Ей вспомнился разговор трехлетней давности. Уборка тогда затянулась, и все ученики с утра до поздней ночи находились в поле. Уже и собирать-то нечего было, дети бродили по полям, как привидения, выщипывая то, что оставалось в коробочке после шпинделей машин, но эти ощипки не имели веса, и за целый день если и набиралось килограмма полтора, не больше.
В тот день Гузаль дежурила на полевом стане. В ее обязанность входила забота о том, чтобы в самой большой комнате было тепло, чтобы к возвращению школьников на обед кипел чайник. Топили стеблями хлопчатника — гуза-паей. Гузаль утром принесла большую охапку, разожгла печь в углу. Отведя учеников в поле, в комнату возвратились учителя — Сафар-тога и преподаватель зоологии Мансур Хуррамович, мужчина лет тридцати пяти. Он считался одним из знатоков естественных наук, поэтому лекции на атеистические темы партком колхоза поручал ему.
— Завари нам свежего чайку, дочка, — попросил Гузаль Сафар-ака, устраиваясь на большой тахте, что занимала полкомнаты.
— Сейчас, — ответила она, подкладывая в огонь стебли гуза-паи.
— Вы знаете, Мансурджан, — сказал Сафар-тога, — сегодня я слышал, что в целинном совхозе «Рассвет» сняли с работы все начальство, а кое-кого, говорят, даже из партии исключили.
— За хлопок?
— Да нет, — вздохнул Сафар-тога, — за женщину одну. Говорят, облила себя керосином и сожглась. Руководителей совхоза обвинили в равнодушии к людям. Они-то тут при чем, а? Женщина эта, рассказывают, была истеричкой, терзала своего мужа, ну, он тоже терпел-терпел, да и отколотил ее. Вот она и наложила на себя руки таким образом. Теперь и он, муж, сидит в тюрьме, поскольку она оставила записку, обвинив его в своей смерти.
— Никто в этом не виноват, Сафар-ака, — произнес Мансур Хуррамович, — просто люди еще до конца не познали себя, наука только-только начала подступать к изучению человека.
— Кто-то виноват все же?
— Гены, носители наследственной информации, ака. Самосожжение — это наследство, сохранившееся в нас, конечно, независимо от нашей воли, еще с тех времен, когда люди поклонялись огню, верили в его очистительную силу. А это было пятнадцать столетий назад, и нет-нет дает о себе знать вот в таких печальных событиях.
— Вы мне подробнее расскажите, домулла, — попросил Сафар-тога.
— Ну, вы знаете, что в нашей истории был еще доисламский период. Те наши предки не знали ни аллаха, ни его пророка Магомета. У них была своя религия — зороастризм, то есть огнепоклонничество. Сохранилась священная книга этой религии «Авеста». Так вот она проповедует, что в мире существуют два начала — добро и зло. Первое воплощено в Заратуште, или в Зороастре, а второе — в Ахримане. И пока существует мир, борьба между этими началами не прекратится, хотя, в принципе, должно наступить время, когда добро выйдет победителем раз и навсегда.
— А огонь при чем? — спросил он.
— Огонь? Он очищает от всего, ака. Ибн Сина, например, делая операции, держал ножи над огнем, и таким образом убивал микробы, которые могли попасть в кровь больного. По Зороастру огонь избавляет человека от грехов, совершенных им на этой земле. Сгоревший в огне попадает в рай. Вот тот, переживший века, обычай, дремлющий в наших генах, и дает знать о себе иногда.
— Но, как это… Ахриман, противник Зороастра, выходит жив и пакостит повсюду?
— Знаете, злой бог Ахриман, в связи с распространением ислама, преобразился в сознании людей, еще исповедующих зороастризм.
— Да ну, неужели еще есть такие, кто исповедует его?
— Совсем небольшая категория людей, — ответил Мансур Хуррамович, — парсы в Индии и гебры — в Иране.
— Как же преобразился Ахриман? — спросил Сафар-тога.
— Сегодня он мыслится как символ дурных побуждений и тенденций в человеке, Сафар-ака. Стремление к роскоши, к унижению себе подобных, воровство, убийство, измена и так далее — Ахриман. Одним словом, химера все это, никакого бога нет, выдумали же люди, чтобы обманывать друг друга. Но вера эта входила с молоком в души не одного поколения, она, можно сказать, заняла свое прочное место в молекулах и передается от поколения поколению, часто независимо от воли их. В том числе, конечно, и вера в очистительную силу огня…
Беседа учителей об огне тогда прервалась сама собой, потому что заявился табельщик и объявил, что через неделю сбор прекратится, мол, приезжал первый секретарь обкома партии, и он объехал все поля с председателем колхоза…
И вот теперь в ее памяти всплыл тот разговор. «Огонь, только огонь избавит меня от страданий. Я не буду писать никаких записок, чтобы никто за мою жизнь не отвечал. Впрочем, напишу. Что умерла по своей воле и прошу никого в этом не винить. Мулла… неужели он, напоив меня своим зельем, обесчестил? Я ведь не знаю точно, так ли это. Врач что угодно может утверждать, но я сама ведь… ничего не чувствовала. О аллах, кого мне спросить, а?.. Спрашивать некого, да и не нужно. Время решать судьбу. Зороастр так Зороастр. Пусть он и на этот раз потерпит поражение от своего врага Ахримана, а огонь очистит меня от грехов, душа моя попадет в рай, а там, говорят, вечная молодость и все прекрасны, как пери. Интересно будет сравнить меня нынешнюю с той, предстоящей…»
Приняв решение, Гузаль уже не сомневалась, что жить ей осталось недолго. Надо только, чтобы ее мысли никто не узнал, для этого же ей необходимо твердо взять себя в руки, усыпить бдительность родителей, особенно мать. Гузаль казалось, что она всегда читает ее мысли, даже те, что еще могут появиться в ее голове. «Я прощаю отцу его гнев, прощаю муллу, потому что… не могу доказать вины. И Наргизу Юлдашевну прощаю за ненависть ко мне. Действительно, что я могу дать ее дочери, уродливая девушка-женщина? Повести по дурной тропе? Пусть живет, как хочет!»
Она встала и вышла из своего укрытия. Вечерело, солнце низко висело над горизонтом, кишлак же был окутан сизым дымком. Она мысленно простилась с Акджаром, с его улицами и деревьями, кинотеатром, со всем, что вошло в ее душу с молоком матери, но было так недружелюбно к ней. Захотелось в последний раз обойтись без насмешек случайно встретившихся злых языков, и поэтому Гузаль дождалась, когда опустится ночь, и пошла домой. Прошла мимо дома Рано, уже залитого огнями, мысленно простилась и с ней, но к кинотеатру не пошла, хотя сердце рвалось бросить прощальный взгляд на Батыра. То, что он рассмеялся ей в лицо, почему-то сейчас для нее не имело значения, ведь она шла на подвиг, и есть ли смысл в такой ситуации вспоминать мелочи.
Дома она поинтересовалась у матери об отце, но та ничего толком объяснить не смогла.
— Не знаю, с чего это он решил напиться сегодня, — сказала хола, — два мужика привели бесчувственного, лежит, как чурбан, и отрыгивается изредка. Наверно, с кем-нибудь из начальства поссорился, знаешь же, какой у него характер. Ладно, пусть спит, посмотрим, что он скажет утром, когда голова заболит. Ты-то как, а?
— Отлично, мамочка! — бодро воскликнула Гузаль и сама удивилась своему голосу, настолько он был естественным. — Пока принимали хлопок, время шло. Мне что, собирать на стол?
— Если не устала.
— Как всегда, мама. Уже привыкла, — Гузаль скрылась в комнате, вытащила из ящика стола плитку шоколада, которую купила как-то для братишки да и забыла о ней. Вынесла дастархан, расстелила на супе, принесла из кухни ложки и лепешки. Протянула Хабибу шоколад: — Держи, миленький, это тебе. — А после ужина, посадив Рахима на колени, чуть слышно прошептала ему на ушко: — Никогда, слышишь, никогда я больше не обижу тебя. Ты понял меня?
— Ага, бить не будешь, а шоколад принесешь.
— Бить не буду, бить…
Гузаль не спала. В третьем часу ночи, когда кишлак был объят глубокой тишиной, и ей было слышно, как посапывал отец на чарпае, Гузаль встала с постели и тенью скользнула вдоль голов сестер и Хабиба, легонько поцеловала всех. Затем на цыпочках прошла на кухню, нашла бидон с керосином, налила из него полную миску и облила свое платье. Странно, Даже холодок керосина, его острый запах, кажется, не почувствовала. Она делала свое дело так, словно оно было привычным. Нашла в потемках спички, решила было поджечь себя на кухне, но подумала, что может возникнуть пожар, гляди, и дом сгорит весь. Прошла на середину двора и чиркнула спичкой. Терпела, сколько могла, и уже теряя сознание крикнула:
— Мама! Мамочка, прощайте!..
ПРЕОДОЛЕТЬ СЕБЯПовесть
Негмат был не в духе. Оттого, что обманулся в своих ожиданиях, в самой крепкой вере в справедливость. Никак он не мог понять, что же такое произошло с управляющим трестом, с его заместителями, начальниками отделов и, наконец, с инструктором отдела транспорта и связи обкома партии, — со всеми, кто составлял высший орган треста — Совет. Почему эти люди вдруг все стали наивными в своих суждениях, хотя еще совсем недавно каждый из них был в его глазах кладезью мудрости, образцом принципиальности и мужественности, честности и непримиримости. Всех их Негмат считал надежной опорой в своих начинаниях, они подсказывали, ободряли, требовали. Сегодня они с недоумением переглядывались друг с другом за столом, пожимали плечами, смотрели на него удивленно, как на пришельца с другой планеты. Что-то чертили на листках перед собой, но весь их вид говорил: что за чушь несет этот товарищ, за кого нас принимает?! Если за младенцев, то мы давно вышли из этого возраста. Если за дилетантов, то не сидели бы здесь.
Да, совершен поворот, только причина Негмату пока неизвестна. Взяли и отчитали его, как мальчишку, да еще и предупредить не забыли, мол, смотри, парень, если что… то и оргвыводы могут последовать. Вот так!
Негмат сидел за рулем служебного «Москвича», из-за которого, — это особый разговор, — выслушал немало неприятных суждений в свой адрес от коллег, директоров автобаз, — по обе стороны дороги проносились поселки, поля созревающего хлопчатника, какие-то громадные щиты с аляповатыми рисунками, дорожные знаки ГАИ, но все это воспринималось им механически, как привычное, на что перестаешь реагировать, хоть и фиксируешь подсознательно. Он изредка бросал взгляд на стрелку указателя скорости, и если она забегала за цифру «80», сбрасывал газ. Впрочем, тоже автоматически, по привычке. Эту скорость он еще в институте определил для себя как самую оптимальную, на тот случай, понятно, если когда-нибудь обзаведется собственными «Жигулями» или, — чем черт не шутит! — персональной легковушкой.