Кто-то из парней засмеялся.
– Ты нарываешься, Лутый. – Скали посмотрел на него исподлобья. Его черные глаза-дыры опухли и стали красными. – Рожу начистить?
К Скали и в лучшем его расположении духа старались не подходить. Но сейчас он был невыспавшийся и мятый, а значит, злее обычного. Скали единственный не метал ножи, только сидел на тюках, разложенных полукругом у исполосованного дерева, и если не дремал, то жалил взглядом.
– Ну, не обижайся. – Лутый вытянул шею, заметив, что Оркки Лис исчез.
И его наставник, и Скали были суеверны. Но Оркки доверял приметам, а Скали предпочитал видеть беды в людях. Болтали, он обладал чутьем и ощутил неладное даже у Русалочьего потока за пеленой своего женоненавистничества, хотя поначалу и открещивался. Лутый не знал, как к этому относиться: Скали ныл постоянно. Неудивительно, если что-то сбывалось. Сейчас он давил на Лутого рассказами про зверя – не то безрогого лося, не то лосиху с посеребренными копытами, – которого видел под каждой ущербной луной и считал оборотнем. Этой ночью Лутый согласился пойти с ним и проверить, и они промаялись долго, но не отыскали ни следа. Лутый решил, что Скали просто бредит, а тот вспыхнул.
Они не учли, что вышли ловить оборотня уже в новолуние.
Лутый успел выспаться, а Скали выглядел разбитым настолько, что юноша засомневался, не упадет ли тот с коня. Но решил ничего не говорить о его слабости, чтобы не подорвать еще больше. Грядет тяжелый переход, Лутый это знал. И понимал, что дойдут не все, хотя об этом думать не хотелось. Особенно под шелест медово-красной октябрьской листвы на красивом подъеме. Лутый немного сполз с тюка на льнущую к земле желтую траву и посмотрел на громады гор единственным глазом.
Скоро пришлось сниматься в путь.
Свирель резала ее пальцы, но раны лопались, растекаясь в стороны и захватывая ладони. Сегодня Рацлава не могла найти себе места. Правая рука горела сильнее обычного, чесалась от лоскутков и кровоточила так долго, что Хавтора начала беспокоиться. Она причитала на тукерском, и ее голос дробился: телега тряслась, поднимаясь к перевалу, так же, как на предгорье.
– Это странная прореха, гар ину, – мутно заметила Хавтора. Рацлава и сама чувствовала, что странная. Она уже была знакома с такими ранами, правда, раньше они напоминали точки от мышиных зубов или клювов маленьких птиц. – Она похожа на жэнхо, дугу.
Хавтора, выросшая среди кочевников в Пустоши, прекрасно знала, на что была похожа эта рана. На след от лошадиного укуса. Но рабыня так ничего и не сказала прямо, продолжая хлопотать над Рацлавой, которая сильно побледнела. Синие жилки, проступавшие под кожей, придавали ей сходство с мрамором. Порез серпом изгибался от ее пальцев до мякоти ладоней, глубоко врезался расходящейся влажной щелью. От нее заново открывались и недавние раны – Рацлава даже обрадовалась, что ничего не видит.
Кони оказались ей не по зубам.
Она самонадеянно решила вырвать нить из чьей-то кобылки и поплатилась за это. Боль была такой резкой и обжигающей, что Рацлава заплакала, хотя, казалось бы, давно привыкла, что ее руки лопаются, выворачиваются и крошатся. На ее нижней губе свирель оставила крупную язву, которая мгновенно взбухла. Пришлось прекратить рыдать – выходило больнее.
Как она собиралась ткать из людей?
Хавтора продолжала что-то говорить, оборачивала ее пальцы новым слоем ткани, а Рацлаве хотелось выть от отчаяния. Ей понадобилось пять лет, чтобы научиться управлять мышами, и она не могла ждать еще пять в надежде подчинить себе кого-то покрупнее. Надо было браться за хищных птиц, но Рацлава покрывалась липким потом при мысли, что свирель, как клюв орла или ястреба, проткнет ее ладонь насквозь. Девушка постаралась привести себя в чувство: в конце концов, она уже много раз переживала этот страх боли. Переживет и еще.
«Оставь, пастушья дочь, – пять лет назад говорила ей древесная волшебница Кёльхе, – оставь и уходи, ты же знаешь: это не твоя юдоль».
Колдунья Кёльхе давно жила на свете и искала себе учеников, которым могла бы передать знания и помочь сделать собственную свирель. Волшебную, как и ее, вырезанная из кости жениха, захороненного во фьорде, – Кёльхе любила его, когда еще была смертной девушкой, не деревом. К ней приходили многие, но неизбежно уходили ни с чем. Колдунья рассказывала, что из всех странников была лишь одна истинная певунья камня, в чьи пальцы свирель влилась так же, как в ее руки-ветви. Свирель не причиняла ученице боли, по одному ее зову выдувала ветра и плачи, и девушка обещала сравняться силой с самой наставницей, но одной морозной ночью слегла и не проснулась.
Эта девушка умерла задолго до того, как Рацлава пришла к колдунье. И она была добра и талантлива, но Рацлава ее ненавидела. За дар – она не сделала ничего, чтобы его получить, лишь родилась. До чего же несправедливо.
«А справедливо ты поступила с Кёльхе?» – уколола мысль, и Рацлава поежилась. Она слышала крик древесной волшебницы множество раз во снах и только один – наяву. В зимний день, когда Кёльхе была погружена в спячку, а они с Ингаром украли свирель, вросшую в ее грудь: брат рассек кору ножом. Рацлава взяла свирель, и та вывернула ей пальцы до тошнотворного хруста, но девушка уже ее не выпустила. А Кёльхе кричала, так дико кричала, и наслала на них колдовских птиц, прикорнувших в ее опавших рукавах. Их клювы взрыхлили Рацлаве шею и едва не выбили глаз Ингару – с тех пор брат слегка косил. Кёльхе умирала мучительно и долго, из ее тела лился древесный сок и сыпалась сгнивающая труха, а Ингар и Рацлава уплыли на лодочке, отбиваясь от вопящих птиц, и никогда в то место не возвращались.
– Тебе плохо, ширь а Сарамат? – обеспокоенно спросила Хавтора, а Рацлава рванулась вперед и, нащупав проем окна, отдернула занавеску. Воздух становился холоднее. Все тяжелее было дышать. Рацлава разевала рот, как выброшенная на берег рыба, и сжимала свирель на шнуре так, что слезились глаза.
– Ширь а Сарамат!
Ей было страшно. Впервые за дни пути ей было очень, очень страшно от того, что она ничего не успеет из-за своей бездарности. Не стоило сегодня вспоминать ни о Кёльхе, ни о ее одаренной ученице, ни об Ингаре.
– Что-то случилось? – Огромный конь Совьон поравнялся с телегой, и женщина наклонилась к Рацлаве. Ее голос звучал спокойно, и пахло от нее полынью и походным дымом. Это подействовало отрезвляюще. Рацлава втянула в себя воздух и заставила руки перестать дрожать.
– Нет. Все в порядке.
Она чувствовала, что Совьон продолжает на нее смотреть. Наконец нечто трепыхнулось на ее плече, и женщина сказала:
– Хорошо. Если понадоблюсь, зови. Я здесь.
Рацлава задернула окно и откинулась на подушки. С минуту сидела, не шевелясь, а потом воскресила запах, который почувствовала снаружи: горькая трава, дым и – она уловила это даже не носом, а тем, чем расслаивала людей на нити, – уплотнившаяся затхлость гнили. Значит, рядом ехал тот больной молодой мужчина. Мог ли он оказаться слабее лошадей и птиц? Сегодня он устал, и его нити едва держались вместе. Если попробовать поддеть их, хотя бы кончиками пальцев, пока он не отдалился и не отдохнул…
Рацлава осторожно коснулась язвы на нижней губе.
Лутому не нравилось место ночлега, хотя они поднялись не так уж высоко. Сейчас темное небо казалось ему тяжелым и по-нехорошему исполинским, способным раздавить их одним краем. Но юноша бывал на перевалах и всегда считал горы волшебно прекрасными – он не понимал, почему сейчас картина его не радовала. Может, дело было в недостаточной высоте. Или в непонятном, неровно-чернильном цвете неба, нависшего над подъемом. Или в пьяном теле, навалившемся на его плечо.
У них не было достаточно напитков, чтобы опьянеть, Тойву следил за этим. Но Скали хватило нескольких глотков подогретого вина за ужином, на котором он снова почти не ел. У него осоловели глаза, отнялись ноги и язык, как если бы он выхлебал не меньше бочонка. Лутый заметил это раньше всех и увлек его подальше от круга воинов, чтобы уложить спать.
– Не пить ума не хватило, да? – процедил Лутый, перехватывая Скали покрепче, – тот норовил выскользнуть на землю. Хмель, соединившись с болезнью и недосыпом, опустошил его до неузнаваемости. Скали был совершенно беззащитный, совершенно одурманенный. Он что-то лопотал, пытался обнять Лутого за шею и засыпал прямо на ходу.
Боги, хоть бы они не встретили Тойву.
Но сердился Лутый только для виду. Его бросало в дрожь, стоило взглянуть на размякшего Скали. До чего же его выточила болезнь, как изуродовала. И дальше будет лишь страшнее: Совьон бросила, что он умрет до зимы, а воронья женщина взвешивала каждое слово.
– Лутый, – прохныкал Скали. – Лутый, поговори со мной.
В юноше боролись жалость и желание заткнуть ему рот. Кроме Тойву были еще его братья по оружию, которым вряд ли бы понравилось, что по лагерю бродит вусмерть пьяный человек.
– Подожди, – шепнул Лутый и тревожно огляделся. Они проходили мимо шатра драконьей невесты и женщин, и до их палатки было рукой подать. Лутый услышал, что из шатра доносилась музыка. Бесплотная, едва уловимая, словно воздух над предгорьем. Юноша даже не смог понять, печальная она или веселая: свирель играла бесцветно и очень тихо.
– Хватит, – пожаловался Скали, и его язык заплетался. – Убери… слишком громко. Громко. Хватит.
Лутый понял, что теперь он точно бредит. Скали даже попытался зажать уши, но юноша силой протащил его мимо шатра – краем глаза он заметил, что полог колыхнулся. Не хватало еще свидетелей. Лутый сдержанно выругался и повел шатающегося приятеля дальше.
– Не хочу слушать, – пробормотал Скали. – Громко.
И тогда Рацлава вытянула из него первую нить.
Песня перевалаVI
Виток за витком караван медленно полз по серпантину. Громады камня были светло-серыми, окутанными морозной поволокой. Ничего не осталось от ржаво-золотого, царившего ниже октября: клубясь, крапинки снежинок покалывали лица и шеи. Караван поднимался, и Тойву видел, как на ветру хлопало их длинное знамя. Рдяное, будто кровь.