Прохлада, веявшая от воды, взбодрила Гузаль, и она предалась грезам, от которых ударом линейки по стволу оторвала Наргиза Юлдашевна. Та-а-ак… В ее воображении Батыр-ака врезался на своем ярко-алом мотоцикле «Ява» в дерево. Он мчался по улице кишлака, вдруг из-за какого-то дувала выскочила на проезжую часть девочка, чтобы поймать свой шарик, навстречу шел трактор с прицепом, и Батыру-ака пришлось резко свернуть, прямо на дерево. И его увезли в больницу… На этом месте ее размышления и прервала Наргиза Юлдашевна. Теперь можно продолжить, как будут события разворачиваться дальше…
Итак, в кишлаке разнесся слух, что самый красивый парень школы уже не жилец, и врачи, как не бьются, ничего поделать не могут, слишком много крови он потерял. А если и будет жить, останется инвалидом. С лицом, изуродованным до неузнаваемости, без одной ноги, которую отрезали, потому что, ударившись о ствол дерева, она превратилась в кучу измельченных косточек. Неизвестно, будет ли действовать рука, которая также ударилась о ствол.
Мехринисо, эта вертихвостка, хоть бы для приличия погоревала. Нет, она себе цену знает. Хмыкнула, услышав все о Батыре-ака, и тут же стала строить глазки Тулкуну из девятого «б». А тому только это и нужно. Вся школа знает, что он страдает из-за нее, даже побледнел из-за своей любви, похудел, ветром качает парня. Не успела она проявить благосклонность к нему, как он задрал нос от гордости. Сила любви проверяется в беде. Мехринисо нередко признавалась, что пойдет замуж только за Батыра, конечно, после десятилетки, да только ее слова оказались лживыми. Зря Батыр-ака отдал сердце ей, она недостойна его.
Гузаль представляла, как она ухаживает за Батыром в больнице. Вот она кормит его, выносит утку, помогает медсестре делать капельницы и за два дня ни одним словом не обмолвилась с Батыром. Спрашивала его, разумеется, понравился ли суп, хочет ли пить или еще что, Батыр отвечал глазами. Она пыталась определить по глазам, как он воспринял ее появление, но не могла этого сделать, потому что Батыр редко открывал их, казалось, он погружен в глубокий сон. Возможно, на него действовали лекарства, которыми ежедневно по несколько раз накачивали его через вену? Этого Гузаль не знала, но… когда бы она сама не обращалась к нему, он открывал глаза мгновенно. И однажды глубокой ночью… Гузаль незаметно для себя задремала и во сне увидела, что он умер. Открыла глаза и увидела, что голова Батыра склонилась набок. Она хотела поправить ее, притронулась рукой и сразу отняла, потому что обожгло жаром. Побежала к медсестре. Та сказала, что неизвестно почему поднялась температура. Сделала укол и вызвала врача. Это был седой мужчина, в очках, лысый и сутулый. Он осмотрел больного и сказал, что ему немедленно нужно влить пол-литра свежей крови, иначе умрет. Сестра же пожала плечами, мол, где ее взять, эту кровь.
— Может, у меня? — спросила Гузаль.
Сколько крови у нее взяли, Гузаль не знала, но когда медсестра вытащила иглу из ее руки, закружилась голова. Врач приказал принести для нее очень сладкого горячего чая, гранатового сока, шоколада, заставил ее все это выпить и съесть. Потом медсестра накормила ее и жирной шавлей, предупредила, чтобы она не вставала до утра, выспалась.
В своем воображении Гузаль рисовала картины выздоровления Батыра, пыталась думать за него. «Дурак я, почему раньше не замечал эту девушку, позарился на броскую красоту Мехринисо. А она сразу же, как меня постигла беда, нашла нового. А Гузаль… Тот горбун из романа Гюго был уродлив еще больше, а какая у него была чистая душа! Наверно, природа, дав красоту одному, лишает его души, и наоборот, создав некрасивым, наделяет его лучшими качествами, которые должны быть присущи человеку. Ну, кто она для меня, эта… — Он долго не может найти подходящее слово, потому что „дурнушка“ или „уродина“ для нее, как теперь понял, не подходят. Он не хочет даже мысленно назвать ее так. Нет, он теперь никогда не сделает этого. Сестра, пусть пока будет сестра. А сестра — родной человек. Я обязан ей по гроб жизни и сделаю все, чтобы она была счастлива. Назло всем красавицам школы буду с ней дружить, а потом обязательно женюсь! Это и будет моей благодарностью. Женюсь и буду носить на руках!»
…Гузаль не заметила, как прошло время, и над кишлаком стал опускаться вечер. Она отправилась домой. С пастбища возвращалось стадо, мальчишки прутиками подгоняли своих коров и телок, а один сорванец оседлал огромного круторогого козла. Когда Гузаль переходила улицу, мимо нее, обдав гарью бензина, промчался на ярко-алой «Яве» предмет ее вечной любви Батыр. Он, конечно, даже не заметил ее.
— Где ты пропадала, доченька? — спросила мать, когда она вошла во двор. — Я уж вся извелась, черт знает, какие думы в голове! Хоть бы предупредила, что ли?
— Скоро экзамены, мама, — ответила она, — учила уроки с Рано. — Гузаль подумала, что реальная жизнь жестока и с этим, видно, ничего поделать нельзя. Но и жить одними грезами нельзя. А это тоже еще одна жестокость…
Наргиза Юлдашевна не могла дождаться большой перемены, чтобы в беспристрастном, разумеется, обмене мнениями выяснить отношение коллег к Гузаль, к дальнейшей ее судьбе. Будь на то ее воля, она, не раздумывая, исключила бы ее из школы, лишь бы она не маячила перед глазами, не сбивала, как ей казалось, Рано с правильного пути. Такой воли у Наргизы Юлдашевны не было, поэтому она втайне мечтала о том, чтобы девушку оставить на второй год. Сама она без боязни, что какая-то комиссия оспорит ее решение, могла поставить девушке двойку по литературе и родному языку. Если ее поддержит Расул-ака, математик, который тоже не питает особого расположения к Гузаль, и еще кто-либо, то девушке придется еще раз повторить пройденное. А она, хоть и ущербна фигурой и лицом, Наргиза Юлдашевна чувствует сердцем, горда, как принцесса Кашмира. Девушка, правда, всегда оставалась почтительной, но почтительность эта была особой, полной чувства собственного достоинства, внутренней гордости и душевного превосходства. Привыкшая к безропотному подчинению себе, своему опыту и служебному положению, Наргиза Юлдашевна не могла смириться с этим, внутри у нее все кипело от злости, даже просто вид Гузаль бесил ее. А уж то, что после случившегося в классе Гузаль набралась наглости и пришла к ним в дом, чтобы демонстративно подчеркнуть, что слова наставницы для нее пустой звук, жгло огнем ее сердце.
С кем поведешься, от того и наберешься. Не зря народ так говорит. Мимо очага пройдешь, обязательно сажей испачкаешься. Рано лицом не подурнеет, тут Наргиза Юлдашевна была спокойна. Что природою дано, никому не отнять. Но ведь у Гузаль должны быть и повадки, похожие на ее внешность. Она сознает свою уродливость, знает, что неполноценна, следовательно, мысли и отношение к окружающим, к жизни вообще будут соответствующими, тут и гадать нечего. Не дай бог, если до ее уровня опустится и Рано. Это было бы самым большим несчастьем для Наргизы Юлдашевны. Она так лелеет дочь, так заботится о ней и так мечтает, чтобы та взяла у жизни все, что не смогла мать по своей глупости, выйдя замуж за ее отца.
Наргиза Юлдашевна, несомненно, в девушках была хорошенькой, умной и общительной. В институте за ней ухаживали красивые парни. Но все они были из других областей, увезут, думала она, на край света, появятся дети, а потом и не вырвешься оттуда. Такая перспектива ее не устраивала, поэтому она и вышла за земляка. А он оказался не таким, каким ей представлялся настоящий муж. К слову, Наргиза Юлдашевна до сих пор была привлекательна, но сердце ее было озлобленным, что напрочь отметало ее суждения о гармонии внешности и души. Но, к сожаленью, она этого не знала. Бывает так, и тут ничего не поделаешь.
«Останется на второй год, — думала она о Гузаль, — гордость не позволит снова идти в школу. Пойдет в ПТУ или ученицей в ателье. А Рано продолжит учебу. Тогда Гузаль и отстанет от нее, не будет мотать душу своим присутствием». Эта цель была главной, и Наргиза Юлдашевна ради ее достижения готова идти до конца, напролом. Казалось, каждый миг дружбы дочери с Гузаль действует на Рано дурно. Постоянно находясь с ней, Рано теряет чувство красоты, а отсюда немного нужно, чтобы и самой превратиться в уродину.
Большая перемена — третья по счету. Продолжается двадцать минут. И к ней учителя готовятся. Те, у кого «окно» в расписании, заваривают чай в большой чайник, ставят на стол пиалы, блюда с конфетами, салфетки. Как только прозвенит звонок, из сумок и дипломатов вытаскиваются свертки со съестным и начинается предобеденное чаепитие. Как в любой организации. И разговоры, конечно. О том о сем, в зависимости от вкусов и наклонностей, но чаще о делах.
Наргиза Юлдашевна решила сегодня нарушить этот порядок. Она продумала все и с урока в учительскую примчалась первой. Расстелила газету на стол и выложила на нее гору пирожков с картошкой.
— Ого, Наргизахон, — произнес, улыбнувшись, вошедший следом учитель химии Сафар-тога. Он положил журнал и книги на стол, подвинув их к краю, взял стул у стены и поставил к столу. — Кажется, нынче попируем, а? Может, и коньячок на дне вашей сумки завалялся?
— Что вы, Сафар-ака, — ответила она, — вчера дети попросили испечь эти пирожки, а есть не стали, вот и…
— Мы перемолотим все, дорогая, не беспокойтесь, — мягко перебил ее химик, — дай бог, чтобы ваши дети почаще заказывали такие вещи и отказывались от них! — Он взял в руку пирожок и начал разглядывать его со всех сторон. — Глядите, какой он пышный. А поджарен как?! Золото! Точно на пляжах Золотых песков загорал. — Учитель много лет тому назад побывал по туристической путевке в Болгарии и при случае обязательно напоминал об этом. — А запах!.. В нем, мне кажется, все запахи кухни ресторана «Националь» собраны. Золотые у вас руки, коллега! С вашего позволения я съем этот пирожок.
— На здоровье, Сафар-ака, на здоровье, — произнесла Наргиза Юлдашевна, польщенная похвалой. Налила ему чая в пиалу. — Так вкуснее!
Учителя возвращались с уроков и почти каждый, увидев пирожки, восклицал «о-о-о!» и, потирая руки, подвигал стул. А во дворе шумела школа, голоса мальчишек и девчонок влетали в открытую форточку шумом восточного базара в воскресный день, напоминая своим наставникам, что лучшая пора человеческой жизни — это все-таки школьные годы. Когда за столом расселись все и кто-то завел разговор о весне, Наргиза Юлдашевна нашла повод подходящим и с возмущением произнесла: