Хортим и не подумал обижаться, но взглянул на Вигге прищуренно. Сам бездумно сравнивал его то с отцом, то с Мстивоем, но ведь это – вздор.
– Вздор, – озвучил его мысли Фасольд. – Уж не пьян ли ты, Чуеслав Вышатич? А то мерещится тебе всякое.
Вигге казался совершенно невозмутимым, а Чуеслав засмеялся:
– Да нет же! Что я, родовитого от бесплеменного не отличу? – И привстал, обращаясь ко всем – к Фасольду, Архе, Инжуке, своим людям… – Ну вы взгляните, взгляните.
Насупившись, Хортим вытер губы рукавом.
– Не от Мстивоя Войлича ли ты убежал на север? – предположил Чуеслав. – Говорят, было у него много братьев, да всех извел и остался волынским князем. А, впрочем, похоже, я и вправду пьян… Не отвечай мне, Вигге, и прости меня.
Он опустился на место, а Вигге прикрыл бесцветные глаза и мягко улыбнулся:
– Прощаю. Пей, князь, и не будем об этом.
Только Хортиму больше пить не хотелось. Он задумчиво тер обожженные пальцы и чувствовал, как по позвоночнику стекал холод.
Хмель и мёдVIII
Прореха заполнялась рассветным сиянием – белое и нежно-розовое на темном полотне неба. Лесные травы под ногами пахли росой, ветер гулял в деревьях. Он был свеж, этот ветер, и нес с собой утреннюю прохладу: Рацлава, неловко переступая по хрустящим веточкам, куталась в шерстяной плащ Совьон. Воительница шла рядом, придерживая ее за плечо. Кровь, наспех растертая по щекам Рацлавы, засохла, и теперь ее сумела бы смыть только вода; косы разлохматились, будто их трепало множество рук.
– Осторожнее, – гулко сказала Совьон: тропа перегибалась через тяжелые узловатые корни, между которых вился ручей. И у истока – разбухшего от дождей озерца – возвышался Оркки Лис. Окровавленный, усталый, в неподпоясанной рубахе, он стоял по щиколотку в прозрачной воде и локтем утирал пот с лица. Ветви нависали над ним, и на их острых пальцах млело рассветное марево.
– Совьон, – кивнул Оркки. В буреломе за его спиной зашевелились оставшиеся выжившие – мелькнула изжелто-русая голова Лутого. – Рад, что ты жива.
Но в его голосе не слышалось радости – лишь облегчение. Битва отделила их друг от друга: Оркки с Гъялом отправились возвращать приданое драконьей невесты. И им это удалось – в озере качался груженный сундуками плот.
– Но Гуннар погиб.
– Знаю. – Оркки хрустнул шеей. Он видел, как пал последний из воинов Тойву: сражался неистово, несмотря на недавнюю рану, и умер достойно. – Что Шык-бет?
Совьон спускалась к ручью, осторожно проталкивая Рацлаву вперед, – кусочек тонкой нательной рубахи выглядывал из-под черного плаща.
– Мертв.
– Ты убила его?
– Не я, – бросила коротко. – Драконья невеста.
Воительница не стала смотреть, как удивление затянуло глаза Оркки; только, вдавив сапогами рыхлую землю, указала на плот.
– Это все ее приданое?
– Не все, – почти живо отозвался Лутый, выбираясь из-за поваленных деревьев. Выглядел юноша отвратительно – опухший, мокрый, синюшный, с грубыми рубцами. – Там, – он кивнул за бурелом, – еще свертки с невестиными нарядами, тканями и соболиными шкурками. И ее праздничный шатер – походный разбойники сожгли. Как и наши палатки.
Совьон расправила плечи и медленно вдохнула:
– Стало быть, вернули.
– Стало быть, – криво улыбнулся Оркки, не сводя взгляда с драконьей невесты. – Что же ты сделала с ним, Рацлава Вельшевна? Как же ты убила Шык-бета? Подушкой задушила?
Рацлава не ответила, продолжая кутаться в чужой плащ. Но ее пальцы сжали свирель под слоем черной шерсти.
– Оркки Лис, – Совьон укоризненно покачала головой, – я же сказала тебе, что Шык-бета зарежут. Удушение – не его смерть.
– А все ли, что ты говоришь, сбывается?
Это был первый раз, когда Гъял обратился к Совьон, – встопорщенный, точно воробей, сидящий на мшистом валуне у небольшого лесного озерца. Воительница и не знала о нем многого: лишь то, что мужчина был молод, кудряв и кроваво-рыж, что Лутый слыл его другом и что старый шрам тек через его горло, заросшее медной щетиной.
– Помнится, ты говорила, что Скали умрет от болезни. – Гъял прищурился. – Так нет – утоп в болоте.
Лутый потер опухший, в брызгах веснушек нос и зарылся сапогом в траву.
– Пусть боги примут его мятежную душу, – ровно произнесла Совьон. – Но я сказала, что Скали не доживет до зимы.
– Ты го…
– Он и не дожил.
– Но…
– Полно трепаться, Гъял. – Оркки махнул рукой, выходя из воды, – раздался мелодичный плеск. – Не заставляй сожалеть, что человек, оставивший тебе этот шрам, так и не вырвал связки из твоего горла.
Занимался рассвет – следовало торопиться. Может, в глубине леса еще оставались ватажники, которых Шык-бет ранее послал на охоту или на разбой? Сейчас для отряда не было ничего страшнее таких встреч. Время утекало сквозь пальцы, будто песок: выжившие вернулись к месту гибели каравана. Утренняя дымка ползла над телами, клубилась над вывернутой землей и лизала обугленные следы, оставшиеся после пожаров. Жадные вороны клевали добычу. С битвы прошло больше дня, а чей-то верный конь до сих пор бродил здесь, неприкаянный, и трогал бархатным носом ледяную руку хозяина.
Лутый и Гъял старались поставить на колеса самую целую из телег – для приданого. Оркки и Совьон складывали погребальный костер. Полагалось почтить всех павших черногородских воинов, но на это бы ушло непростительно много времени и сил. Из-за прошедших дождей ветки намокли, а земля разбухла. Пламя и вороны изуродовали многие лица: было решено разжечь всего один костер – для предводителя.
Когда горизонт стал светел и туманно-сиз, Тойву перенесли на ложе из самого сухого хвороста, который только удалось найти. Лутый отыскал на месте побоища кресало, некогда принадлежавшее его друзьям, и поджег кусок чужой рубахи, обернутый вокруг тяжелого сука. Факел заполыхал, но под Тойву огонь расходился неохотно: пламя, едва расцветшее на влажных ветках, задувал ветер.
А потом повалил дым – рассеянный, стелющийся, горький. Он засочился сквозь ветви, будто кровь между пальцев, зажимающих смертельную рану. Воздух над Тойву задрожал от жара, и в хворосте заалели первые огненные языки.
Так лежал их предводитель на погребальном костре – статный, могучий, мертвый. С рыжими волосами, почти нежно распутанными Совьон, и застывшими ладонями, которые Оркки скрестил ему на груди. Тойву сжимал топор, и в лезвии отражалось мерцание поднимающегося пламени. Ветер нес дым в сторону леса – страшно слезились глаза. Рацлава, стоя у погребального костра вместе с остатками отряда, закрывала лицо плащом. Ей не хотелось плакать, но дым был таким горьким, вороны – такими шумными, и нагретый воздух лизал тонкую кожу… Предводитель каравана вез ее на погибель. Он приказал сломать ее свирель – зачем Рацлаве скорбеть? Она куталась в шерсть и, покашливая от дыма, прижималась плечом к Совьон.
Хуже всего приходилось Оркки Лису. Он закусывал костяшку пальца, чтобы ни один лишний звук не вырвался из его горла, и от напряжения на его шее выступали жилы. Осоловевшими глазами Оркки смотрел, как взметался костер. Захватывал сапоги Тойву, облизывал бедра, перебирался на волосы. Пламя затрещало сильнее, и тошнотворно запахло паленой плотью. Ветер подхватил тлеющие кусочки ткани и взбил хлопья золы.
Пусть спит его друг, и пусть спят его воины. Здесь, в дремучих лесах, на напоенной кровью поляне, где тянет болотом и югом. Пусть бури разметут то, что останется от Тойву, и пусть на следующую весну из него вырастет трава. Тойву теперь отомщен, Шык-бет и его разбойники убиты. Оркки лишь нужно закончить этот поход и рассказать вдове друга, как тот пал. И сыну – обязательно рассказать их сыну, каков был его отец.
Лутый стоял рядом с Оркки Лисом – расставив ноги, отведя руки за пояс. Опустив голову, но, казалось, помимо того, что скорбел, юноша еще и пристально наблюдал за наставником. Вдруг он покачнется и ему понадобится опора, но Оркки был крепок. Не падал, не кричал, не выл. Лишь царапал зубами кулак и влажно глядел то на погребальный костер, то на отряд вокруг. Что ему нахохлившийся Гъял, что Та Ёхо, опирающаяся на прочную палку, – лицо Совьон, в растекшейся боевой раскраске, в грязи и саже, будто вытесал камнерез. До того оно было застывшее и горестное. Расплетенные черные волосы стелились по ветру, словно траурное покрывало.
«Что же ты не плачешь по нему, – думал Оркки. – Что же ты не льешь слез – Тойву бы огорчился, узнав об этом».
Огонь выел грудь предводителя, поглотил его руки; дым плескался в потоках воздуха, и над костром кружили черные птицы. Стоял страшный треск, и витал удушающий запах. Горы вдали выглядели сизыми и стеклянными, солнце – матовым. Когда оно поднялось над горизонтом слишком высоко, а пламя прорвалось сквозь Тойву танцующим гребнем, Оркки сделал шаг назад и махнул рукой.
– Собирайтесь, – сказал он глухо. – Пора в дорогу.
И они продолжали свой путь. С одной повозкой и на тех конях, что не сбежали в леса. Поход завершался, и от этого у Лутого холодело в груди – они так долго ехали, так долго, а теперь на душе было тоскливо и пусто. В последнее время отряд почти не останавливался на привалы и почти не жег огней. Воины спали на земле, завернувшись в плащи, и стреляли теплую дичь, которую готовили на едином для всех костерке. Шли дни, и под копытами коней хрустели облетевшие листья цвета осеннего золота, смешанные с еще зелеными. Ровное плато сменялось южным Змеиным взгорьем – царство Сармата-дракона. Леса становились реже и постепенно наливались медом и медью. Попадались обугленные вековечные сосны и поляны, выжженные дотла; некоторые из них до сих пор были черны, а некоторые уже зарастали травой. Отряд, следуя указаниям черногородского князя, осторожно объезжал встречные деревушки – маленькие, уютные, с узорчатыми ставнями и деревянными крылатыми змеями, вырезанными на крышах. Лутый разглядел это, однажды отправившись на разведку, – похоже, так жители старались сыскать снисхождение Сармата.