркан.
Принесли веревку, свитую, кажется, из стальной проволоки. Она была мокрой, видать, на морозе же одеревенела. Муминов привязал один конец к поясу, а другой сам же зацепил за трос. Снова перебрался на площадку, расстелил под ногами пальто, чтобы не поскользнуться.
— Вот что, — предупредил он остальных, — за арканы тяните в самом низу, а то не будет пользы. Пусть тракторист занимает место и включает скорость. Ну, раз-два, взяли! Раз-два, взяли!..
Сани стали медленно раскачиваться, и в один из моментов Муминов успел засунуть конец лома под полоз. Ноги его скользили, пальто скомкалось, но он не замечал этого. Стиснув зубы, он плечом поднимал второй конец лома, холодного, как лед. И полоз миллиметр за миллиметром сдвигался с камня. В тот момент, когда он должен был съехать совсем, тягач дернул сани, лом выскочил из-под полоза и Муминов потерял равновесие. Повис на аркане и трактор протащил его вместе с санями метра четыре, может, пять. Он несколько раз ударился о выступы кромки пропасти…
В больнице Муминов пробыл около месяца. Затем головные боли утихли, дело пошло на поправку. Одна мысль не давала ему покоя: что стало с людьми? Почему в тот день здоровые и ловкие ребята не вызвались сделать то, что начал он? Неужели так дорога жизнь?! Значит, думал он, что-то мы упускаем в воспитании людей, особенно, молодежи. Ведь, помнится, молодые тогда первыми заговорили о страхе. Вот и получается, что ради выгоды готовы броситься в огонь, забыть, что колхоз славен прежде всего своим хлопком, а не яблоками, что… пусть лучше отара сдохнет, чем он будет рисковать…
В марте предстояло провести отчетно-выборное собрание колхоза и Муминов, выйдя из больницы, написал заявление в райком партии. Его вызвали на заседание бюро.
— Дело вот в чем, товарищи, — начал Нияз. — Муминов считает, что его заявление вызвано тем, что определенная часть колхозного крестьянства слишком ретиво увлекается личными выгодами, что среди них все меньше и меньше остается людей, — извини меня, председатель, — которые бы сломя голову неслись к черту в пасть! А зачем это? Мы сегодня так вооружены техникой, так богаты наши хозяйства, что поступать вопреки логике нет смысла. Правильно решил тот парень, что не полез в пропасть. К слову, если бы он разбился, мы, бюро райкома, исключили бы тебя из партии и сняли с работы. Так вот, Муминов убежден в том, что люди становятся равнодушными, есть и его вина как руководителя и коммуниста. Значит, не смог воспитать их. А отсюда и вывод: не имею морального права быть председателем. Ясно?! Бред сивой кобылы! Если уж ты настоящий коммунист, сознающий и свою вину к тому же, то заявление — средство дезертировать с передовой линии. Иначе никак нельзя его расценивать. Бороться надо! Драться за каждого!