– Ведьмы? – переспросила Рацлава. – Как вёльхи?
– Нет. – Совьон выдохнула облачко пара. – Вёльхи – ведуньи, и каждая из них когда-то была смертной, но одаренной женщиной, в которую вложили колдовское учение. Они – это земля. Близкая человеку, но со спрятанными в ней тайными знаниями. А сейчас представь, что снежные ведьмы – это воздушные потоки. Они не люди, а ворожеи-полуптицы, с тонкой кожей и носом, похожим на клюв. Скрюченные, с полыми костями. От ребра их ладоней и нижней части рук спускаются почти прозрачные кожистые крылья – стоит распахнуть объятия, и крылья расправятся, как фата.
– Ты их видела?
– О нет. – Совьон усмехнулась, похлопывая коня по шее. – Ворожеи обитают слишком высоко. Я знаю их по чужим историям, передававшимся из уст в уста. Мне говорили, что им незнакома человеческая речь, – их горло издает клекот. А когда, устраивая шабаш, ворожеи танцуют на вершинах, что у́же игольного ушка, из-под их ступней сыплются самоцветы, но разбиваются в полете, оставляя после себя лишь свет.
Рацлава долго повторяла про себя эту легенду. И сразу как она была рассказана, и после длительного привала, и на следующее утро, когда солнце снова не поднялось. Девушка уютно устроилась в подушках и покрывалах и ткала, ткала, представляя, как в горах пляшут женщины-птицы и реки огня – Рацлава не понимала, что такое сияние, – полыхают под ними.
«Я могу заставить человека утопиться, – говорила Кёльхе, и ее голос смешивался с шелестом листвы. – Могу напугать его песней настолько, что он ляжет на дно и не сможет вынырнуть. Человек впустит в свои легкие воду и умрет, напуганный, слабый. Это мое умение, но не мое настоящее искусство. Сейчас ты различаешь немногое, Рацлава с Мглистого полога. И даже не ведаешь, каково это – ткать из людей. Но знай, что сначала перед тобой откроются лишь два пути, которые позже расползутся на тысячи троп – оттенки человеческих чувств».
Рацлава воскрешала воспоминания. Какие же пути?
«Страх, – отвечала Кёльхе, шевеля руками-ветвями. – И любовь. Ты еще ничего не смыслишь, и вот тебе пара самых простых ключей. Вызвать ужас способна каждая хищная тварь, каждый выродок, взявший топор. Ужас, но не любовь. Так что мне стоит сделать, Рацлава с Мглистого полога? Вынудить человека утопиться, обливаясь слезами и липким потом? Или сотворить с ним такое, чтобы ради меня он бросился в воды с легким сердцем?»
Рацлава понимала, что в будущем не станет гнушаться и полотен из страха, – если придет опасность. Она была далеко не так искусна, как Кёльхе, и ей редко удавалось выбирать. Но иногда девушке до дрожи хотелось сделать нечто, чем бы древесная колдунья могла гордиться. Как будто это могло искупить ее вину. Так и случилось сейчас – под скрип колес, пение чужих нитей и воспоминания о глубоком голосе Совьон, рассказывающем красивую сказку.
«Скали, Скали…»
Затянулся узелок.
«…ты ведь слышишь это, слышишь…»
В пазуху свирели брызнула кровь. Рацлава не знала, что она была светлая, будто разбавленная водой.
«…ну почему бы тебе не любить меня?»
Лопнул один узелок, и за ним ожили остальные.
Над перевалом посветлело – слепящая холодная белизна, чье мерцание дробилось о ледяные покрывала гор. У Скали слезились глаза. Небо над ним высилось меловое, и камень вокруг него спрятался под переливающимся пухом – все белое, белое, белое. И снежный ком, который рассыпался в его кулаке. И солнце, отражавшееся в кадке с замерзающей водой. Только глаза у Скали были черные. И кожа под ногтями черная: ударился, наверное.
Его шатало. Руки дернулись, и кадка опрокинулась наземь.
Воины собирали палатки и топили над огнем снег. Кто-то завтракал сам, кто-то кормил коней – рассвело, наконец-то рассвело, и повеселевшие люди готовились отправиться в путь. Их разговоры и смешки, треск их костров, хлопки палаток на ветру звучали для Скали приглушенно. Нескончаемый сухой шелест. В его голове свернулся другой звук, дрожал и свистел, щекотал его, замыкаясь в кольцо. Это качающийся на ветру тростник и тонкая пастушья дудочка. Одна и та же песня, плавная и пронзительная. Она обрывалась и тут же начиналась снова, и музыка разливалась шире. Рябь на речной глади, камыш, девичий венок. След от чьей-то ступни на мелком песке.
Этой долгой ночью Скали впервые слышал свирель, когда она молчала. Никто не играл, а звуки все равно роились в его голове.
Ногти его были черные. И волосы, лезущие с висков, тоже черные. Все остальное тонуло в свете. Скали ковылял прочь от опрокинутой кадки, проходил мимо своих соратников – кажется, его звали, но Скали не слышал. «Помогите мне!», – хотелось крикнуть ему людям, которые закидывали в телеги постели, седлали коней, вытирали усы от кусочков пищи. Но так ничего и не крикнул, а его не остановили.
Он едет в караване, который везет чужую невесту, и от этого Скали почему-то становилось больно. Он не помнил ее лица, совсем не помнил, лишь знал, что глаза у чужой невесты были белые. И понимал, что ее свирель повелевала его нутром. Девушка уже давно ничего не играла, а песня мучила Скали еще сильнее, чем прежде. Замолчи, замолчи же, замолчи.
Шатаясь, поскальзываясь на корке льда, он спустился к единственной телеге с оконцем. Чужая невеста стояла там и, пряча руки в муфте, разговаривала с веселившей ее Та Ёхо. Лутый был рядом, упирался плечом в повозку и улыбался какой-то шутке. «Наверное, вам легко», – подумал Скали обреченно.
Вместо лица у чужой невесты висело молочное облако, которое прорезали два бельма.
Если они тронутся с места, то станут приближаться к тому, кто заберет себе свою невесту. Если Скали переживет еще одну такую ночь, то оглохнет от песни, пляшущей в его голове. Замолчи-замолчи-замо…
– Скали! – весело окрикнул Лутый: он увидел его первым. Тут же его изжелта-русая бровь поползла к переносице, перечерченной грубой повязкой. – Эй, у тебя вид еще хуже, чем раньше. Ты как?
Он не отвечал. Лишь подходил ближе, и его заплетающиеся ноги оставляли на снегу неровные следы.
– Скали?
Снег белый. И небо белое. Только пальцы Скали черные и рукоять его выдернутого из-за пояса ножа – черная.
Он по-звериному рванулся к чужой невесте. Та трепыхнулась испуганно, как птица, и лиловое покрывало, в которое она куталась, беспомощно сползло на плечи. Нож Скали коснулся ее кипенного горла – выше шнурка, на котором висела свирель, и острие прокололо кожу, а лезвие развернулось и скользнуло по шее.
Дальше все случилось очень быстро. Та Ёхо сгребла чужую невесту за ворот и резко отшвырнула назад. Лутый бросился на Скали и, навалившись, прижал к земле – надавил на запястье так сильно, что тот выронил нож. Мужчина несколько раз толкнулся в снегу, но вскоре затих: нападение стоило ему слишком большого труда, и тело заполнила слабость. Чужая невеста, вытащив ладони из муфты, схватилась за горло. Но Скали не успел вонзить лезвие слишком глубоко – ее шею перечертила лишь рдяная лунка пореза.
– Что ты делаешь, ублюдок?!
Лутый вопил ему в ухо, а Скали, блаженно вытянувшись, смотрел наверх – ему не мешал даже давящий на лицо локоть. Теперь небо было не белым, а голубым с барашками облаков, и над перевалом летали птицы. Музыка в голове затихла, голоса зашелестели громче, но радоваться пришлось недолго: подбежали люди. Они кричали и скрипели подошвами, и чья-то рука вцепилась Скали в волосы. Кто-то выволок его из-под Лутого – кажется, Оркки Лис, – и грубо толкнул под ноги выросшего у повозки Тойву. Скали, не удержавшись, рухнул носом в снег.
Тойву стоял огромный, как гора, перекошенный от гнева. Рыжие волосы, освещенные утренним солнцем, напоминали жидкий огонь, выплескивающийся из жерла вулкана. Скали скорчился у его сапог, будто хотел стать меньше и будто это могло его спасти. Где-то над чужой невестой кудахтала старуха-рабыня, где-то Скали задавали сотни вопросов, но он не разбирал ни слова. Только гнул шею, запускал в рыхлый снег пальцы с черными ногтями и плакал.
– Убивайте, – повторял он, и слезы катились по щекам. – Убивайте, мне уже все равно.
Тойву тоже оттянул его волосы и заставил взглянуть себе в глаза – но Скали и тогда не сказал ничего внятного, только кусал налипшую на губы темную корку.
– Похоже, Недремлющий перевал забрал его рассудок, – процедил Оркки Лис.
Прежде чем Тойву оттолкнул Скали – так, что мужчина завалился набок, – тот увидел Совьон за его плечом. «Забавно бы вышло, – думал он, когда снег набивался в рот. – Она так рьяно следила за чужой невестой. Так рьяно следила, но, когда она была с предводителем, я почти перерезал ее подопечной горло».
Тойву достал топор, и от лезвия отразился белый солнечный луч.
…Совьон долго стояла, не шевелясь. Только шумно вдыхала холодный воздух – трепетали ноздри.
– Подожди, – сказала она Тойву. Тот уже замахнулся, желая перерубить безумцу шею, но замер, и древко топора застыло в его ладонях. Совьон же шагнула к Рацлаве, плачущей, суетливо трогавшей место пореза, – и стиснула ее горло правой рукой.
Прежде чем женщину успели бы оттащить ошарашенные воины из каравана, она зашипела:
– Весь отряд положить вздумала, дрянь?
И разжала пальцы.
Рацлава упала в снег, словно подкошенная, и распахнула посиневшие от мороза губы – как выброшенная на берег рыба. К ней метнулась Хавтора, но Совьон, небрежно преградив рабыне путь, наклонилась и сорвала с шеи кожаный шнурок. Намотала на кулак, подняла к лицу: свирель царапнула запястье. Рацлава схватилась за горящую шею и закричала от отчаяния.
– Отдай!
– Ткать ты из своего жениха будешь, – проскрежетала Совьон, – не из нас.
– Отдай! – Она будто ослепла еще сильнее и пусто шарила по земле изуродованными руками. Слезы залили лицо. – Пожалуйста.
– Совьон, – рявкнул Тойву: он до сих пор не опускал топор. Его люди молчали – все, обветренные, насупленные, грозные. Даже Оркки Лис, даже Лутый, едва поднявшийся с колен и моргающий остекленевшим глазом. Оцепенели Та Ёхо, Безмолвный и Корноухий, прыгнувшие к Совьон, чтобы оттолкнуть ее от драконьей невесты. Подобрав шерстяные юбки, притихла Хавтора. Лишь Скали, похныкивая, возился под ногами, и причитала Рацлава, сорвавшаяся на визг. «Отдай, отдай, отдай».