У чудовища, разрушавшего Гурат-град, не хватало исполинского зуба.
Сармат приблизился еще на несколько ленивых шагов – потрепал переплетение кожаных шнурков, почти таких же, как у Малики, на собственном запястье. Браслет кочевников с письменами и бусинами.
– Болтают, видеть жениху лицо невесты перед свадебным обрядом – к несчастью. Но это глупость, разве нет?
Малика не отвечала. Лишь, вскинув голову, глубоко выдохнула: расширились ноздри. Черный цвет глаз слипся до сажи. Больше Сармат не двигался, только разглядывал ее, и не так, как мужчина мог бы смотреть на молодую женщину, стоявшую перед ним в одной рубахе. В его глазах не было ни похоти, ни страсти, ни желания обладать – лишь любопытство и очарование моментом. Отсвет пламени в очаге ударялся о волны топаза на стенах, рассеивался над коврами и зеркалами, сундуками и каменными фигурами марл. Его блеск танцевал на руках и волосах Малики, скользил по ее лицу.
– Дурная примета, – хрипло сказала княжна, – если муж убьет жену перед летним солнцеворотом.
Она вскинула подбородок, сжала губы, а Сармат негромко и тепло рассмеялся.
– Малика Горбовна, Малика Горбовна. – Он по-кошачьи повел плечами. – Я отношусь к красоте трепетно. Я люблю то, что рождает мир, и то, что рождают в нем люди. Сожжение Гурат-града – даже это было красиво. – Малика дернулась, будто ее ударили по щеке. – Прости, но мало когда я видел зрелище более великое. Всполохи пламени в пряной гущине степной ночи. Высверки огня на саблях и наконечниках копий и стрел. Гуратские соборы во всепоглощающем свете – они были чудовищно, страшно хороши за мгновение до гибели. А когда глазурь на куполах горела, то разлеталась снопами брызг – ее орнамент вспыхивал киноварным, и синим, и желтым с зеленым, прежде чем начинал чернеть. А колокола на башнях звенели, и их отстукивающий от неба гул был почти различим глазу…
Выдавить бы ему его темные с прожилками глаза, чтобы они больше никогда не знали такого наслаждения.
– Однако, – Сармат развел руками, – я уверен, что пройдет время, и Гурат-град станет еще краше, чем прежде. Не я первый его сжег, и не твой род его первым восстановит.
Да остался ли в ее роду кто-нибудь, способный поднять Гурат из пепла? Один Хортим, и Малика верила в него, но все же брат был слишком далеко.
– Я рассказываю, чтобы ты поняла, княжна: я могу разрушать, но все же ставлю красоту превыше налетов. Могу ли я убивать? Да, конечно. Могу ли я убивать женщин, которыми любуюсь? Нет.
Он резво шагнул к ней и осторожно коснулся волос.
– И тебя я не убью, Малика Горбовна.
Прежде чем девушка могла бы его оттолкнуть, Сармат развернулся и щелкнул пальцами, заставляя марл пробудиться.
– Обряжайте драконью невесту, – приказал он весело. – Ночь будет длинной, но не настолько, чтобы тратить ее попусту. И подайте княжне мой подарок – да поживее!
Сармат ушел, а марлы обступили Малику кругом, опустили ее на низкое кресло и поставили на колени тяжелый медный ларь. Пока ее заплетала дюжина каменных пальцев, Малика ватными ладонями подняла крышку: на оранжевом бархате лежал массивный золотой венец. Высокий, словно бы кружевной. Сейчас от венца спускались две крупные подвески – в остальном же он был таким, каким Малика его помнила. Княжеский венец, гуратский, некогда украшавший головы ее предков.
Ложь. Глаза подернуло мутной поволокой. Гурат-град сгорел, и все его золото расплавилось. Говорят, дракону прислуживают легендарные кузнецы – в их силах сотворить подделку. Мед и отрава – он ли не лгал, когда говорил о мертвых женах? Верить Сармату-змею – мало толку, об этом учит любая сказка.
Малика не догадывалась, что в этом Сармат был искренен. Он не убивал ни одну из дев, лежащих в хрустальных домовинах под Матерь-горой, – это по его просьбе делал Ярхо.
Заплетая княжну, марлы начали тихо и утробно петь.
Песнь перевалаVII
Порой, когда зима начинала вступать в свои права, на Недремлющий перевал опускалось то, что люди называли Самоцветной ночью. Солнце не поднималось из-за горизонта, и небо облеплял мрак. Такая ночь могла длиться как пару дней, так и несколько лун – кто мог предугадать?
– Почему ее называют Самоцветной?
Рацлава выглядывала из окна повозки. Облокотившись на край, она подпирала кулаком пухлую щеку, белую с розоватой морозной коростой. Чем холоднее становилось, тем сильнее зудела ее кожа – пятна выглядывали из-под лоскутьев, прикрывавших костяшки пальцев, выползали за укутавший шею шарф.
Телега драконьей невесты ехала спокойно и чинно – никто не гнал коней в полумраке горных дорог. Совьон, замедлив шаг Жениха, держалась рядом: так она могла разговаривать с Рацлавой почти лицом к лицу. Отпустив ворона кружить над перевалом, женщина внимательно посмотрела на нее. Отметила серебряный обруч на лбу, и крупные височные подвески, которые ей почти с материнской нежностью надевала рабыня, и сегодня почему-то единственную темно-русую косу. Но главное – бельма, молочно-лиловатые в ночном свете. В них отражались звезды.
Совьон старалась это описать. Высокий небесный купол, синий с голубыми и черными переливами. Божественная рука щедро рассыпала по нему серебряную крупу. Зерна звезд оседали на снежных елях, бросали отблески на слоистые каменные гряды. Туман вился между ними, застывал тонкой ледяной пленкой, рассыпался и курился из щелей в земле. Рассказывать Совьон было непросто, ведь драконья невеста не знала цветов, и женщине приходилось добавлять во фразы ощущения. Холод металла, мягкость шелка, хрупкость разметанного снега.
– Расскажи ей про небесный огонь, Жамьян-даг, – жарко шептала Хавтора, вытягиваясь за плечом девушки. – Расскажи, ведь я не смогу.
От зависти на языке Рацлавы стало горько. Что же способно восхитить даже ненавидящую горы старуху? Совьон вскинула голову, и тогда трижды прокаркал ворон.
– Сууле хила, – произнесла она. Ветер шевелил волоски, вылезшие из свободной косы. – Северное сияние.
Расплывчатые ленты чистого цвета. Слепленные воедино вихри белого, голубого и сиреневого с малахитово-зеленым. Они обнимали горные вершины, таяли на обломанных зубцах наростов. Сверкали, как гигантские змеи над снегом, глотали звезды и размывались полосами перед караваном. Среди воинов отряда было очень, очень тихо: люди, поднимая лица к небу, словно боялись спугнуть красоту, плясавшую на дне их зрачков.
– Это правда так прекрасно? – спросила Рацлава, когда Совьон, тщательно подбирая слова, попыталась ей объяснить.
– Я много где бывала, драконья невеста, – ответила женщина честно. – Но не видела ничего, что могло бы сравниться с сууле хила.
Спускающиеся с неба самоцветные струны были слишком тонкими и висели чересчур высоко – Рацлава не могла ни понять их, ни вплести в музыку. Ей ничем не помогло даже тело укрывшегося за камнем коршуна. Девушка оставалась слепа и глуха к тому неотразимому, что разворачивалось над караваном. Она выскользнула из сухожилий птицы и зарылась в подушках, слушая, как Хавтора шуршала тканью у окна.
Рацлава пробовала снова ткать из Скали, но песня выходила пустая. В последние дни девушка притрагивалась к его нитям очень осторожно: Совьон бросила, что мужчина чуть не погиб при обвале. Позже до повозки донеслись шепотки: в то мгновение Скали будто прирос к месту, потеряв возможность двигаться.
О чем думала воительница, когда вправляла Рацлаве вывихнутый указательный палец? Она была слишком занята и едва ли догадалась, что тогда та играла музыку гораздо живее прежней. Телегу неожиданно тряхнуло, и свирель нанесла больше увечий – так объяснила Рацлава и не солгала. Девушка никогда не хотела причинять Скали мучений – ею двигало лишь желание овладеть искусством. И она не собиралась вырывать столько нитей разом: не ее вина, что землю начала бить дрожь.
Рацлава даже не задумывалась, что Скали был смертен и действительно хрупок, а ее власть над ним становилась все губительнее. Когда девушка вспомнила об этом, то начала играть нежнее – но не испугалась. Она не желала мужчине зла, пусть ее любопытство и разгорелось с новой силой. Холодное и одновременно пьянящее, как у резчика, отыскавшего кусок редкого минерала. Рацлава – не бывалый воин, алчущий крови вышедшего против него безусого юноши. Не орел, пикирующий на мышь, не хищник и не убийца. Она – гончар и кузнец, строитель и ткач.
Рацлава осознала, что Скали смертен. Но так и не поняла, что он был жив, а под ее руку стелились не глина и не лен.
Игра на человеческих струнах перестала давать лихорадочный жар – Рацлава стала увереннее и рассудительнее. Укутавшись в шерсть и меха, она неуловимо перебирала нити Скали. Уже не вытягивала их, не бросала на воздух, а любовно завязывала узелками вокруг колдовской кости. Полотно истории Рацлава соткет потом, сначала приготовит пряжу. Некоторые порезы на ее руках хорошо зарубцевались, а некоторые до сих пор кровоточили. Указательный палец болел и почти не двигался – приходилось играть без него.
Девушка научилась мягко извлекать нити и не только пугать их владельца, но и лелеять его, позволять наслаждаться теплом пищи и красотой северного сияния. Едва Рацлава вспомнила о «сууле хила», ей захотелось еще раз поговорить с Совьон. Она не знала, сколько прошло времени, – Рацлава успела поспать, а в воздухе все так же пахло ночью. Воительница услышала ее тихий окрик, и огромный конь снова поравнялся с повозкой.
– У тебя красивые истории. Ты не могла бы… – Рацлава замолчала, а Совьон взглянула на нее пронзительно-чистыми, спокойными глазами.
– О чем ты хочешь услышать, драконья невеста?
– Северное сияние. – Рацлава нащупала подрагивающую занавеску. – Небесный огонь. Он возникает из ниоткуда? Просто так?
– Ничто не возникает просто так, – заметила Совьон. – Любой огонь кто-то должен разводить.
И, придерживая поводья, она начала рассказ.
– Когда опускается ночь, снежные ведьмы устраивают шабаш на горных вершинах.