— Садитесь, девочки, на супу, — предложила хола, — сейчас я вас накормлю пловом. После усердных занятий нужно обязательно хорошо подкрепиться…
Начался первый полив хлопчатника, и муж Зебо-хола, как и поливальщики колхоза, приходил домой за полночь, приходил уставшим, пахнущим землей, иногда и вымокшим до пояса. Вода — стихия, и поливальщику приходится всяко, особенно по ночам. Поскользнулся, и уже в арыке!
Каждый день в предзакатное время хола посылала мужу еду, носила ее обычно Гузаль. Хола, посылая ее, даже не задумывалась, что при возвращении кто-либо из кишлачных дуралеев может перехватить дочь в темном закоулке, а то и в поле… Была уверена, что на нее, пожалуй, быстрее позарятся, чем на Гузаль. А такое случалось уже. Подвыпили несколько юношей, сначала бесились в кишлаке, затем, видно, договорились, что ли, или заключили пари, но вдовушка, сорокапятилетняя Хурсанд-апа, попала к ним в руки. Правда, ходили только слухи, никто ни на кого в суд не подавал. Мужчины посмеивались, мол, Хурсанд-апа наверняка непрочь бы и повторить, да пацаны, черт их возьми, запропастились куда-то!
Сегодня хола вдруг заметила, что Гузаль может соблазнить подвыпившего, такой хорошенькой она вернулась с Сурхана. И счастливая, что наконец увидела на лице дочери радость, решила идти к мужу сама. Ей не терпелось поделиться с ним своим счастьем, успокоить его, ведь и он был удручен судьбой дочери, только по-мужски, без внешне выраженных эмоций, переживал за нее, думал о будущем. Жить полтора десятка лет с открытой раной в душе, скрывать эту боль не только от окружающих, порой и от себя… какое же должно быть у него терпение, какое мужество!.. «Пусть он, — думала хола, накладывая в кастрюльку плова, — хоть один вечер поживет без мрачных мыслей, забудет о них. О аллах, оказывается, ты все можешь. Вот ниспослал моей бедной дочери просветление в сердце, и весь наш дом словно озарило солнцем, даже мои малыши почувствовали перемену в ней, повеселели. Умоляю тебя, не забывай о ней, и пусть впредь она не терзается сознанием своей болезни, не терзай и нас, преданных твоих рабов!»
— Я пойду сама к отцу, — сказала она Гузаль, взяв узелок с кастрюлькой, — а ты приведи братишку из сада да прибери во дворе. В казане плова еще много, если захотите поесть, подогрей.
— Ладно, привет папе, — весело сказала Гузаль.
Хола вышла со двора. Шла по улице, точно окрыленная, и думала, что матери, в сущности, нужно совсем мало, чтобы она воспрянула духом, сбросила тяжкую ношу с сердца, — всего лишь улыбку на лице ребенка, всего лишь его благополучный вид. Она всю жизнь завидовала тем, чьи дети росли нормальными, и считала, что у них-то никаких забот и быть не должно. Конечно, пока дети маленькие, их подстерегают всякие неприятности, то корь, то коклюш, то, не дай бог, полиомиелит, но эти неприятности выпадают на долю каждой матери. Но чтобы жить, сознавая, что дочь обречена на вечное презрение полноценных, это выпало только на ее голову да на голову мужа, это ни одна другая мать кишлака не испытывала и понятия не имеет, какая это непреходящая боль в душе! О аллах, избавь от нее нас в будущем!
Поля бригады мужа располагались у подножья Бабатага, за новой магистральной дорогой, что связывала Термез с водохранилищем. Она была широкой и ровной, машины катили по ней день и ночь, но хола редко бывала в этих краях, лишь во время уборки хлопка, когда бригадир ходил по домам и чуть ли не силой выводил людей. Хола и не заметила, как оказалась на тропе, бегущей по насыпи коллектора. Замедлила шаг, чтобы перевести дыханье, и посмотрела по сторонам. Слева и справа лежали ровные, как гладь стола, карты, простроченные ровными линиями изумрудного бисера молодого хлопчатника. Впереди возвышался Бабатаг, покрытый нежной зеленой травкой, и поэтому он напоминал гигантский стог высушенного в тени клевера. В спину Зебо-хола светило оранжевое солнце, повисшее над гребнем Кугитангтау, а долина реки и все, что лежало за ней, уже окутывала сизая дымка сумерек. Воздух был чистым, напоенным ароматом полевых цветов, и хола дышала им в полную грудь, а в голове была невеселая мысль, что вот и еще одна весна прошла для нее незаметно.
— Гм, старуха, — усмехнулся тога, увидев ее издали и выйдя на край поля, — с чего это ты сегодня сама решила прийти?! Дома никого нет, что ли?
— Все дома, Гузаль, — ответила она, назвав мужа по имени первенца, как принято в узбекских семьях, — просто хорошо у меня сегодня на душе, вот и собралась сама. Так радостно, что и слов не найду. — Она расстелила платок на берегу арыка, развязала узелок и поставила перед ним кастрюльку, а сама села напротив. — Ешьте, пока плов не остыл, а я буду вам рассказывать обо всем по порядку.
Тога начал есть. Молча, сосредоточенно, точно вел струйку воды по борозде. Хола смотрела на складки его лба, глубокие и частые, и думала, что вот сидит перед ней ее муж, определенный ей до конца жизни судьбой, отец ее детей, пусть и не благополучных, но выношенных ею под сердцем, живых существ, коим предстоит продолжать их жизни, сидит, углубившись в мрачные мысли, — других хола не смела предположить, — и не знает, что после ее рассказа расправятся морщины на лице, исчезнут складки на лбу, расправятся плечи, потому что и ему будет радостно.
— Ну, выкладывай, что там случилось особенное? — сказал он, вытирая руки платком-бельбагом.
— Вы только не торопите меня, — сказала она, убрав кастрюльку в сторону. — Начну с самого утра. Дома все в порядке, так что спешить мне некуда.
— Может быть, но я на работе, — напомнил ей муж.
— Раз в жизни можно и послушать жену, не перебивая, — весело заметила хола, — никуда ваши струйки не денутся, им, как и нам судьбой, борозды строго определены. Так вот, когда Гузаль уходила в школу, неожиданно у меня стало подергиваться левое веко, точно бабочка крылышками машет и все! О аллах, думаю, какую еще пакость ты приготовил для меня сегодня? То, что левое веко всегда приносит печаль, я заметила давно и не сомневалась, что опять будет что-то нехорошее. Весь день жила в ожидании неприятности, к обеду вернулась из школы Гузаль, пришла вместе с Рано, вроде бы ничего особенного не было. Девчата поели пельмени, собрались и ушли к Сурхану, чтобы в тишине готовиться к экзаменам. Думаю, забыл аллах про меня, пронесло беду. А когда вернулись… О господи! Не поверите, но домой пришла совсем другая Гузаль. Куда подевалась ее подавленность, эта вечная грусть в глазах?! Такая веселая, шутит, носится по двору легко, столько дел переделала, пока я собиралась сюда. Думаю, вот почему дергалось мое веко, значит, бог изменил отношение ко мне, к нашей семье. Я так была рада этому, что решила поделиться радостью с вами.
— А почему в ней такая перемена, не спросила?
— Что вы, ака, разве можно? Знаете же, чем всегда кончались такие расспросы. Пусть, чтобы там ни было, я рада, что моя дочь переменилась к лучшему. Дай бог, чтобы так было и впредь!
Хола научилась понимать мужа без слов, читать его мысли. Вот и сейчас она ясно представляла, о чем он думал. Мол, дочь твоя со своей подругой там, у реки, подальше от глаз людских, миловалась с юношами, потому, может, и изменилась она, а ты, дура, от радости не обратила внимания, не заметила ничего на лице. Еще принесет внучонка в подоле неизвестно от кого, вот тогда и поглядим, как ты защебечешь. «Ну и пусть, — подумала она, — пусть даже оттого, что Гузаль узнала мужчину, она переменилась, я благодарна всевышнему, ведь должен же человек хоть когда-нибудь познать радость. А принесет внука… Мало ли других приносят их, детей неизвестного происхождения, в нашем кишлаке таких столько, что пальцев на руках не хватит пересчитать, растут ведь малыши, и никто ими не попрекает. Будет расти и у нас».
— Не беспокойтесь, ничего страшного, думаю, не произошло. Наверно, хорошо позанимались, может, побегали там, ну и…
— Ладно, — перебил тога, — иди домой, вон и солнце уже село, пока дойдешь, стемнеет совсем. Будь осторожна, а то…
— О боже, кому я такая развалина нужна? — воскликнула она, обрадовавшись уже тому, что муж не лишен чувства ревности.
— Хурсанд тоже, видно, так считала.
— Ну, она совсем другое дело, безмужняя, ака. Может, ничего с ней и не произошло, наговорила сама на себя, чтобы подчеркнуть, что еще на что-то годна, а?
— Глупая баба, — произнес он, сплюнув. Он закинул кетмень за плечо и отправился в поле. Обернулся и добавил: — Сегодня останусь здесь, так что не ждите.
Хола пошла к кишлаку. Над Кугитангом чуть заметно золотился отблеск закатившегося солнца да самые высокие пики Байсун-тау, еще не лишившегося снежных шапок, отражали свет ушедшего дня, а кишлак уже был погружен в полумрак, в нем виднелись тусклые точки вспыхнувших уличных фонарей. Хола шла споро, ни о чем не думала. Впрочем, думала. Не хотела признаваться себе, но была у нее тайная мысль, что муж, услышав новость, придет домой. Ох, бабья мечта! Предупредил, что не придет, значит, и мечте ее не сбыться.
Часть пути от дороги до кишлака хола почти пробежала, шарахаясь от каждого куста янтака, придерживая шаг на поворотах, за которыми, казалось, притаились насильники. Лишь выбравшись на освещенную улицу, хола пошла ровно. Никого она не встретила, потому что в это время обычно люди ужинают и смотрят телевизор. Жизнь улицы начнется к девяти часам, когда придет в контору председатель. Люди поспешат на планерку или просто соберутся у магазина или почты, чтобы обменяться новостями.
Гузаль сидела с младшими на супе и смотрела телевизор. Передача рассказывала о какой-то больнице, где лечились дети, не сделавшие в своей жизни ни одного шага, привязанные к постели. Показывали их лица, глаза, печаль пришедших навестить родителей и близких. У холы появилось желание выключить эту коробку, но потом, подумав, решила, пусть смотрит, пусть знает, что на свете есть люди, чья судьба не лучше, чем у нее, может, тогда и свои неурядицы будут легче переноситься. Она отнесла кастрюльку на кухню, заглянула в котел, увидела оставленный на ее долю плов, выложила его на маленькую чашку, вернулась на супу и, наблюдая за происходящим на экране, поужинала.