Гузаль шла домой, не чувствуя земли под ногами, влетела в калитку и сразу же принялась помогать матери. Переделав кучу дел, она взяла на руки младшего брата Хабиба и начала носиться с ним по двору. К ней на руки стали проситься и другие, она и с ними позабавилась малость, потом мать позвала всех за дастархан. После ужина смотрели телевизор, с концертом выступала популярная певица Насиба Абдуллаева, и Гузаль, любившая ее песни, чуть слышно подпевала ей. Хола уснула мгновенно, точно ее несколько дней подряд мучила бессонница. Утром же встала первой, вскипятила чай, собрала завтрак и только потом подняла Гузаль. Та вскочила быстро, умылась, поела и, мурлыча под нос новую мелодию из репертуара Абдуллаевой, пошла на работу. Хола была на седьмом небе от счастья…
Так продолжалось недели две. Гузаль жила надеждой увидеть хоть издали Батыра. То встречала его на улице, а чаще — в кинотеатре. Теперь это был не прежний веселый парень, и Гузаль думала, что ему все-таки стыдно перед друзьями за провал экзамена, но чем она может помочь ему? И сама мысленно утешала его.
Появилась в кишлаке и Рано. В первый же вечер она пришла к Гузаль, рассказала о своем отдыхе, похвасталась, мол, видела будущего жениха, ничего парень, пожалуй, покрасивее, чем Батыр. А когда Гузаль сказала, что Батыр вернулся, не сдав экзамен, Рано воскликнула:
— Ну, что я тебе говорила, а? Пустышка он, и все! Воображал из себя черт знает кого, а как до дела дошло, так и скис, как барышня. Да я на его месте провалилась бы сквозь землю от стыда, а он, говорят, все время на людях, то в чайхане, то в кинотеатре. Сидел бы уж, как мышь в своей норе, пока не забрали в армию!
— Не суди ты его строго, Рано, — сказала Гузаль. — Такая неудача может самого хваленого постигнуть. Это же случайность. Не повезло на этот раз, повезет потом.
— К твоему сведению, подружка, — ответила Рано, — неудачи такого рода, главным образом, постигают Батыра и ему подобных. Дома, в школе слишком захвалили, вот и вообразил он себе, что все в жизни ему будет легко даваться. Ну, бог с ним, что ты-то думаешь делать?
— Не знаю, — пожала плечами Гузаль, — от СПТУ родители отговорили.
— Пойдешь в девятый класс, — заявила Рано твердо, — назло всем недругам. — Она имела в виду прежде всего Наргизу Юлдашевну, которая, когда уже подъезжали к Акджару, не преминула напомнить, что с Гузаль надо окончательно порвать дружбу.
«А что, — думала Гузаль, оставшись наедине с собой, — возьму и объяснюсь Батыру-ака в любви, все, что выносила в душе, выскажу. Не убьет ведь, не столкнет с пути своего. В крайнем случае, вежливо откажет, а может…» Ей страстно хотелось, чтобы он принял ее жертву, чтобы ответил взаимностью. Пусть не любовью, просто дружеским вниманием, этого ей будет достаточно для счастья. Она теперь все время думала об этом, на работе и дома, в дороге или, занимаясь делами, придумывала всевозможные поводы, чтобы встретиться с ним, остановить и высказать наболевшее.
Такой случай представился совсем скоро. Как-то Гузаль шла по той улице, где он жил, было темно. Заметила впереди себя качающуюся фигуру, а когда нагнала его, увидела, что это Батыр. Гузаль набралась смелости и подхватила его под руки:
— Что с вами, Батыр-ака? Никогда я вас таким не видела.
— Ты кто? — спросил он, положив руку на плечо.
— Гузаль я, — ответила она.
— Ясно, — пробормотал он, соображая, где же он видел эту дурнушку. — Если по пути, помоги дойти до дома.
— Хорошо, ака. Выпили, что ли?
— Ага. Хорошо выпили! Собрались все, кто весной в армию пойдет, и отметили. Как живешь-то?
— Нормально.
— Добро, если так. Сейчас самое главное жить нормально, а остальное приложится. — Он остановился, согнулся в три погибели, его начало рвать. Гузаль придерживала его голову, радуясь, что получила возможность дотронуться до него. А Батыра выворачивало наизнанку, он ревел, как бык. Затем притих, посидел на обочине тротуара, встряхнул головой и добавил: — Все, я опять как стеклышко. Голова вот гудит, как пустая бочка. Скажи, что обо мне говорят в кишлаке?
— Всякое, ака, — сказала она, — только вы не обращайте внимания, молва, что роса летом, высохнет, даже оглянуться не успеешь. — И тут она решилась. — В этом мире никто так горячо и крепко не любит вас, как я. Я готова лечь ковром под вашими ногами, Батыр-ака, как я счастлижива, потому что есть вы на земле! О аллах, как я счастлива, что вот сейчас иду с вами по этой улице!
Он посмотрел на нее совершенно протрезвевшими глазами.
— Понял теперь, почему ты все время попадаешься мне на глаза. Эх, сказал бы я тебе… Впрочем, скажу, чтобы не было недомолвок. Этот мир так построен, понимаешь? В нем для каждого отведено свое место. Неужели ты решила, что мое место рядом с такой совой, как ты? Да если бы мне это приснилось, я проснулся бы сумасшедшим. Нет, не проснулся бы, а умер от разрыва сердца. — Он снял руку с ее плеча, брезгливо вытер ее о штаны и добавил: — А теперь дуй домой, маленькая каракатица, и никому ни слова о нашем разговоре. Тебе же будет польза…
«Как мало нужно человеку, чтобы обрадовать его или огорчить, — думала Зебо-хола, глядя на вновь помрачневшую дочь. — Вот что-то подействовало на нее, и я даже забыла, что она когда-то терзала мою душу своим видом. И вот опять… Так тебе и надо, старая ворона, — ругала она себя, — нечего снимать калоши, не видя воды. Вместо того, чтобы понять, отчего у Гузаль поднялось настроение, сделать все, чтобы поддерживать его, ты за домашними делами почти забыла о ее существовании».
Вечером хола решила поговорить с Гузаль. После ужина попросила ее помыть посуду и, когда дочь нехотя пошла на кухню, следом отправилась и сама.
— Что опять случилось, Гузаль? — спросила она, вытирая посуду.
— Вы за этим меня отослали сюда, да? — Гузаль усмехнулась, и хола испугалась, увидев ее перекошенный рот.
— Что ты, доченька, — произнесла она, как бы извиняясь. — Просто ты все последние дни была веселой, радовалась я за тебя, а теперь вижу, что тебя что-то угнетает. Я же не чужой человек, мать, пойму, посоветую доброе. Ведь и мое сердце обливается кровью, глядя, как ты кручинишься! — Хола смахнула слезу рукавом. — Ладно, Гузаль, не хочешь, не надо, только ради бога, не обижай Хабиба, он и так…
— Я же человек, мама, — ответил Гузаль, — могут у меня быть свои огорчения и радости или нет? — Табельщик записал мне меньше того, что сделала, вот и разозлилась.
— Да я завтра пойду в бригаду и покажу этому козлу, — начала возмущаться хола, — пожалуюсь председателю, так он его в два счета выгонит из колхоза!
— Все уже решено, он извинился сегодня. — Гузаль подумала, что напрасно она мучает мать. Ей и так трудно. — Устаю я, мама, к вечеру совсем выдыхаться стала, домой еле-еле плетешься. Скорей бы уж уборка началась, что ли!
Хола поняла, что Гузаль не хочет продолжать разговор и, вздохнув, ушла на супу. «Может, дочь влюбилась?» Догадка точно током пронзила ее. Но в кого? Хола считала дочь разумной девушкой и даже предположить не могла о том, что Гузаль мечтает о самом красивом парне кишлака. «Прав отец, — думала хола, — перебесится Гузаль и пройдет все, может, и в Ташкент не нужно будет везти». Но так ли верны ее предположения, она не решилась спросить у Гузаль. «Помолчу, — решила хола, — переболеет она любовью, успокоится…»
— Ты не волнуйся, мама, — сказала Гузаль, укладываясь спать, — говорят, время — табиб, оно и меня излечит.
Табиб… Вот кого нужно найти для лечения дочери. Врачи все такие же, как в нашем кишлаке, а табибы лечат за деньги, значит, постараются сделать все. Надо узнать, не живет ли поблизости такой человек.
В кишлаке общение соседок происходит обычно через забор. Подоят женщины коров, накормят семьи, отправят кого куда, перемоют посуду, тесто замесят, а затем становятся у дувала с разных сторон и начинают чесать языками, все мировые проблемы обсудят, дадут оценки прошедшим программам телевидения, выскажут мнения о предстоящих свадьбах, порой до того увлекутся, что, глядишь, у одной тесто убежит и лепешки потом получаются кислыми-прекислыми, у другой — перегорит утюг или еще что случится. Зебо-хола чаще всего общалась с соседкой, что жила по правую сторону, с Гульчехрахон, дородной, сорокалетней женщиной.
На следующее утро, управившись с делами, соседки заняли обычные места, чтобы до наступления зноя успеть переговорить обо всем. Вид у Зебо-хола был озабоченным.
— Что случилось, дугона[6]? — спросила Гульчехра с участием. Она знала боли своей соседки и всегда старалась хоть словом облегчить их.
Зебо-хола во всех подробностях рассказала о Гузаль, о том, как она отлупила Хабиба, о своем разговоре с ней и, конечно, с возмущеньем о муже, который ради работы совсем забыл семью, забыл, что у него больная дочь, переложил домашние заботы на ее плечи.
— У мужчин всего мира одна природа, дугона, — стала успокаивать ее соседка, — наделают детей, как будто для этого много ума нужно, а там хоть земля разверзнись — не заметят. Мой тоже в этом смысле не подарок судьбы.
— Ума не приложу, что делать с Гузаль, — воскликнула Зебо-хола. — Найти бы мне табиба или муллу, чьи молитвы сильны…
— Ой, Зебохон, — перебила ее соседка, — я слышала о новом мулле в Каратале. Молодой, говорят, начитанный. Вроде бы закончил семинарию в Бухаре. Знает молитвы от любых болезней. Да что говорить, даже от бесплодия лечит!
— Так это же рядом, — сказала Зебо-хола, — помню, мы туда на свадьбу еще бегали, когда молоденькими были.
— Нет, дугона, я не об этом кишлаке говорю, тот Каратал в соседнем районе, туда на автобусе надо ехать. Но он тоже, как наш Акджар, стоит у большой дороги.
— Детей ведь не с кем оставить, поехала бы с Гузаль сама, — проговорила Зебо-хола с сожаленьем.
— Я же дома сижу, — сказала Гульчехра, — побуду с ними, за один день ничего со мной не будет. Раз нужно, раздумывать нечего, свозите ее. Может, бог