Всю эту славную, зо-ло-тую ночь, несущую запахи трав в потоках южного ветра.
– Не стоит. – Голос и спокойный, и стальной. – Побереги силы на завтра. Ложись.
Перечить Совьон было бессмысленно – воительница, мягко поднявшись, переступила босыми ногами через шкуры и опустилась рядом с Та Ёхо. Бегло ощупала пальцами плотный шов, сплавленный силами Рацлавы. Девушка знала, что сама Совьон спала очень чутко и что глупо было бы пытаться играть после того, как она заснет. В последнее время женщина особенно следила за ее музыкой: отныне Рацлаве запрещалось ткать из живого – не считая больной айхи. Воительница по-звериному вслушивалась в ее песни, готовясь почуять неладное, и поэтому, когда днями караван переваливался по Плато Предателя, Рацлава плела свои истории из хвои и брусники, из стука колес и пробовала подчинить себе воду или огонь.
– Завтра я начну ткать из железа, – зевнув, доверилась она Совьон. Подтянула ноги под рубаху, перекинула за шею косы и завернулась в меха рядом с задремавшей Хавторой. – Но это будет непросто.
– Железо, – протянула Совьон, укрывая сопящую Та Ёхо на ее ложе. – Какие сказки ты сможешь вытянуть из него?
– Множество. – Устроившись на подушке, Рацлава подперла щеку кулаком. – О кинжалах, которые крадут у путешественников хитрые мереки…
– Прихвостень Оркки Лиса и до тебя добрался?
– …о мече славного воина, который в узловатых пальцах сжимает старая вёльха. Все знают, что если вёльха коснется оружия, то следующий бой его хозяина станет последним.
Совьон не ответила: Рацлава слышала, что она тушила единственную восковую свечу, освещавшую ей шатер.
– Если я научусь ткать из железа, то смогу сплести битвы. Разошью полотна поединками и заговорами в княжеских теремах.
– Спи, драконья невеста. – Девушке показалось, что Совьон ненадолго, но улыбнулась. Раздался шорох – она легла в постель.
– И, быть может, я сыграю тебе. – Ладони ныли. Но Рацлава собиралась еще до сна смазать их маслом зверобоя из подаренного Совьон маленького пузырька. Теперь она повсюду носила его с собой. – Какую историю ты захочешь?
– О вёльхе, – проговорила воительница. – И о мече.
Теплый ветер осторожно лизнул полог шатра.
Годы, проведенные в походах, отучили Совьон от крепкого сна. И тем странна была эта ночь: воительница не слышала ни единого звука, застыв на шкурах, словно мертвая. Просыпалась она тяжело, будто выплывала со дна глубокого озера. И мир вокруг был мутным и вязким, и в голове глухо и мерно стучал молот.
Годы, проведенные в походах, приучили Совьон всегда хранить кинжал под подушкой. Она сжала рукоять и рванулась с постели, но покачнулась и втянула липкий воздух – закашлялась. Зрение рассеивалось: вот шатер, сквозь щели которого сочился свежий утренний свет. Вот спящие женщины – свернувшаяся под одеялами старуха-рабыня, тихо посапывающая Та Ёхо. Рацлава дремала рядом с ними, положив под голову белую руку. На какой-то безумный миг Совьон показалась, что это музыка певуньи камня погрузила ее в чудовищно глубокий сон. Но нет – Рацлава не имела над ней власти.
Все было не так, не так. Кинжал неправильно лежал в руке, звуки с запозданием текли в уши, и предметы перед глазами плясали и дробились. На нетвердых ногах Совьон приблизилась к выходу и, резко отдернув пыльный полог, вынырнула под небо.
Первое, что она увидела, – своего ворона. Каркая, связанная птица каталась у ее ступней, тщетно пытаясь сорвать путы и забиться в шатер. Лагерь заволок туман, но не такой, как на Недремлющем перевале. Этот туман был белым-белым и густым, словно кисель. Ноздреватым, тяжелым – он стелился по земле, будто пуховое облако. Ворон надеялся докричаться до хозяйки. Пахло топью и смертью, птичьи крылья были перевязаны длинной болотной травой.
Когда Совьон взрезала путы, то увидела, что у кинжала в ее пальцах рукоять красная, выточенная в форме скалящегося медведя. Чужая рукоять. И оружие чужое – вопль заклокотал в гортани, да вырваться ему было не суждено. Пошатываясь, Совьон шла, и туман расползался перед ней, обнажая черную землю с примятой травой. Совьон шла – босая, с косой, заплетенной только у самого кончика, в неподпоясанной рубахе и штанах, задранных до щиколоток. Рукава были небрежно и неровно закатаны, а рубаха открывала ключицы, но сейчас женщина и не думала о том, что кто-то из каравана увидит ее родимые пятна и что это вызовет кривотолки.
Воины в палатках спали мертвым сном – никого не разбудило забрезжившее утро. Сторожевых Совьон нашла у потушенного костра: шалаш обгорелых веток, сквозь которые струился дым. Один сторожевой лежал, завалившись набок, и кровь у его перерезанного горла успела потемнеть. Голова второго лопнула от удара, замарав закопченные, окольцовывавшие кострище камни.
Третий, с разорванным ухом, распластался на склоне, уходившем к реке, – бросился на собственный меч.
Совьон вложила пальцы в рот и громко, залихватски, протяжно засвистела.
Так отряд узнал, что ночью в лагерь наведались мереки – лукавые духи топей. Их владения начинались в лесу, у которого остановился черногородский караван. Мереки натворили много мелких бед – связали ворона Совьон и остригли гривы нескольким коням (к одноглазому Жениху подойти так не решились), в пару палаток запустили крыс и ужей, решили поменять местами оружие воинов и пустить болотный мох по колесам телег, но главное – посеяли раздор между тремя сторожевыми. В конце концов, один из них, Корноухий, рассвирепев, убил двух других, но не смог уйти далеко: безумие одолело его.
Их положили в рыхлую землю у реки. Тойву смотрел, как зернистая почва укрывала окоченевшие тела, – наравне с другими предводитель рыл своим воинам могилу и сам засыпал ее. А когда выпрямился, стал страшен: рыжие косы змеились по запачканным черным плечам, и руки были в земле до локтей. Взгляд Тойву дрожал от отчаяния и бессильной злобы – даже Оркки Лис не решался ничего говорить. Над рекой плыли ошметки голубеющего тумана.
– Предводитель, – произнесла Совьон, когда сторожевых похоронили. Женщина выждала: люди отряда направились собирать палатки и сниматься с места, и никто из оставшихся рядом – ни Тойву, ни Оркки, ни Лутый, утирающий заляпанный почвой лоб, – не узнал ее голоса.
Тойву взглянул на Совьон и, переменившись в лице, как-то беззащитно, рассеянно кивнул. Из-за пояса вытянул кривой кинжал.
– Это твой, – сказал он. – Его вложили в мои ножны.
А потом забрал из пальцев женщины свой, с медвежьей головой на красной рукояти. Лутый, стоя за спиной у Оркки Лиса, промакивая краем рубахи вспотевшее лицо, вскинул голову и на мгновение ужаснулся: он никогда не видел Совьон такой мертвенно-бледной. Такой напуганной, с бескровными губами и глазами, в уголках которых накипела слеза. И уже когда Оркки увел его к одной из телег, когда солнце засияло в полную силу, он вспомнил начало октября и подножие Недремлющего перевала. В тот день березы утопали в медовом и алом, а Лутый и его друзья – вместе с еще живым Корноухим и здоровой Та Ёхо – метали ножи в одно из деревьев на предгорье. Кажется, Лутый предложил Совьон присоединиться к ним. Кажется, женщина ответила ему нечто странное.
Но что?
Взлетев в седло, Лутый потрепал жеребца по искромсанной гриве и, гарцуя, сощурил глаз и подставил щеки под желтые лучи.
Совьон бросила, что ее нож не для игр, и юноша предложил ей свой.
Заскрипели колеса повозок, с которых наскоро счистили мох. Лутый перехватил поводья и попытался найти взглядом Тойву.
Я не притрагиваюсь к чужому оружию. Вот что сказала Совьон в тот день, но Лутый не придал этому значения: у всех свои обеты. Но сейчас, когда обернулся и посмотрел на воительницу, державшуюся у телеги драконьей невесты, понял: у Совьон есть обеты, которые нельзя нарушить.
Хмель и мёдVI
Их встретил дремучий южный лес. Дорога текла между мощных деревьев, и свет едва брезжил сквозь бархатную листву: кроны сплетались в малахитовый купол. Караван полз по узким тропам и пересекал опушки, заросшие ароматной травой. Перебирался через ручьи и можжевеловые заросли.
– Отпусти меня, Тойву. – Совьон по-прежнему на него не смотрела, лишь прямо сидела в седле. – Отпусти, я вернусь к закату. С повозками вы передвигаетесь медленно, а мой конь быстрее любого из ваших. Я успею вас догнать.
Совьон говорила так тихо, что никто, кроме Тойву, не мог бы ее услышать. Но ее «отпусти-отпусти-отпусти меня» царапало предводителю слух – она просила, будто он удерживал ее силой. Будто он был ей нежеланным мужем, запирающим в неродном доме, и словно бы что-то звало Совьон, мучило, нещадно вырывало из кольца его рук.
– Что случилось? – спрашивал Тойву, едва разлепляя уголки губ, и звуки не шли из горла женщины. Она направляла непривычно тревожный взгляд в сторону горизонта, перечерченного листвой и хвоей.
– Не спрашивай. Лишь отпусти. И не посылай со мной никого из отряда.
Не было над Совьон никакой власти. Никогда не было, хотя воительница и позволяла думать иначе. Что ей предводитель отряда, что князь и что сами боги? Тойву ей даже не муж. И никогда бы им не стал и не сумел бы удержать Совьон рядом с собой, с караваном, с драконьей невестой.
– Отпусти. – Женщина наконец-то повернула голову, пригибаясь под особо низкой веткой. И глаза у нее были – голубика в переливающейся малахитовой листве. Полумесяц расплавился на скуле аспидным серпом. Черные волосы блестели, словно крылья, которые ее ворон раскидывал над густым южным лесом.
Тойву любил свою жену. Любил сильнее, чем мог бы любить кого-нибудь другого, и он хотел вернуться к ней – красивой и нежной, с пышными бедрами и светлыми косами, пахнущими яблоком и некошеным лугом. Он желал обнять ее и подхватить на руки их сына, русого и курносого, как мать. Если бы боги дали Тойву несколько жизней, ни одну бы из них он не провел рядом с Совьон. Но в народе говорили, что у воинов – особая смерть, и лицо у нее красивое. Тойву знал, что у его смерти были бы глаза Совьон – ягоды голубики, лопавшиеся под копытами боевого коня.